Эпохи реализма

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

ПОЛУБОЯРИНОВА

Лариса Николаевна

ПРОЗА ЛЕОПОЛЬДА ФОН ЗАХЕРА-МАЗОХА

В ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ

ЭПОХИ РЕАЛИЗМА

Специальность 10.01.03 – Литература народов стран зарубежья

(литература народов Европы, Америки, Австралии)

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

Санкт-Петербург

2007

Работа выполнена на кафедре истории зарубежных литератур филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета

Научный консультант: доктор филологических наук,

профессор Ада Геннадьевна Березина

Официальные оппоненты: доктор филологических наук,

ведущий научный сотрудник

Ростислав Юрьевич Данилевский (ИРЛИ РАН)

доктор филологических наук, профессор Валерий Александрович Пестерев

(Волгоградский госуниверситет)

доктор филологических наук, доцент

Татьяна Анатольевна Федяева

(РГПУ им. А.И.Герцена)

Ведущая организация: Самарский государственный педагогический

университет

Защита состоится «___» __________ 2007 года в ___ часов на заседании диссертационного совета Д 212.232.26 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора наук при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., д.11.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им.А.М.Горького Санкт-Петербургского государственного университета (Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9).

Автореферат разослан «___» ____________ 2007 года

Ученый секретарь

диссертационного совета С.Д.Титаренко

кандидат филологических

наук, доцент

Художественное наследие Леопольда фон Захера-Мазоха (Leopold von Sacher-Masoch, 1836-1895) в серьезной мере определяется его австрийским происхождением и влиянием русской литературной классики. Тем не менее оно до сих пор не обрело адекватной историко-литературной «ниши» ни в западных, ни в отечественных исследованиях. Состоявшись как писатель во второй половине XIX в., Захер-Мазох «востребован» был почти исключительно культурой последующего, ХХ-го столетия, в связи с чем его произведения с трудом поддаются историко-литературной типологизации и контекстуализации. «Невписываемость» (или же – не полная вписываемость) в национально-культурный (Австрия) и общеевропейский историко-культурный («реализм») контексты затрудняет, однако не отменяет возможности разговора о Мазохе именно в таком – историческом - ракурсе. Тем более что разговор этот давно назрел.

В предисловии к своей монографии «Представление Захера-Мазоха»^¹ выдающийся французский философ Ж.Делёз, рассуждая о недостатках мазоховедения, называет в качестве главной апории последнего серьезное расхождение между глубинно-психологическими концепциями мазохизма как феномена человеческой психики, с одной стороны, и литературоведческим подходом к творческому наследию Леопольда фон Захера-Мазоха, австрийского писателя второй половины XIX в., с другой. Традиция отделять в наследии Захера-Мазоха «здоровое», «реалистическое» начало от тех элементов содержания и формы его произведений, которые возводятся к «пагубной страсти» автора (т.е. мазохизму), берет начало еще в XIX в. Влиятельнейший немецкий литературный критик и историк литературы Рудольф фон Готшаль одним из первых заявил о «Венере в мехах» (1870) как об этапном произведении, отделившем Мазоха-реалиста (соответственно, достойного внимания и изучения) от Мазоха-мазохиста, достойного порицания и разве что сожаления.^² Указанное мнение Готшаля - практически в неизменном виде - перекочевало во все литературные истории ХХ столетия, до сих пор определяя «официальное» (т.е. закрепленное «авторитетными» справочными и обзорными трудами, посвященными реалистической эпохе, а также практикой университетского преподавания) представление о Захере-Мазохе-писателе.^³

Ключевая задача настоящего исследования – соединение двух намеченных парадигм подхода к Захеру-Мазоху как «персонажу» европейской культурной истории: «горизонтальной» (синхронической - с точки зрения породившей его литературной эпохи, эпохи реализма) и «вертикальной» (диахронической, в аспекте того древнего и яркого феномена психической и телесной жизни человека, который с конца XIX в. обозначается как «мазохизм»).

