Во второшкольном интерьере
| Вид материала | Документы |
- Хроника жизни двух семейств за двести лет в «интерьере» истории Оренбургского Казачьего, 2083.38kb.
- Темы вашего учебного проекта, 119.4kb.
- Протокол конкурса «Лучший экскурсовод» городской недели «Музей и дети», 145.61kb.
- Тема занятия: Растения в интерьере. 2 часа, 142.35kb.
- Жизнь в интерьере планеты земля, 325.81kb.
- Немухинские монологи (Портрет художника в интерьере)*, 7782.32kb.
- Потолок в интерьере, 109.45kb.
- В 2010 году исполняется, 306.47kb.
- Стиль "ампир" в интерьере, 52.18kb.
- Парамонова Лариса Анатольевна Тема: Батик в интерьере Продолжительность: 4 академических, 46.89kb.
Энди
В коридорах школы встречался мне мальчик, который явно плохо себя чувстовал, как будто его стошнит, и этот вид был у него при каждой встрече. Я от новых друзей узнала, что зовут его Андрей Подобедов, кличка – Энди. Как рассказали, он давний алкоголик, и его мама наливает ему выпить, чтобы ему не было совсем плохо. Он был грязноват, но при этом он учился хорошо, и по окончании школы поступил на мехмат. Первую сессию сдал, а после нее начался у Энди запой, из Университета он ушел. Следующим летом опять поступил на мехмат, но на этот раз и до сессии не дотянул – запой. Далее он поработал лаборантом в школе, поступил в педагогический институт, и пронесся слух, что Энди не пьет. Приехал он ко мне на день рождения неузнаваемым, в новых чистых ботинках, в костюме и рабушке с галстуком , и пахло от него не перегаром, а одеколоном. Выпивать тосты он не стал и рассказал, что работает в школе, ученики у него всякие, школу он избрал самую обычную районную. На первом в его жизни уроке мальчик с первой парты, крупный, второгодник, сказал “Ну что, начальник, сборешь? Если не сборешь, уважать не буду”. Имелось в виду уложить его руку, “arm-wrestling”. И Энди напряг все свои педагогический способности и ”сборол”. Кроссы бегал, чтобы уважали. А задания по математике он каждому ученику давал особенные, зная, кто что любит.
Года два математика была у меня любимым предметом, а как наступила половая зрелость, классе в восьмом, стало опять не до Энди с математикой. Бог весть, что с ним сейчас и где он. Вроде, он удачно женился, а потом – не знаю.
Колеся
Я сдружилась с классом “В”, туда после очередной перетасовки собрали самых математиков, нам достались несколько математический отходов, отличные ребята. Часто заходили в гости к Шабатам, Юра учился в “В”, жили они рядом со школой, на улице Дмитрия Ульянова. Был в компании Сережа Колесов, называли мы его Колеся. Он, говорят, был хорошим послушным мальчиком, а когда попал на свободу и попробовал водки, ему уж очень понравилось, и пил он при каждм удобном случае. Был тихий, добрый и смешной. Как говорил Борис Владимирович Шабат, который читал лекции по высшей математике в нашей школе, Колеся самый таланливый математик из всех. Колеся поступил на мехмат, закончил его, но пить не переставал. Лечился от алкоголизма, а умер от цирроза печени вскоре после окончания университета.
Темкин
Один из математиков класса «В» – Миша Темкин – был человек наивный и последовательный. Побеждал на всех математческих олимпиадах в СССР, должны были его послать на международную, но тут Миша принес заявление о выходе из комсомола. Мотивировка – что уже два года не платил членских взносов, а по уставу он уже не может считаться членом. Такая вот наивность. Его, конечно, из комсомола выгнали и за границу не отправили. Пришлось Мише сдавать вступительные экзамены на мехмат. Во время экзаменов Владимир Федорович сидел под Ломоносовым , и все к нему бежали отчитываться. Во время устного экзамена на мехмат я была там же и “болела” за своих. Миша вышел через несколько часов. Получил пять. На вопрос, как его спрашивали и отчего так долго, объяснил, что спрашивали хорошо, только по больщей части предлагали решить некорректные задачи. Такая была форма “заваливать”, и самые знающие и спокойные могли, как Миша. Потом, на мехмате, он выбрал кафедру логики, как говорили знакомые математики, напрасно. Закончил и был распределен в почтовый ящик. Тогда уже уезжали в Израиль, а Мише это пришло в голову, только когда его не отпустили с работы встретить жену из роддома. Из виду моего он потерялся.
Бобби
Попадался мне в школьном коридоре черноволосый общительный красавец, я от своей приятельницы слышала, что какой-то молодой человек был в нее страшно влюблен, чуть не кончал с собой. Как-то выяснилось, что это был тот самый красавец, стало мне страшно интересно, начали мы разговаривать обо всяком. То есть говорил он, Володя Свирский, говорил интересно, про всякие чудеса. Рассказывали, что, бывало, выпив со школьными друзьями, выводил их на улицу и показывал, как он в одиночку может автомобиль поставить на задние колеса, прислонясь к стенке. Смеху было, говорят. Или как он заплетал в косичку трубы, на которых висели качели. Культурные математики радовались, силу показывали. Но недолго, скучно стало. Из школы его выгнали, во время педсовета мы сидели на лестнице, но не высказывались, ждали. Оказалось, что выгнали за распитие портвейна за школьным гаражом. Потом он учился, кажется, в школе рабочей молодежи, во Вторую приходил часто. По окончании его стали забирать в армию, и наша школьная красавица, Марина Мдивани, предложила ему пожениться, не по правде, а чтоб не брали в армию. Бобби благородно отказался, а осенью в армии, где-то на Дальнем Востоке, изобразил тяжелое психическое заболевание (вычитанное из медицинской литературы, технически сложное “падение иэ позы Ренберга вперед”), отлежал в тамошней психушке, отбивался от буйных, и его там навестил Женя Юрченко, от которого мы это все и услышали. Дальше с Бобби происходило множество чудес, он месяцы проводил один а пустыне, измерял “g”, в Вашингтоне представлял то ли Ельцина, то ли Лукина, в академии наук планировал переброску айсбергов из Арктики в Африку. Такой вот был Остап Бендер. И еще сного разного. Последнее второшкольное – женился на Лесе Гулыге, которая на год младше. Но ненадолго.
Женя Юрченко
В что до Жени Юрченко, то главным его школьным делом был кинотеатр. В актовом зале показывали фильмы, которых не было в кинотеатрах. Женя умел привезти их из госфильмофонда, или как оно называлось, и показал нам «Пепел и Алмаз», «Иваново детство» и много чего еще. Мне повезло, Женя за мной ухаживал, и ухаживание было правильное – он раз а неделю ходил в «Иллюзион», это было что-то образовательное для пропагандистов, и я ходила с ним, так было можно по правилам. Раз в неделю показывали два фильма, перед чем была лекция. Там я посмотрела те фильмы, о которых до того только слышала. К концу девятого класса ухаживание кончилось, сплетничали, что он теперь ухаживает за Стрижевской. Я порадовалась за Наташу, а Женя меня бросил не совсем, приносил номера “Континента”. И даже дал почитать “Архипелаг”, да и много еще запрещенного. Его семейство жило недалеко от нас, мы часто встречались и на дачи друг к другу захаживали.
^ БИОЛОГ С МЕХМАТА
В школе было много факультативов, а для меня главным, на котором я определила мою будущую специальность, был семинар биологический. Руководил Юрий Маркович Васильев, а занятия проводили студенты мехмата, которых Гельфанд направил на дипломные работы на биофак, на кафедру вирусологии. Многие из них стали великолепными биологами, но не здесь, а в Израиле и в Америке. А я с десятого класса начала готовиться к вступительному по биологии.