Соотнесенность Захера-Мазоха, центральный этап творчества которого пришелся на 1860-1880-е гг., с феноменом «реализма» представляется несомненной, хотя и неоднозначной. Сложность проблемы связана во многом со спецификой самого понятия «реализм», теоретическое наполнение которого в течение ХХ столетия в серьезной, если не сказать в радикальной степени меняется. Пришедшее на смену теориям «правдоподобия» («отражения» действительности, мимесиса, референциальности) и последовательно утверждающееся, начиная с конца 1960-х гг. (в работах Р.Барта, Ц.Тодорова, М.Риффатера и др.) представление о реализме как о семиотической системе со специфическим способом кодирования не могло не сказаться и на трактовке реализма как историко-литературной эпохи. Если принять доминирующее на сегодняшний день в науке положение о преимущественно «рецептивном» характере литературного явления «реализм», т.е. согласиться с утверждением, что «реалистичными выступают не сами по себе тексты или показательные для них принципы изображения, но исключительно воздействие этих текстов на публику, от которой в принципе и зависит, будет ли и если да, то в какой степени, то или иное произведение считаться реалистическим»^⁴, то на первый план в трактовке реалистической эпохи с необходимостью выйдет аспект коммуникации.

Противопоставляя прежней гомогенной, сплошь эстетизированной концепции реализма (Ф.Мартини, В.Прайзенданц, Р.Бринкман и др.) - иную, гетерогенную, исходящую из учета многоразличных, сложных сочетаний «эстетики», «политики» и «коммерции» на разных уровнях литературной коммуникации, представители нового подхода (Х.В.Гепперт, Р.Хельмштеттер, Г.Бутцер, М.Гюнтер и др.) существенно расширяют понятие «реалистической эпохи». Как отмечает Х.Ауст, подводя итог новейшей историко-литературной дискуссии о реализме, «реализм как обозначение эпохи включает в себя не только всю совокупность произведений с реалистическими признаками, как бы эти признаки ни определялись. В историко-литературном отношении к эпохе реализма в равной мере относится и оппозиционная литература; <...> также и явления, не истолковываемые в качестве традиции предшествующей или предвестья последующей эпохи, должны обрести свое место в исторически обусловленной эпохальной системе»^⁵.

Именно новая концепция эпохи реализма как «открытой системы» и позволяет вписать Захера-Мазоха в литературный контекст второй половины XIX в., избежав при этом как неоправданного расширения понятия «реализм», так и несправедливого разделения захеровского наследия на позитивно коннотированную «реалистическую», с одной стороны, и негативно оцениваемую «мазохистскую», с другой, части.

В свете означенного подхода можно выделить моменты сознательной ориентации Захера-Мазоха-писателя на господствующую эстетическую доктрину – реализм. Данная ориентация проявляется, в частности, в обращении Мазоха к типичному для немецкой реалистической программы (в частности, для Ю.Шмидта, Г.Фрейтага, Т.Фонтане) постулата «просветления» действительности (Verklärung), в увлечении дарвинизмом и философией А.Шопенгауэра, во введении в повествовательную прозу элементов бытописания, в пристрастии к локальному и национальному колориту (в частности, выведение национальных типов украинцев-галичан, поляков, евреев), в активном использовании фигуры рассказчика и рамочного повествования. Сам тип участия Захера-Мазоха в современном ему немецкоязычном и – шире – общеевропейском «литературном поле» парадигматичен для эпохи реализма, поскольку включает в себя, наряду с «серьезным» художественным творчеством, связанным заповедью эстетической автономии, также активную журналистскую и литературно-критическую деятельность и определенную «открытость» по отношению к коммерческим проектам, что выливается у австрийского прозаика в продуцирование, наряду с серьезными, немалого количества развлекательных текстов.

В то же время, при всей внешней вписанности литератора Захера-Мазоха в реалистический дискурс, не менее, а подчас и гораздо более важными представляются моменты его принципиального «выпадания» из литературного и общекультурного контекста эпохи. Определяющим оказывается при этом отчетливо субверсивное отношение Мазоха к основополагающей для немецкоязычной реалистической программы категории «нормы»^⁶. Лучшие тексты Мазоха по целому ряду параметров проблематизируют официальный общественный дискурс, ставя в центр изображения «альтернативные» сексуальные, социальные и религиозные практики, и поэтому вряд ли могут быть интегрированы в реалистическую художественную систему. Главное историко-культурное «задание» писателя Леопольда фон Захера-Мазоха и заключалось, по-видимому, в том, чтобы своей «апологией» мазохизма в жизни и в любви, т.е. - эстетизацией априори «анормального» и «аномального», выступить «модернистом до модерна», чтобы в качестве своеобразного анахронистического «лазутчика модернизма» в реалистическом стане устроить в этом стане «поджог», пусть краткосрочный и по последствиям своим не такой уж разрушительный, но - неоспоримо яркий и запоминающийся.