ТЕАТР
Десятый класс начался с прослушивания в новом школьноам театре. Леонид Алексеевич Никольский, похожий на Быкова, собирался ставить спектакль по Блоковской поэме “Двенадцать”. К какому-то юбилею комсомола. На прослушивании я прочитала “В белом плаще с кровавым подбоем...” это было хорошо, но не годилось для “Двенадцати”, а главной исполнительницей-чтицей стала Юлька Розенфельд, она была громкой и энергичной. А второй главный был Володя Волынский, тихий, он, вроде, был автор. Пьесу написал сам Никольский, там было и “Двенадцать», и много чего еще. Юра Шабат был офицер, в настоящей форме, у меня и фотография сохранилась. Волынский говорит “Барышня за стеной поет, а сволочь ей подпевает”, так поющая барышня была я, а сволочь – Юра. Я влюбилась и через несколько лет вышла за него замуж. Двух детей родила, между прочим. А потом еще ставили “Эй, кто-нибудь”, чеховские рассказы, и забыла что, но это было прекрасно. Обнаружились два настоящих актерских таланта, один ожидаемый – Марина Мдивани, а другой неожиданный – Игорь Меджибовский. В актеры они не пошли, радовали всех в гостях. На первом курсе первого сентября мы в школу пришли и весь год продолжали театр, Новый год устроили на всю школу, представление повторяли трижды, в класс все не вмещались. Последний был спектакль по чеховским рассказам, учили мальчиков танцевать и нарядились в настоящие костюмы.
Второшкольники участвовали а олимпиадах и занимали первые места. Математических олимпиадахх – естественно. А еще первые места были по ориентированию, Алексей Филлипыч не только контурными картами мучил, но и водил в походы. А на литературной олимпиаде в десятом классе первое место заняли Лена Арутюнян и Андрей Цатурян, а второе – Розенфельд и Розенман. Они потом поженились и стали американцами.
^ НАЧАЛО КОНЦА
Наталья Васильевна была уставшая, что-то происходило, но мне, счастливой, было не до того, чтобы выяснить, что происходит.
Приехав с практики, из Чашникова, я узнала, что Владимира Федоровича из директоров уволили, а со школой неясно, что будет. Жизнь заканчивалась
Дома (я жила тогда у мужа, Юры Шабата) непрерывно обсуждали, как быть. Тесть, Борис Владимирович, второшкольники и преподаватели днями пили чай и обсуждали, кто виноват и что делать. И меня осенило.
В моей прошлой жизни список класса звучал как список политбюро, с большиством одноклассников я не виделась после ухода во Вторую школу, а отец одной из них – Оли Гришиной - был из тех членов ЦК, кто мог, как считали спасатели, разобраться. Я нашла Олин телефон и договорилась встретиться. О чем – расскажу, мол, за мороженым. Встретились мы в кафе “Космос” на Горького. Оля рассказала, как она счастливо вышла замуж, где и с кем живет. Настала моя очередь. Я рассказала про вторую школу, про стихи, театр, и о том, как сейчас ее может не стать и как многим будет без нее плохо. Оля плакала, записала мой телефон и поклялась позвонить, после разговора с папой. Позвонила на следующий день, я даже не вернулась в Чашниково. Папа, вроде бы, ничего не знал и был то ли потрясен, то ли возмущен. Предложено было отставному директору прибыть к нему на прием, в Моссовете пропустят. С этим я вернулась на практику. Вернувшись домой, узнала, что никто к Гришину не пошел. Владимиру Федоровичу отчего-то было неправильно, он сам, будто бы, отказался, считая, что нужно выпустить академиков. Предложено было, кажется, Колмогорову и Александрову, могу путать… И они не сговорились, кто кому первый позвонит. Тем и кончилось.
А потом убили Леннона, повесился Филлипыч, умер Высоцкий, остались мне только личная жизнь и наука.
Теперь, кажется, Вторая школа возрождается. И, похоже, тридцатилетний перерыв оканчивается.
Анатолий Сивцов,
1967–69 гг., 9–10 «Д»
ЗАМЕТКИ
Первоначальным стимулом для написания данных заметок явилась статья Елены Кокуриной "Пространство Клебанова”, опубликованная в ныне не существующей "Общей газете" 28.1.1999 г. Статья задела меня за живое.
Более 35 лет назад «наша» школа "погрузилась на дно", подобно Атлантиде, исчезла из поля зрения, подобно Китежу, и вот уже о ней судят понаслышке, руководствуясь обрывочными и часто недостоверными сведениями. Разрыв живой преемственности плодит фантомы и легенды, мешая осмыслить феномен Второй школы и уроки ее недолгого, но славного существования.
Мы, выпускники, сами виноваты в таком положении вещей. Особенно те из нас, кто не обделен памятью, владеет пером, но не предпринял сколько-нибудь серьезной попытки написать о школе так, как она того заслуживает.
История Второй школы – увлекательное и драматическое повествование, которая вписана в контекст времени (1957-71 гг.) и неотделима от "шестидесятничества". В то же время дух школы отчетливо противостоял "духу века сего". То, что говорилось и делалось в стенах школы, отчетливо и осознанно противостояло окружающему, двигалось "против течения" (А.К. Толстой). Распространенные метафоры Второй школы: "оазис", "заповедник", неодобрительное "оранжерея", многозначительно-обязывающее – "царскосельский лицей" ("…нам целый мир чужбина…") говорят сами за себя.
Е. Кокурина и другие авторы упускают печальный факт: в 1971 году школа фактически была ликвидирована, сохранив лишь вывеску. Журналист Ирина Овчинникова (жена нашего бессменного директора Владимира Федоровича Овчинникова) сравнила это событие с уничтожением Храма Христа Спасителя или разгромом Камерного театра ("Московские новости" 6.9.1992 г.).
Давили на школу не один год; с 1968-го давление усилилось. Одна комиссия сменялась другой, все они искали, за что зацепиться и писали наверх соответствующие бумаги. Требования к нам в отношении дисциплины, казавшиеся иногда слишком жесткими, во многом были вызваны именно этими печальными обстоятельствами. Роковым стал тот самый 1971 год: начало массовой еврейской эмиграции и назначение В. Гришина главой МГК КПСС.
О подробностях этой неприглядной истории, надеюсь, расскажут ее живые свидетели. Со стороны же было очевидно, что разгон осуществлялся исподтишка, по-тихому, дабы минимизировать вероятность протеста и замести следы. Дело происходило летом, в пору каникул и отпусков (я узнал о случившемся из письма родителей, будучи на практике в Крыму). Говорят, что в тексте приказа не фигурировали ни политика, ни идеология, о "воспитательной работе" говорилось обтекаемо, а упор делался на упущения в отчетности.
Удар был нанесен безошибочно: разрушили именно то, что скрепляло школьный организм. Увольнение Овчинникова и его ближайших сподвижников обрекало созданные ими структуры на распад и вырождение.
Рассчитывать на общественный резонанс не приходилось; новое поколение даже представить себе не может тогдашнюю атмосферу глухоты и безгласности. В одночасье погибло уникальное, любовно выстроенное дело – а вокруг, как в вязкой болотной среде, не возникло никакого отзвука.
В тот год, в атмосфере глухого молчания ключевыми понятиями стали: солидарность и моральная поддержка. Несколько преподавателей добровольно оставили школу. Те, что остались: не захотели оставить своих учеников на случайных людей; по отношению к детям тоже требовалась солидарность.
Но этим оставшимся пришлось нелегко: атмосфера ухудшалась на глазах. Кого-то целенаправленно выдавливали из школы (а впоследствии, бывало, и в эмиграцию). Кого-то заставляли унизительно согласовывать с администрацией содержание факультативных занятий, делая последние заведомо неполноценными.
Очень скоро в школе стали править бал "победители", прямо или косвенно содействовавшие разгрому. Следует отметить беспрецедентные попытки протеста со стороны школьников. Об этом мало что известно, но говорилось, что несколько человек демонстративно подали заявления о переводе в другие школы. Конечно, такие попытки жестко пресекались.
Заговорив о моральной поддержке, не могу не вспомнить, как 2.9.1971 г. большая группа выпускников 1968–1971 гг. собралась у школы и торжественно преподнесла Владимиру Федоровичу специально изготовленный макет школьного здания. Директор как бы уносил школу с собой. Думается, что в тот момент ему был важен подобный знак внимания.
Надеюсь, что будущий историк Второй школы когда-нибудь напишет всеобъемлющий труд, в котором ничего не упустит. Свою же скромную задачу я вижу в том, чтобы обрисовать контуры школьной жизни с точки зрения ученика за тот короткий срок – неполные 2 года – что я там провел (IX.1967–VI.1969 , т.е. 9-й и 10-й классы).
Определив временные координаты, коснусь пространственных. К 1967 г. район на пересечении Университетского и Ленинского проспектов был полностью застроен, за прошедшие десятилетия там мало что изменилось. Проезд, на который обращен школьный фасад, не имел названия, и адрес школы значился как Ленинский пр. 58а (ныне – ул. Фотиевой, 18). Здание школы – стандартное, 5-ти этажное (но без писательских барельефов); цвет его тогда был светло серый. Две вывески: «Средняя школа №2» и «Республиканская заочная математическая школа».
Во внутренней планировке имелись небольшие, но важные для учебного процесса особенности. Рекреация 2-го этажа была отделена тонкой перегородкой и превращена в аудиторию, вмещавшую два полных класса. Здесь мы слушали лекции Л. Е. Садовского, а в марте 1968 г. – Г. Н. Фейна. Узкий темноватый коридор 2-го этажа имел свою атмосферу – строгости и ожидания близких экзаменов. На 3-м этаже (как и на 4-м) рекреация была свободна (монтажные цеха исчезли задолго до моего появления), но в двух смежных классных комнатах отсутствовала разделяющая стенка. На образовавшемся пространстве могли разместиться сразу три класса. Это была та самая 18-я аудитория, где мы слушали блестящие лекции А. А. Якобсона по истории.
Внизу, налево от входа располагались директорский кабинет и канцелярия, далее к лестнице – столовая. Направо находились вечерняя и заочная математические школы, был комитет комсомола и какие-то служебные помещения. Раздевалки – полностью открытые; вешалки металлические, традиционного тогдашнего типа. О физкультурном и актовом залах впоследствии скажу особо.
Сменная обувь для великовозрастного контингента школы была бы как-то несолидна, хотя в плохую погоду не помешала бы, и администрация не раз к этой мысли возвращалась.
Выпуск 1969 г. составили более 200 человек из 6-ти классов: "А" и "Б" были набраны в 1965 году, "В" и "Г" – в 1966-м; "Д" и "Е"– в 1967-м. В это время в школе учились классы с 6-го по 10-й (11-летки исчезли годом ранее). Набор проводился по результатам собеседования, или, скажем мягче, с учетом этих результатов (решающее слово было за учителями и дирекцией). Занятия проходили в одну смену, с 8-30 утра. Случались "нулевые" уроки (на час раньше). Ежедневно – от 5 до 7 уроков с общепринятыми переменами по субботам учились. Внеурочные обязательные занятия практиковались в предэкзаменационное время. По вузовскому обычаю были введены спаренные часы для математики, физики, физкультуры, истории (из трех часов истории в неделю один отводился для повторения), иногда для литературы.
Из вновь набранных классов в первые месяцы нередко происходил "отсев". Как и при поступлении, решали дело не столько оценки за контрольные и сочинения, (двоек на первых порах хватало едва ли не у всех), сколько мнение учителей и завуча о перспективности того или иного ученика. Из параллельного 9 "Е" отчислили человек 12, из нашего 9 "Д" всего одного (Виктора С.) причем, не за плохие показатели, а за попытку обмана: он пытался писать на контрольной чужой вариант, пользуясь "помощью" соседа. Это, к слову, о приоритетах, существовавших в школе.
В поредевший 9 "Е" от нас, по жребию (!) были переведены 4 человека (В. Бороздин, А. Дубенский, Ю. Нахаев, А. Славин), еще один (В. Кутыркин) пошел с ними за компанию. В течение осени в 9 "Д" были дополнительно приняты 2 девочки: Н. Степанова, Р. Турецкая. После всех перетрясок в нашем классе осталось 36 человек: 24 мальчика и 12 девочек. В "Е" были только мальчики; т.к. у девочек была особая программа по физкультуре, логично было не распылять их по разным классам.
На занятия в школу ехали со всех концов Москвы, иногда затрачивая на дорогу больше часа. Многие до сих пор любовно вспоминают о переполненном 111-м автобусе (тогда он ходил до центра, а не до "Октябрьской"). Опоздания, естественно случались; бывали и проверки у входа, но опаздывать, а тем более, пропускать занятия, было исключительно неприятно. Дело не в проверках, – прогуляв, отстанешь от напряженной программы и не услышишь столько интересного!
Перейду к главному – к учителям, «наставникам, хранившим юность нашу». Мне не под силу воссоздать их живые образы, и мое повествование будет неизбежно перечислительным. Попутно отмечу, что в меру своих сил я конспектировал многие уроки и, возможно, эти записи будут когда-то востребованы.
Я застал последний (из 3-х) год пребывания в школе Анатолия Александровича Якобсона (в последнее время о нем написано немало; отсылаю интересующихся к соответствующему сайту в интернете и особенно к книге "Почва и судьба", «Весть»-ВиМо, 1992 г.). Вначале он преподавал литературу и историю, а при мне только историю (т.н. "новую": 1870-1918 гг.). Его еженедельные двухчасовые лекции читались для нескольких классов одновременно в упомянутой 18-й аудитории на 3-м этаже. Лекции были блестящими по форме и содержанию, поначалу просто ошарашивая и почти всегда вызывая вопросы и полемику (споря и отвечая на вопросы, Анатолий Александрович порой лишался заслуженной перемены).
Но особым успехом пользовались факультативные лекции Якобсона о русской поэзии XX века, периодически читавшиеся по субботам в переполненном актовом зале на 1-м этаже. Эти лекции ожидались с нетерпением, к ним готовились, их пытались записывать на магнитофон и огорчались в случае отмены или переноса.
В 1967/1968 учебном году, который для Якобсона окончился досрочно, были прочитаны три лекции о Блоке (третья из них – разбор поэм «Соловьиный сад» и «Двенадцать»), две о Есенине и – "лебединая песнь" Анатолия Александровича – лекция "Из поэзии 20-х годов" (9.III.1968), ставшая затем знаменитой статьей "О романтической идеологии" ("Новый мир" № 4, 1989; "Почва и судьба". Тексты лекции и статьи не идентичны, например, в лекции, помимо стихов, анализировались два рассказа Бабеля).
В октябре 1967 г. в том же актовом зале Якобсон прочитал доклад, содержащий разбор трактата Н.Г. Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности". Как раз в это время Чернышевский "проходился" по программе, и учителя решили устроить нам своего рода показательный спектакль, поданный как "диспут". Последовательно и аргументировано докладчик показал все убожество материалистической эстетики, продемонстрировал, как вульгарность мышления находит выражение в вульгарности стиля.
Оппонировал Якобсону в тот вечер наш завуч и учитель литературы Герман Наумович Фейн (ныне живущий в Германии, много лет отдавший преподаванию в университете, и публикующийся под именем Герман Андреев). Не возражая по существу ("Готов подписаться под каждым словом Анатолия Александровича"), он достаточно резонно замечал, что природу любого явления, в т.ч. и такого, как Чернышевский с его идеями, мы лучше поймем в историческом контексте. Современная оценка должна пополняться пониманием конкретной обстановки.
Диспут привлек большое внимание, бурно обсуждался, чего и добивались его устроители. Как я понимаю, они хотели продемонстрировать возможный уровень дискуссии, адекватный предмету. Мы тогда любили спорить, жаждали иметь обо всем "свое мнение", но далеко еще не владели ни культурой полемики, ни искусством аргументации, ни умением держаться существа дела.
В предшествующие годы работы в школе (1965-67), помимо тех же лекций о Блоке и Есенине, Якобсон прочел 3 лекции о Маяковском, 2 о Цветаевой, 2 о Пастернаке. Не осуществилось намерение прочесть 2 лекции о Мандельштаме. Сохранились немногочисленные магнитофонные записи: полторы лекции о Пастернаке (запись обрывается), фрагмент 3-й лекции о Блоке ("Соловьиный сад"). Статья о поэзии Пастернака в сборнике "Почва и судьба" основана на лекции, но сильно ей уступает.
Уроки истории Якобсона также были пронизаны литературными реминисценциями. Рассказ о польском восстании 1830-1831 гг. сопровождался незабываемым чтением стихотворения Ю. Словацкого "Кулиг" в переводе Б. Пастернака. На одном из уроков по Первой мировой войне Анатолий Александрович спрашивал, какие художественные произведения о ней мы знаем (лучшее, что мы могли назвать, – книги Ремарка, Хемингуэя и Гашека).