Если попытаться очертить круг антиреалистических субверсий Захера-Мазоха, необходимо будет назвать, кроме собственно «мазохизма» как сквозного мотива всего мазоховского творчества, также обостренный интерес к эротике в широком смысле слова – в разных проявлениях таковой (новеллистический цикл «Любовь», роман «Разведенная»); конструирование заведомо антибюргерских, анархических социальных и экономических утопий (прозаический цикл «Собственность», особенно новеллы «Василь Гименей» и «Рай на Днестре»); преувеличенное внимание к оккультным религиозным практикам и жизни сект (романы «Богородица» и «Душегубка», новеллы «Странник» и «Два паломника», эссе «Русские секты» и «Еврейские секты в Галиции»); склонность к инсценированию в текстах архаических охотничьих и земледельческих обрядов и ритуалов^⁷ (ср. в особенности новеллы «Праздник жатвы» и «Переодетый священник» из цикла «Галицийские истории»); отчетливую тягу автора к «непросветленным» и принципиально «непросветляемым» в духе реалистического Verklärung фольклорным персонажам, таким как еврейский голем («Голем рыжего Пфефермана»), украинская летавица («Гайдамак», «Упавшая звезда»), балканские вампиры («Жажда мертвых неутолима»).

Важно также, в качестве формально-стилистического отклонения от реалистического канона с его привязанностью к повествовательному перспективизму (к аукториальному повествованию, с одной стороны, и к разным формам рамочного повествования, подчас предусматривающего целую оллических скимчто касалосьссистему рассказчиков, с другой), профилирование у Захера-Мазоха аутических форм наррации. Таких, например, как основанная на принципиальном неразличении автора, героя и рассказчика система многоуровневого репродуцирования автором-мазохистом собственного «я» («Венера в мехах»), близкая к практике «потока сознания» «полубессознательная» манера говорения внутрирамочных рассказчиков, пребывающих в пограничных состояниях («Коломейский Дон Жуан», «Любовь Платона», «Венера в мехах»), «женское письмо» («Лунная ночь»), наконец - перформативный ритуализированный код описания событий (ключевые сцены «Венеры», «Богородицы», «Дидро в Петербурге»), имеющий гораздо больше общего с Ф.Кафкой, В.Сорокиным или Э.Елинек, нежели с Т.Фонтане и Г.Келлером.

Отдельный момент означенного «выпадания» Захера-Мазоха из реалистической парадигмы связан с его отношением к прозе И.С. Тургенева. Выступая для немецкоязычных реалистов фигурой почти культовой, русский автор воспринимался ими как образец для подражания - в первую очередь в плане лирического психологизма и повествовательной манеры (в частности в том, что касалось техники рамочного повествования). Если для большинства немецкоязычных тургеневианцев - таких как Т.Шторм, М.фон Эбнер-Эшенбах, К.Э.Францоз, - автор «Записок охотника», лирико-философских повестей и «Отцов и детей» был «родным по духу», «своим» автором, у которого они могли учиться «мастерству» именно в силу того, что, как казалось немецким и австрийским «ученикам», он более искусно воплощал их собственные, т.е. «реалистические» представления о художественной прозе, то Захер-Мазох обращает внимание на несколько иные черты тургеневских текстов. Тургеневская (показательная главным образом для малой прозы писателя) концепция любви как иррациональной, разрушительной стихии («Переписка», «Вешние воды»), так же как и скрытые, у самого русского писателя чаще всего завуалированные, лишь пунктиром намеченные мотивы эротизированного насилия и жестокости («Записки охотника», «Первая любовь», «Степной король Лир»), в том числе и в «таинственно-фантастическом» изводе («Призраки»), становятся для австрийского автора предметом обостренного внимания и трепетно-страстного переживания, а затем и материалом ре-воплощения.