В 1968 году Якобсон начал заниматься правозащитной деятельностью и, по договоренности с Фейном, заблаговременно оставил школу, чтобы не подставлять её под удар. После весенних каникул мы вдруг обнаружили, что любимого учителя нет. Было много слухов и толков разной степени горячности; учителя не могли сказать нам правду и ссылались на занятость Анатолия Александровича переводческой работой… Короткая встреча состоялась в конце апреля следующего, 1969 года, когда Якобсон зашел в школу, чтобы сфотографироваться с выпускными классами; позже он посетил один из спектаклей Л. А. Никольского.
Якобсон-правозащитник, "Хроника текущих событий", Инициативная группа, злосчастная эмиграция, болезнь и трагический уход из жизни в 43 года – все это отдельные непростые темы, частично затронутые в публикациях. Не берусь здесь даже кратко рассказать о Якобсоне – писателе и переводчике. Плохо это или хорошо, но в школе, безусловно, существовал своеобразный "культ Якобсона".
Нашему классу особенно повезло с литературой. Два года и два совершенно разных учителя, идеально соответствовавших изучаемым произведениям. В 9-м классе курс русской классики 19-го века вел обстоятельный, глубокий, дотошный и очень требовательный Феликс Александрович Раскольников. Поистине, он был учитель милостью Божией, умевший оценить даже слабые проблески самостоятельной мысли и беспощадно высмеивавший шаблон и серость (добровольно покинув школу после ее разгрома, Ф. А. был планомерно вытеснен из нескольких других, и в 1979-м уехал в Канаду. Ныне – профессор Мичиганского университета; недавно в России издан сборник его статей).
В 10-м классе советскую литературу (а также Чехова, не поместившегося в 9-й класс из-за необъятного Толстого) преподавал ироничный, широко эрудированный, склонный к философствованию Виктор Исаакович Камянов. В свои 44 года он казался нам "стариком", хоть был куда моложе нас теперешних. Участник войны, уже тогда известный литературный критик, впоследствии Камянов стал членом Союза писателей, автором двух книг, а в годы перестройки показал себя как яркий публицист. Умер в 1997 г.
Несколько уроков провел в нашем классе и Г. Н. Фейн. Его особой специальностью был Л. Н. Толстой (впоследствии, по собственному признанию, через Толстого Г. Н. пришел к Христу и православию). Уже в то время была издана монография Фейна о "Войне и мире", в которой опробовался метод т.н. "целостного анализа". Этого метода придерживались на своих уроках и сам Фейн, и Раскольников: роман изучался не "по темам", а по тексту, последовательно, глава за главой, с постепенным накоплением знаний, приводящих к пониманию общего смысла (у такого подхода был только один недостаток – недостаток времени; именно поэтому 3-й и 4-й т.т. "Войны и мира" изучались конспективно, а Чехов вообще оказался в 10-м классе.
Рекомендуя литературу по "Войне и миру”, Фейн и Раскольников открыли нам превосходную, необычайно емкую книгу С. Г. Бочарова, а также "Живую жизнь" Вересаева). В марте 1968 г., когда по программе следовало от Достоевского переходить к Толстому, Фейн в течение 3-х дней прочел нам 3 двухчасовые лекции о жизни, творчестве и мировоззрении Толстого, причем первая лекция целиком была посвящена собственно "толстовству", т.е. религиозно-нравственному учению писателя. Эти лекции читались для двух классов одновременно в упомянутой аудитории на 2-м этаже, где мы обычно слушали мат.анализ.
Впервые с Фейном-учителем я познакомился еще в сентябре 1967 г., когда он пришел к нам для т.н. "административного опроса" (по "Отцам и детям" Тургенева). Предстоявший опрос очень нас страшил, т.к. на нем будто бы выявлялись кандидаты на отчисление. Однако уже после первых наших реплик Герман Наумович воскликнул: "Мне очень трудно удержаться, чтобы не вступить с вами в полемику!" – и вся административная затея обернулась каскадом импровизаций Фейна, далеко выходящих за пределы обсуждаемой темы. Вообще, взрывы смеха за дверями класса чаще всего свидетельствовали о том, что здесь идет урок Фейна.
Мне не раз доводилось слышать глубокие и оригинальные суждения других «литераторов»: колоритной Зои Александровны Блюминой (превосходного знатока театра и кино), тогдашней супруги Фейна Натальи Васильевны Туговой (она почему-то особенно благоволила нашему «Д» классу), Александра Владимировича Музылева (о нем читайте у Крауза), Татьяны Львовны Ошаниной (о которой надо написать). Так получилось, что именно в описываемые годы временно не преподавал один из создателей школы – Исаак Семенович Збарский (о нем еще будет случай упомянуть).
На смену Якобсону преподавать историю (а в 10-м классе и обществоведение) пришел Илья Азарьевич Верба. Методист, руководитель кружка краеведения Дворца пионеров, он был направлен в школу на «идеологическое укрепление» и этого не скрывал. Шел 1968 год, год Пражской весны и ее последствий. Верба стал в школе своеобразным «антигероем», ему не симпатизировал буквально никто. Он был опытен и вовсе не глуп, но не располагал к себе буквально ничем: ни внешностью, ни манерой вести уроки, ни, тем более, содержанием уроков. Лишь недавно В.Ф.Овчинников открыл нам, что Верба очень любил школу, ни на кого не обижался и в трудное время вел себя безупречно.
Из других учителей истории помню добрейшую Людмилу Петровну Вахурину (провела у нас 2 урока в апреле 1968-го, между Якобсоном и Вербой), яркую, самобытную Регину Борисовну Вендровскую (запомнилось ее выступление на выпускном вечере). Обе отличались прекрасной профессиональной подготовкой. Позже пришел энтузиаст Богуславский, устраивавший увлекательные походы и поездки, но о нем я знаю только по рассказам.
Наш выпуск, то есть наши 6 классов, «поделили» два математика, совершенно друг на друга не похожие: Израиль Хаимович (в повседневном обращении Ефимович) Сивашинский и Алексей Петрович Ушаков. Ушакова я видел и слышал постоянно, а с Сивашинским иногда возникали неформальные контакты (так, он очень помог мне при зачислении в школу). И.Х., автор нескольких книг, придавал огромное значение практике решения сложных задач. Алексей Петрович был типичным систематиком, что было неоценимо для подготовки к экзаменам. Вновь и вновь возвращался он к некоторым ключевым понятиям, доводя их до афоризмов: «Если корень нарисован, то он – арифметический», «Все те, но и только те…». Сивашинский умер в Иерусалиме, через 2 года после эмиграции. Давно нет в живых и Ушакова. Говорят, его роль в судьбе школы была не очень благовидной.
Из математиков я знал также Маргариту Михайловну Сидорову (некоторое время была моим репетитором), материал она излагала исключительно внятно. Простая в обращении, М. М. отличалась принципиальностью, обладала общественным темпераментом и была верна традициям школы.
Старшим классам издавна читался спецкурс по началам мат.анализа, теории множеств и теории групп со сдачей зачета раз в полугодие. В мое время лекторами были Борис Владимирович Шабат, Олег Вячеславович Локуциевский и Леонид Ефимович Садовский (двое первых ушли из жизни соответственно в 1987 и 1990 гг., о судьбе Садовского ничего не знаю). У нас читал Садовский и читал увлекательно. Шабат и Локуциевский в 1968 г. затеяли «перетасовку» классов «А» и «Б». История наделала много шума. У инициаторов были благие намерения: собрать наиболее математически одаренных в одном классе и вести их по более сложной программе, но, что ни говори, при этом резалось по живому, сложившиеся в классах отношения много значили.
Семинарские занятия (раз в неделю) вели аспирант МИИТа (ученик Садовского) Миша Аршинов и – вдвоем – выпускники школы, студенты мехмата МГУ Толя (Гершман) и Саша. Толя часто цитировал знаменитого математика Коши: «Это настолько очевидно, что даже можно доказать». Для семинаров классы делились пополам (как это принято для иностранных языков). Заведовал «математической частью» школы забавный и обаятельный, уже весьма пожилой Леонид Михайлович Волов. Административных функций он не имел; завучем по математике была, как ни удивительно, З. А. Блюмина.
В 9-м классе физику у нас вела Елена Михайловна Титова, не оставившая значительных воспоминаний. Она была очень молода, но, казалось, постоянно пребывает в плохом настроении. Больше запомнились ассистировавшие ей студенты-практиканты (одному из них я сдавал выпускной экзамен).
Ярким контрастом в 10-м классе стал самобытный до экстравагантности Яков Васильевич Мозганов (несколько лет назад он создал в Израиле собственную школу). Остроумный, увлекающийся, он часто менял весь план урока, если завязывалась интересная дискуссия или накануне появлялась необычная публикация в научном журнале.
В параллельных классах работала Валерия Александровна Тихомирова. Она была очень строга, скупа на эмоции и знала предмет досконально. Короткое время весной 1969 года я брал у нее индивидуальные уроки и могу отметить ее необыкновенную заботливость и деликатность.
Лаборантской комнатой и всем находившимся там оборудованием заведовал Рудольф Карлович Бега, проработавший в школе более 30 лет. Он вообще тяготел к технике, к эксперименту, обожал возиться с приборами. Вокруг себя он собирал таких же энтузиастов, подолгу не покидавших лаборантскую. Светлая ему память.
Не могу не вспомнить еще одного учителя физики – Наума Матусовича Сигаловского, чей образ ярко передают в своих воспоминаниях А. Крауз и Н.Симонович. В своем немолодом возрасте Н. М. обладал своеобразной импозантностью, и, безусловно, был незаурядной личностью. Его хромота, как говорят, была следствием травмы, полученной во время печально известной катастрофы ракеты Р16 на космодроме Байконур (Тюратам) 24.X.1960.
С любовью вспоминаю учителя химии Галину Павловну Кушнер, отнюдь не чуждую юмора. Она очень не любила ставить двойки и неизменно вытаскивала «плавающих». Только она одна в начале каждого урока спрашивала: «Кто хочет идти отвечать?». Другая «химичка», Клавдия Андреевна Круковская была, напротив, очень придирчива, а ее зловещая роль в разгоне школы общеизвестна.
Что касается биологии, то в наше время она находилась в некотором небрежении. Фигуры, сопоставимой с описанной А. Краузом О. И. Фукс, более не возникло. З. А. Блюмина утверждает, что на предложение пригласить сильного биолога В. Ф. Овчинников ответил: «Не надо. Детям нужна разрядка». По-человечески приятное впечатление оставляла Людмила Вячеславовна Лобода. Упомяну также Ирину Абрамовну Чебоксарову, с которой связано несколько анекдотических ситуаций, вошедших в школьный фольклор. У нас уроки вела Людмила Васильевна Крупнова, о которой не могу сказать решительно ничего. Удивительно, однако, что биофак МГУ оказался притягательным для большого числа выпускников.
Иностранным языкам, к сожалению также не уделялось достаточного внимания. Не без оснований считалось, что на уроках, да по стандартной программе многому не научишь, а тот, кто хочет, выучит язык самостоятельно (что многие и сделали). Но преподаватели английского в обеих подгруппах были замечательные. Недавно скончавшийся Игорь Яковлевич Вайль, человек разносторонних интересов, буквально фонтанировавший остроумием, и милая доброжелательная Алла Ивановна Даурова. У немногочисленных «немцев» была своя учительница (она запечатлена на выпускной фотографии), а 3-4 «француза» пришли из спецшколы, были хорошо подготовлены и уроков не посещали.
В программе 9-го класса значилась география – один урок в неделю. Преподаватель был знаменитый – Алексей Филиппович Макеев. Боевой офицер, затем политзаключенный, он был участником Кенгирского восстания 1954 года, описанного в 3-м томе «Архипелага ГУЛАГ». В главе «Сорок дней Кенгира» Солженицин неоднократно ссылается на рукописные воспоминания Макеева. Овчинников принял Макеева на работу на свой страх и риск, зная, что тому уже многократно отказывали из-за биографии. А. Ф. одинаково хорошо разбирался в географии, экономике и политике.
Готовиться мы должны были дома, а на уроках отвечать и предъявлять заполненные по той или иной теме контурные карты. Начинался урок обычно с обстоятельных ответов на наши вопросы, причем не только по текущему материалу. А заканчивался очень часто показом научно-популярного фильма. В кабинете Макеева стоял кинопроектор и, придя на урок, мы радовались, видя большую бобину минут на 20-30, и огорчались, когда ее не было вовсе. Фильмы, как и всё вообще на уроках Макеева, полагалось конспектировать. Спрашивал Макеев очень строго, двойки и единицы отмеривались щедро.
Макеев ненавидел лицемерие, высказывался всегда откровенно, не скрывая, например, антипатии к режимам в Китае и на Кубе. Характер у А. Ф. был тяжелый, случались срывы, вспышки ярости. Конец его жизни был печален. У меня еще будет случай вернуться к Макееву.
Г. Н. Фейн часто повторял, что в школе три главных предмета: математика, русский язык (литература) и физкультура. И это не было преувеличением: к нашей физической форме отношение было самое серьезное, включая регулярную сдачу нормативов по отжиманиям, приседаниям на одной ноге и сгибам-разгибам (А. Колчинский преуменьшает: присесть надо было по 25 раз на каждой ноге без поддержки и по 50 – с поддержкой). Уроки вели совместно наш классный руководитель Инга Анатольевна Шелевич (работает в школе по сей день) и Владимир Иванович Корякин (его «коньком» были лыжи).
В прежние годы работал в школе и муж Инги Анатольевны, бывший штангист, заслуженный мастер спорта Владимир Максимиллианович Шелевич, обаятельный гигант, у которого я позже занимался в МГУ (где он преподает и поныне). Школьное здание не имело типовой пристройки, и физкультурный зал располагался на 5-м этаже. Но многие занятия, и не только лыжные, проходили на улице, благо стадион Дворца пионеров был совсем рядом. Спортивная форма школы – красные майки, белые трусы.
В программе 10-го класса была астрономия, а 9-го – гражданская оборона. На астрономию мы неоднократно ходили в планетарий того же Дворца пионеров. А занятия по ГО включали стрельбу из духового ружья (лежа на матах в физкультурном зале) и бег в противогазах.
Важнейшей особенностью школьной жизни были факультативы. О лекциях Якобсона речь уже была. В 10-м классе эстафету принял В. И. Камянов. По пятницам, позже – по вторникам (т.к. с января 1969 г. по пятницам стали проводиться киносеансы – см. ниже) он читал курс лекций «Русская поэзия XX века». Больших аудиторий Камянов не собирал, но его лекции были обстоятельны и чрезвычайно полезны. Они давали базовые знания и учили вслушиваться в стихи, читавшиеся в огромном количестве. Структура занятий была хорошо продумана. После вводной лекции (Бальмонт, Белый, Анненский) последовали 5 лекций о Блоке, 5 о Маяковском, 2 о Есенине, 6 о Цветаевой, 1 о Багрицком, 4 о Заблоцком, 4 о Пастернаке. Заболоцкий стал для нас тогда настоящим открытием. Относительно Ахматовой Виктор Исаакович говорил: «Я почитатель ее «Реквиема», но он не напечатан». Не был напечатан и Мандельштам. Ради безопасности школы, учителя работали с оглядкой, избегая неизданных текстов.
По субботам проходил другой факультатив Камянова «Современная литература и кино». Обычно вначале делался обзор культурных событий недели, книжных и журнальных новинок. Затрагивались окололитературные споры и слухи; горько и откровенно говорилось о цензурном гнете. Дальше программа варьировалась. Либо мы обсуждали что-то, всем хорошо известное, либо следовало чтение, а уж потом обсуждение (Камянов читал вслух не только рассказы или подборки стихотворений, но и такие протяженные вещи, как “Долина грохочущих копыт” Г.Бёлля, “Долгий марш” У. Стайрона).