«Тургенев и прочие поэты Запада и Востока у него с языка не сходят, и он подражает им – осознанно или бессознательно, варьирует их или даже стремится их превзойти. Он последователь Шопенгауэра, философия которого и составляет по большей части духовное содержание его произведений, определяет их главные тенденции и пуанты. Его новеллы кишмя кишат реминисценциями разного рода, аллюзиями на литературу и науку Запада»^⁸. При всей амбивалентности данной оценки, вынесенной автору «Венеры в мехах» его современником О.Глагау (решительный критик Мазоха, Глагау высокую степень «цитатности» захеровских текстов толкует как типичный код поведения дешевого имитатора и литературного выскочки), бесспорной остается констатация необычайной интертекстуальной насыщенности мазоховских новелл и романов. Можно сказать, что Захер-Мазох создает специфическую прозу «открытого» типа, активно «вбирающую» в себя чужие тексты и иконические образы, в связи с чем при изучении мазохистского интертекста центр тяжести с необходимостью переносится с Захера-Мазоха-«писателя» на Захера-Мазоха-«читателя». Не будучи ни выдающимся стилистом, ни создателем глубокой, тонкой и сложной «поэтики» (даже лучшие произведения австрийского автора не обходятся без вкраплений эпигонально-риторических пассажей, тривиальных эпитетов и клишированных портретных и речевых характеристик героев), Захер-Мазох, без всякого сомнения, был гениально одаренным читателем. Тургенев, Штифтер, Гоголь, Гейне, Пушкин, Шиллер, Шопенгауэр - вот далеко не полный перечень авторов, с текстами которых у Мазоха устанавливаются - «осознанно или бессознательно» (как совершенно верно выразился Глагау) - культурно значимые отношения.

Отношения эти могли принимать форму, близкую обычному «заимствованию». Гораздо более «интимным» и глубоко значительным представляется, однако, другой активно профилируемый Мазохом вариант отношения к чужим текстам, вариант, лежащий по другую сторону привычной компаративистской проблематики «связей и заимствований» (или «источников и влияний»). Будучи теснейшим образом связанной со структурами человеческого подсознания, со сферой «желания», мазоховская практика «распознавания» и «присвоения» чужих текстов, т.е. перевода их в мазохистский интертекст, оказывается близкой теории «интертекстуальности», разработанной Ю.Кристевой с привлечением бахтинской идеи «диалога» и обозначенной исследовательницей в более поздней работе как «семиология параграмм».

Возникающий в ходе подобного «чтения-письма» интертекст есть - в той же мере, в какой он выступает последствием агрессивного «присвоения» чужих структур и смыслов, наполнения их собственной (в данном случае – мазохистской) «истиной желания» (Р.Барт), - результат «разгадывания», «разворачивания», «реконструкции» «чужих смысловых языков, кодов и дискурсов, которые как бы в свернутом виде заключены в <…> (чужом. – Л.П.) произведении», «пробуждение энергии того произведения или дискурса, из которого цитата заимствована»^⁹.

Мазоховское «чтение-письмо» (иначе - мазохистский интертекст), снимая границы между текстами в «открытом процессе сигнификации» (Ю.Кристева), таким образом, предполагает, с одной стороны, что субъекты и объекты высказываний уже не могут быть однозначно фиксируемыми – они многосторонни, диффундируют, плюралистичны. Вместе с тем, однако, в когерентном, недифференцируемом ни по авторским персоналиям, ни по «рангам» писательских личностей («великие» писатели отдают дань практике мазохистского выговаривания желания на равных правах с «невеликими»), ни по «эпохам», ни по «отдельным национальным литературам» мазохистском интертексте присутствуют (наряду с моментами рецептивной «диссимиляции» мазохистской субстанции) также моменты ее продуктивной «аккумуляции» (в противном случае данный феномен был бы нефиксируемым и соответственно неизучаемым). В настоящем исследовании предпринимается попытка (с разной степенью подробности) осветить в качестве очагов «сгущения» мазохистских энергий некоторые из подобных «текстопорождающих» узлов мазохистского интертекста: «Тургенев» - «Захер-Мазох» - «Кафка» - «Андрей Белый» - «Владимир Сорокин».