Нередко затевалась дискуссия о кинофильме, либо только что показанном в нашем “Эллипсе” (см.ниже), либо недавно вышедшем на широкий экран – так обсуждались “Доживем до понедельника”, “Золотой теленок”, позже ”Чайковский”, «Преступление и наказание». Запомнились два многолюдных занятия: обсуждение “Мастера и Маргариты” (ноябрь 1968 г. в присутствии Е. С. Булгаковой) и фильма А. Вайды “Пепел и алмаз” (февраль 1969 г; в ходе бурной дискуссии, где противником фильма неожиданно выступила Н. В. Тугова, а В. И. Камянов впечатляюще подвел итог, мы узнали много нового о трагической польской истории XX века).
^ На оба факультатива Камянова я не раз приходил и по окончании школы.
Однажды, в конце января 1969 года Камянов привел в школу известного пушкиниста Валентина Семеновича Непомнящего. В актовом зале была прочитана лекция о сказках Пушкина (за 3-4 года до публикации в “Вопросах литературы” двух статей Непомнящего на эту тему). Затем гость, славившийся как чтец-декламатор, прочел по нашей просьбе несколько стихотворений, принял в подарок альбом Н. Рериха (что для нынешнего, ортодоксального Непомнящего, вероятно, нонсенс) и уехал. А в новом учебном году, с осени 1970-го, лекции Непомнящего о Пушкине стали еженедельными, (иногда они предварялись фрагментами классической музыки – от "Гольдберг-вариаций" Баха до увертюры к "Вильгельму Теллю" Россини). Спустя еще через год, продолжая вести факультатив, Валентин Семенович. стал штатным преподавателем литературы. Уже студентом, в 1970-1971 гг., я усердно посещал пушкинские лекции (сейчас изданы книги Непомнящего, широко известны радиоцикл “Жизнь и лира” и телесериал «1000 строк о любви»).
^ Осенью 1970 г. появился факультатив и у Г. Н. Фейна. Он назывался “История эстетических учений”; программа на весь год была объявлена заранее и, судя по ней, замысел был всеохватным. К сожалению, занятия часто отменялись.
^ Бородатый филолог Парфенов вел семинар “Английская и американская литература”. Ходили туда в основном ученики, поднаторевшие в английском; к очередному занятию надлежало готовиться. Я этот факультатив не посещал совсем, но знаю по рассказам некоторые темы: Р. Фрост, У. Фолкнер, "лимерики" и английская поэзия нонсенса. Парфенов знакомил слушателей также с японской классической поэзией, имя Мацуо Басё многие узнали именно тогда.
^ Постоянно действовал семинар по топологии. Недавно я с удивлением узнал имя его руководителя – А. Т. Фоменко, впоследствии столь скандально прославившийся. Проводились занятия по молекулярной биологии и генетике (их вели, в частности, Израиль Моисеевич Гельфанд и Юрий Маркович Васильев).
Нередко заходил в школу приглашенный Якобсоном замечательный переводчик Анатолий Михайлович Гелескул. Весной 1970 г., первокурсником, я присутствовал на чтении Гелескулом переводов из Ф. Гарсиа Лорки и совершенно тогда неизвестного Б. Лесьмяна.
После двухлетнего перерыва в начале 1969 г. в школе вновь появился театр, созданный Леонидом Алексеевичем Никольским. Когда-то Никольский был учителем литературы. Уйдя из школы, стал режиссером театра МГУ и вернулся уже в этом, режиссерском качестве. Театр неофициально именовался ТОР (Театр одного режиссера). Премьерой стал спектакль “Трень-брень” (по Р. Погодину), показанный 14 и 19 апреля 1969 г. с двумя составами исполнителей. Спустя год, 25 и 28 апреля 1970 г. был показан спектакль “Эй, кто-нибудь!” (по одноактным пьесам Т. Уильямса и У. Сарояна). 27 апреля 1971 – спектакль “Маски” (по 6 рассказам Чехова: «Переполох», «В номерах», «Ворона», «Отец семейства», «Гордый человек», «Маска»). Сохранились самодельные программки всех спектаклей. Здесь я не стану перечислять исполнителей, иногда игравших очень ярко. Не осуществились замыслы постановок “Бригадира” Д. Фонвизина и одной из пьес Л. Андреева. Интересно, что в спектаклях участвовали и те, кто уже окончил школу и учился в институте.
В упомянутых постановках Никольского всегда учитывались актерские возможности участников. Смысловые и психологические оттенки, юмор и аллюзии давались нам куда лучше, чем пластика и сценическое движение. Лишь в “Масках” наметился сдвиг, там мизансцены впечатляли, в спектакле был ритм. В целом наше поколение было физически несколько “зажатым”, и успех спектакля во многом зависел от умной режиссуры. Никольский поставил также пародийный капустник, показанный на “последнем звонке” (23 мая 1969 г.).
Предшественником ТОРа был ЛТК (“Литературно-театральный коллектив"), руководимый И.С. Збарским. Размах его деятельности был для общеобразовательной школы беспрецедентен. За 9 лет (1958-1967) – 13 спектаклей, 46 представлений (в.ч. выездных). На премьерах своих пьес присутствовали авторы – А.Н.Арбузов, Назым Хикмет. “Цыганский” акт из “Живого трупа” помогали ставить актеры театра “Ромэн”.
^ Совсем недавно И. С. Збарский ушел из жизни.
Что касается наших театральных пристрастий, то огромной популярностью пользовался театр на Таганке Юрия Любимова. Делом чести считалось побывать на всех его спектаклях, а главное – иметь о каждом свое суждение. Попасть на Таганку было немыслимо трудно, и опыт успешного “стреляния” лишних билетов передавали друг другу. Особенно ценилась «Жизнь Галилея» и далеко не только из-за участия Высоцкого. (Помню скоропись В.Тумаркина на тетрадном листочке: «Есть 2 билета на Ж. Галилея»). Таганку тоже иногда называли “Театром одного режиссера”. Спектакли «Современника» также были желанны, но ценились меньше. На описываемое время приходятся гастроли 2-х питерских театров: БДТ Г. Товстоногова, и Театра комедии Н. Акимова. Оба театра у нас весьма почитались. А питерский же ТЮЗ привез в Москву не что-нибудь, а “Трень-брень”. Конечно же, вся труппа Никольского пошла смотреть (май 1969 г., помещение театра Сатиры). Спектакль не понравился, показался недостаточно острым, но все отметили исключительную пластику О. Волковой, игравшей главную роль.
Школьный кинотеатр “Эллипс” возник по инициативе Н. В. Туговой и Виктора Тумаркина. Последний хорошо знал кино и умел из небогатого набора, предложенного Госфильмофондом, выбрать самое интересное. Организация дела не оставляла желать лучшего. Показы начались в январе 1969 г. и проводились в актовом зале, по пятницам сразу же после уроков. Взималась символическая плата 10 копеек.
Были показаны следующие фильмы: “Хроника пикирующего бомбардировщика” (реж. Н. Бирман, 17.I); “Пепел и алмаз” (А. Вайда, 24 и 31.I); “Ганстеры и филантропы” (Е. Хоффман, 7.II); “Бегущая по волнам” (П. Любимов, 14.II), “Девять дней одного года” (М. Ромм, 21.II); “Женя, Женечка и “Катюша” (В. Мотыль, 28.II); ”Загадочный пассажир” (в оригинале “Поезд”, Е. Кавалерович, 7.III), “Вступление” (И. Таланкин, 14.III); “Скованные одной цепью” (С. Крамер, 21.III), “Иваново детство” (А. Тарковский, 4.IV); “День солнца и дождя” (В. Соколов, 11.IV); “Обыкновенный фашизм” (М. Ромм, 18.IV), сборник мультфильмов (25.IV); “Мертвый сезон” (С. Кулиш, по-видимому, 4.V); “Нюрнбергский процесс” (С.Крамер, 8.V), “Мечта” (М. Ромм, 15 V). Фильмы, выделенные курсивом, обсуждались на субботнем семинаре Камянова. Для полноты картины добавлю, что в феврале 1968 г. по инициативе Ф. А. Раскольникова был показан фильм “Идиот” (реж. И. Пырьев). Тогда по программе у нас шел Достоевский. Чуть раньше, когда «проходили» Островского, не состоялся запланированный показ “Бесприданницы” (реж. Я. Протазанов).
^ Школу бальных танцев (все в том же актовом зале) вел весьма известный в Москве Давид Оскарович Шлиффер. Хотя он был “человеком со стороны”, однако проявлял глубокую заинтересованность в школьных делах, участвовал в общих дискуссиях, порой высказываясь очень эмоционально.
Многократно упомянутый актовый зал обладал для второшкольников особой притягательностью. Помимо лекций, спектаклей и киносеансов, здесь проходили новогодние и выпускные вечера, общие собрания. Вплоть до настоящего времени здесь проходят встречи выпускников.
Стенгазета “Молодость” – детище Ф. А. Раскольникова. В мое время она была чисто информационной и состояла в основном из “горячих” газетных вырезок. Позже, с 1968 г. стала выходить газета “Десятиклассник”. В ней велись дискуссии (особенно горячим был спор вокруг упоминавшейся перетасовки классов “А” и “Б”), обсуждалась школьная жизнь (например, работа факультативов), в огромном количестве печатались стихи, давая выход поэтической энергии, буквально переполнявшей школу (в 17 лет едва ли не все поэты).
Я не застал эпоху рукописных журналов середины 60-х (“Антиматематик”, ”Красный треугольник”), хотя и читал многие выпуски. Надо понять то время. Часто весь журнал состоял из переписанных от руки стихотворений Цветаевой, Пастернака, Заболоцкого, и этого было достаточно. “Информация”, как тогда говорили, была в огромной цене, а дефицитные книги были малодоступны (синие однотомники Пастернака и Цветаевой только-только появились).
Что касается нашего выпуска, то с осени 1968 г. мы начали собирать, записывать и перепечатывать на машинке наиболее броские высказывания наших замечательных учителей (“афоризмы и шутки”). Эту подборку мы назвали “Крупицы золота” (в смысле – часть целого) и до конца июня осуществили 5 выпусков, включавших более 1500 высказываний (недавно “Крупицы” были изданы – М., ООО “Пробел”, 1999 г.).
Еще в сентябре 1967 г. на традиционном школьном туристическом слете, столь красноречиво описанном А. Краузом, мы узнали, что наш одноклассник Александр Осин отлично играет на гитаре и немного поет. А весной 1969 г. Осин организовал ансамбль “Сполохи” (еще не были в ходу названия ВИА или “рок-группа”), написал для него несколько песен по-русски и по-английски. “Сполохи” успели дать всего два концерта и выступить на “последнем звонке”. Солистом был наш Михаил Гольдберг, на басовой гитаре играл всесторонне одаренный Сергей Недоспасов, остальных участников не помню.
“Литературные концерты” устраивали тогда во многих школах. На выступления известных артистов-чтецов ходили охотно. В 1967/1968 г. у нас выступали Н. Бармин (композиция по “Слову о полку Игореве”), А. Эфрос (рассказы и сказки К. Чапека). Я. Смоленский (композиция по “Золотой розе” К. Паустовского). А. Кутепов (рассказы М. Анчарова, Е. Носова – ”Шумит луговая овсяница”, А. Платонова – ”Никита", В. Шукшина). Артист ЦТСА (я видел его в роли Шуйского в "Смерти Иоанна Грозного "А. К. Толстого), Кутепов издавна был в школе желанным гостем. Осенью 1968 г. он посетил нас вновь, выступив с композицией по роману Г. Бёлля “Глазами клоуна”, и это чтение “пробирало” до глубины души. На самом-то деле мы всё тогда воспринимали очень серьезно, а ирония была лишь “разрядкой”.
В январе 1969 г. состоялся КВН: ученики против выпускников. Жюри возглавлял Г. Н. Фейн (только что оправившийся после продолжительной болезни). Ведущим был приглашен известный КВН-овский капитан Вячеслав Хоречко. Опускаю некоторые забавные подробности этого вечера. Намекну лишь, что они были связаны с лингвистическим, кинематографическим и живописным конкурсами.
Довольно раскрепощенным получился вечер, устроенный для школьников из ГДР. Совместно с молодежной делегацией из Южной Родезии (Зимбабве) был проведен антирасистский митинг, направленный также против смертной казни. Общество советско-датской дружбы провело вечер поэзии О. Гельстедта. В. И. Камянов выбрал несколько стихотворений “поприличнее”, а наш А. Колчинский, в те самые дни наголо остриженный, их прочел. Женщина-реставратор рассказывала о памятниках русского Севера и приглашала приехать поучаствовать в их восстановлении. Экскурсионные поездки на север стали регулярными при упомянутом выше учителе истории Богуславском.
Старшие классы в очередь несли недельное дежурство по школе. Обязанности были различными. Помню, как я с самого утра усердно мыл посуду на столовской кухне, пока нас с напарником не выдернули на контрольную по математике.
Программа «связи школы с производством» уже ушла в недалекое прошлое, но идея трудового воспитания продолжала носиться в воздухе, хотя практический смысл того «общественно-полезного труда», к которому нас привлекали, был минимален. Через месяц после начала занятий мы уже ехали в крытом грузовике на какую-то дальнюю плодово-овощную базу (всю дорогу шла азартная игра в «камень-ножницы-бумага» и А. Славин неизменно выигрывал).
Помню работы по озеленению – сначала где-то на полпути к Дворцу пионеров (в руках лопаты, на головах – венки из одуванчиков, май 1968), потом – на пересечении проспектов Университетского и Вернадского (май 1969). Помню также начало строительства гостиницы «Националь» (ныне снесенной): цементная пыль, груды мусора, мы бегаем с носилками (поздняя осень 1968).
Лучше всего были работы на школьном дворе. Очень весело было сгребать свежевыпавший снег. Но более всего запомнился апрельский вечер 1969-го: расчищаем газоны, работа плавно переходит в футбол на асфальтовых дорожках теннисным мячом, в вестибюле висит афиша премьерного спектакля Никольского, собраны очередные «крупицы», скоро выпуск, близится прощание со школой, сердце учащенно бьется, – полнота жизни, окрашенная грустью…
^ Летние каникулы не оставлялись без внимания. В Абхазии, на берегу моря, среди изобилия фруктов, школьники работали и отдыхали. Порядок железной рукой поддерживал А. Ф. Макеев. Он же организовал летний лагерь на Жигулях, о котором многие столь тепло вспоминают.
Макеев был заядлым туристом, а также тренером по спортивному ориентированию. Подготовленные им команды неизменно занимали высокие места в соревнованиях. В туризме знали толк В. Ф. Овчинников, И. А. Шелевич и многие другие. В футбол отлично играли Г. Н. Фейн, Ф. А. Раскольников, Р. К. Бега.
Скороговоркой упомяну летние и зимние походы, лыжные соревнования на Планерной, сдачу нормативов по плаванию в близлежащем бассейне «Чайка», школьную спартакиаду по легкой атлетике, завершившуюся нескончаемым футболом.
На “последнем звонке” 23.V.1969 выпускники символически “передавали традиции” будущим десятиклассникам. Традиции – это все лучшее, что существовало в школе, почти все, что описано выше. Для каждой традиции был придуман отдельный сюжет, а лейтмотивом была специально сочиненная песня на мелодию «Острова невезения», тогдашней новинки. В ходе представления были показаны смешные пародии на Овчинникова, Фейна, Камянова, Сивашинского, Никольского, Макеева.
Новогодний вечер 1969 г. был выстроен вокруг эпизодов из “Мастера и Маргариты” Булгакова (еще была новинкой неполная журнальная публикация романа; книжного издания не существовало, о полном тексте с восстановленными купюрами мы и не догадывались).
В декабре 1968 г. нам полуофициально сообщили о 50-летии А. Солженицына; желающие могли послать поздравление на адрес «Нового мира».
На летние каникулы 1968 г. нам был продиктован большой список литературы для т.н. “внеклассного чтения”. В этом списке, составленном Ф. А. Раскольниковым, также значился Солженицын. Нетрудно догадаться, что и “Самиздат” мы впервые взяли в руки в стенах школы (для меня первыми текстами такого рода были “Реквием” Ахматовой, письмо Федора Раскольникова Сталину и воззвание в защиту арестованного в июле 1968 г. А. Марченко; из этого текста мы узнали о существовании книги “Мои показания”, хотя прочли её гораздо позже. Известна была также стенограмма «пастернаковского» собрания московских писателей 31.X.1958 г.).