Сын своего времени и своей (немецкоязычной) литературной традиции, Захер-Мазох, с одной стороны, обнаруживает в созданных им произведениях и в вариантах построения собственного писательского имиджа культурные и дискурсивные формы, вполне укладывающиеся в контекст эпохи реализма и из этого контекста объяснимые. В то же время главное художественное открытие австрийского автора – мазохистский фантазм и сценарий мазохизма – восходит к иной культурно-типологической парадигме, задающей смысловую ось, «перпендикулярную» реалистической синтагматике.

Объединяя традицию средневекового мученичества, рыцарский культ «Прекрасной Дамы», экзегетику флагеллянтских сект, социально-экономическую практику южно-американского рабства и русского крепостничества, «ось» эта пересекает плоскость эпохи Мазоха под прямым углом и, уходя далее, в век ХХ, определяет глубинно-психологические механизмы и дискурсивные практики коммунистических режимов и фашистских диктатур, с показательными для них садомазохистскими схемами соотношения «массы» и «власти», господства и подчинения. Означенная непреходящая релевантность мазохизма как «мощного концепта социальной и культурной критики»^¹⁰, имеющего высокую конъюнктуру в ХХ-XXI столетиях, определяет актуальность настоящего диссертационного исследования.

Научная новизна представленной в диссертации трактовки мазоховского творчества связана главным образом с обозначенным «двойным» - «синхронно-диахронным» - подходом к таковому. Творческое наследие Мазоха впервые последовательно интерпретируется как с точки зрения породившей его «эпохи реализма», так и в аспекте «универсального» феномена мазохизма.

Главной целью исследования в этой связи является определение места писателя Захера-Мазоха в современной ему историко-литературной эпохе, а также - в более широком, макрокультурном контексте «эпохи модерна».

В качестве материала исследования выступают прозаические произведения Захера-Мазоха 1860-1870-х гг., а именно - наиболее значимые новеллы и роман, вошедшие в круг повествовательных циклов «Наследие Каина» и «Галицийские истории».

Последовательное и подробное изучение и интерпретация данных текстов в их соотнесенности с историко-литературным контекстом, а также в аспекте интертекстуальности является основной задачей настоящего исследования, которая во многом определяет его структуру. Таковая основной части диссертации подчинена необходимости соблюдения известного баланса между историко-литературной (по горизонтали) спецификацией материала и его «вертикальной» генетико-типологической парадигматизацией. «Горизонтальная» перспектива доминирует в первой и второй главах, где речь пойдет о важных «внешних» аспектах позиционирования Захера-Мазоха-писателя в контексте своей эпохи и его участии в реалистической гендерной дискуссии (на материале произведений цикла «Наследие Каина»). Посвященная главному тексту Мазоха - «Венере в мехах» - третья глава объединяет историко-литературный и типологический ракурсы (аспекты «реализма» и «мазохизма»), в то время как в четвертой главе, связанной с выявлением роли, меры и форм участия тургеневской прозы в построении мазохистского фантазма, типологический момент становится ведущим. Анализ и интерпретация захер-мазоховской «россики» в пятой главе (на материале «Русских придворных историй» и «Женщины-султана»), ряда интертекстуально значимых мотивов, как они представлены в новелле «Жажда мертвых неутолима» и романе «Богородица» (шестая и седьмая главы соответственно), также представительствуют скорее за «диахронный», типологизирующий ракурс исследования.

Методология настоящей диссертационной работы определяется спецификой предстоящего нам в лице Захера-Мазоха - писателя и личности - феномена. Рассуждения о Мазохе как писателе «эпохи реализма», то есть актуализация историко-литературного аспекта исследования, ставит нас перед необходимостью обращения к некоторым современным концепциям, таким, например, как социология литературы П. Бурдье или гендерные теории. В свою очередь переход на «парадигматическую», «диахронную» точку зрения – помещение прозы Мазоха в контекст «мазохистского интертекста» - делает не только оправданной, но и необходимой актуализацию целого спектра постструктуралистских теорий современной культурной критики, таких как метод деконструкции (Ж.Деррида), «семиология параграмм» (Ю.Кристева), а также типологическая бинарная оппозиция «различие – повторение» (Ж.Делёз).

Blog

Эпохи реализма