Не возбранялось самостоятельно вывешивать объявления, о чем упоминает и А. Крауз. Помню, как сообщалось о появлении в продаже той или иной книги, например, очередного тома “Фейнмановских лекций”. В условиях книжного дефицита это было актуально.
Фотографии лучших выпускников украшали вестибюль школы. Эта превосходно выполненная портретная галерея ежегодно обновлялась. Горжусь достойным представительством нашего класса: Т. Сидорова, Я. Симановский, Е. Соловьева, Р. Турецкая. Новое руководство школы ликвидировало эту традицию чуть ли не в первую очередь. В коридоре 4-го этажа находился список второшкольников – победителей математических олимпиад различного уровня. Один из них – М. Таскар – пожаловался в газете «Десятиклассник», что о нем забыли. И его фамилия тут же появилась.
Роль В. Ф. Овчинникова невозможно переоценить. Год за годом он целенаправленно подбирал учителей, создав уникальный коллектив, в своем роде “единство противоположностей”. (Раскольников-Камянов, Сивашинский-Ушаков, Тихомирова-Мозганов). Сам В. Ф. держался в тени, ”выходя на сцену" лишь в критической ситуации. В текущих делах он вполне полагался на заместителей-завучей – З. А. Блюмину, Г. Н. Фейна, Н. В. Тугову (как беспартийный завуч она постоянно нервировала начальство), а в бумажном делопроизводстве – на секретаря, Людмилу Николаевну Ферейн, которую вспоминаю с большой теплотой.
Требования к дисциплине были строгими. Иногда казалось, что чрезмерно. Однако недовольные не учитывали шаткое положение школы и колоссальную ответственность, лежавшую на плечах руководства. Любой “компромат” мог “потопить корабль” (выражение И. С. Збарского). Когда ожидаемое стряслось, В. Ф. боролся до конца. И шансы спасти дело, пусть минимальные, кажется, были, если бы не малодушие некоторых известных и влиятельных людей. Видимо, они не хотели рисковать при таких низких шансах (проигрывать действительно неприятно) и предпочли уйти в сторону.
^ Ввиду предстоявших приемных экзаменов в вузы, учителя заботились о нашем членстве в ВЛКСМ (я в классе оставался последним "неохваченным", но сдался в апреле 1969 г.). Освобожденный секретарь комитета, маленькая добродушная женщина по фамилии Панян содействовала тому, что ничего специфически "комсомольского" в школе не было и в помине.
На традиционном собеседовании с вновь принятыми учениками Г. Н. Фейн предупреждал: "Воспитывать вас здесь никто не будет». Действительно, формальной опеки почти не было. За успеваемость и дисциплину мы отвечали сами ("что посеешь, то и пожнешь"). И этот урок личной ответственности становился началом подлинного воспитания.
Отношения с большинством учителей были доверительными и заинтересованными. Мы видели, что наши наставники не только много знают, не только глубоко размышляют, но также имеют определенные принципы, которым стараются следовать в жизни.
Занятия Толстым, Достоевским, русской поэзией вводили в нашу жизнь понятия о нравственных ориентирах, иерархии ценностей, смысле жизни. Изучение истории приоткрывало глубинный трагизм жизни. В школе хватало таких "детских болезней", как наукообразный формализм с одной стороны и эстетский снобизм с другой. Но сквозь рассудочное и эстетическое все больше проступало этическое.
Ф. А. Раскольников ставил на голосование вопрос о правомерности "теории сильной личности" своего литературного однофамильца Родиона Раскольникова, т.е. выносил на обсуждение проблему цели и средств. Моральное растление Николая Ростова (сцена в Тильзите, откликнувшаяся в эпилоге) сопоставлялось с оргией восторженного подчинения вождю в тогдашнем маоистском Китае и в сталинском СССР.
Притягательность и удобопревратность патриотизма с почвенной окраской – от славянофилов и Достоевского до «деревенской прозы» – переживались нами очень эмоционально, нас учили понимать, насколько зыбка здесь граница. Отнюдь не умалчивалось о религиозных исканиях как писателей, так и их героев. В итоге до чтения Евангелия оставался лишь шаг, который уже в школе сделали многие, хотя и с разными последствиями.
Духовную атмосферу школы трудно описать, еще труднее оценить, тем более, с годами она менялась (условно говоря, от ранних «шестидесятников» к поздним). Инфантильность сочеталась со страстным желанием обрести "свое лицо". Многие тайно тосковали о целостном взгляде на мир, наивно связывая удовлетворение этой тяги с философией. В нашем кругу поощрялась не просто оценка явления, а связная концепция, «теория», как мы тогда говорили.
Спорили о соотношении разума и чувства, логики и интуиции, сложного и простого. Атмосфера математической, логической доказательности порой вызывала резкий крен в противоположную сторону – иррациональной интуитивности. Утверждая примат чувства, мы зачастую добровольно отказывались от внятных суждений и содержательных высказываний о произведениях искусства.
Многие не избежали искушения снобизмом и высокомерием, а некоторые – завистью и комплексом неполноценности (снобизм, однако, ни в коей мере не поощрялся ни товарищами, ни учителями). Иногда же самоуничижение выступало как оборотная сторона гордыни. Были влюбленности, романы, ссоры и разрывы. Мы были неопытны и порой малодушны.
Ключевое слово "творчество" могло объединить самых разных людей, одаренные натуры жаждали самореализации. В обращении преобладала демократическая простота (мне только не нравилось злоупотребление прозвищами и уменьшительными именами). Светская учтивость встречалась редко, а вот заумная манерность порой присутствовала. Неизменным было дружелюбие.
На первых порах многие были отягчены интеллектуальными предрассудками, советскими шаблонами и вообще несколько закрепощены. Искусство публичного выступления, диспута давалось с трудом. Было немало "физиков", считавших "лирику" блажью, а интерес к ней – притворством. Но атмосфера была такова, что эти "естественники" сами, в конце концов, становились ценителями и знатоками искусства и поэзии. Знать и понимать, например, стихи, было попросту престижно. Да и как было не полюбить поэзию, слушая Якобсона, Камянова, Непомнящего.
Ф. А. Раскольников также обожал читать вслух – и прозу, и поэзию. Н. Коржавин, Д. Самойлов, которого Феликс Александрович читал с особым чувством, Тютчев ("Silentium"), Некрасов, Салтыков-Щедрин (сказки, "Опись градоначальникам", "Органчик"), Толстой (сцена в Тильзите, спор в Богучарове). Невозможно забыть, как Раскольников, в предвкушении потирая руки, произносил: "А сейчас мы почита-аем!". По окончании же чтения мог воскликнуть: "Вот какие стихи!".
Школьная атмосфера была буквально пронизана юмором, которому знали цену и утонченный Фейн, и грубоватый Ушаков.
Чем еще интересовались мои соученики? Переводной литературой (событиями стали публикации Камю и Кафки), творчеством "Beatles", бардами (особенно Галичем и Окуджавой). Многие любили серьезную музыку, но как-то не афишировали это. Упомяну, что в апреле 1968 года Мюнхенский Баховский хор под управлением Карла Рихтера исполнил в Москве "Страсти по Иоанну" И. С. Баха. За оперой и балетом тянулся шлейф дурного "академизма". Зато увлечение живописью находило понимание. В моде были импрессионисты и их подражатели. Заметным событием стала школьная выставка репродукций М. К. Чюрлёниса (весна 1969 г.). Футбольные и хоккейные болельщики имелись в достаточном количестве. Были хорошие шахматисты.
Нельзя отрицать, что часть учеников воспринимала школу прагматически, как трамплин к вузу. С этой позиции оценивались и учителя: что тот или иной дал мне для подготовки. Но большинство любило школу саму по себе. Осознание, прочувствование ее уникальности порой приводило к преждевременной ностальгии ("Крупицы золота" возникли именно на такой волне).
В атмосфере школы мы постепенно воспитывали душу, учились ценить чужие таланты, восхищаться душевной красотой другого человека, гордиться наставниками, а главное – быть благодарными. За прошедшие 35 лет наша благодарная память только укрепилась. Недолгие годы ученичества выросли в масштабах и оказались определяющими для последующего пути.
Список 9-10 "Д" класса (1967-1969)
(очередность соответствует классному журналу)
|
Перешли в 9"Е"
Отчислен
|