Во второшкольном интерьере
| Вид материала | Документы |
- Хроника жизни двух семейств за двести лет в «интерьере» истории Оренбургского Казачьего, 2083.38kb.
- Темы вашего учебного проекта, 119.4kb.
- Протокол конкурса «Лучший экскурсовод» городской недели «Музей и дети», 145.61kb.
- Тема занятия: Растения в интерьере. 2 часа, 142.35kb.
- Жизнь в интерьере планеты земля, 325.81kb.
- Немухинские монологи (Портрет художника в интерьере)*, 7782.32kb.
- Потолок в интерьере, 109.45kb.
- В 2010 году исполняется, 306.47kb.
- Стиль "ампир" в интерьере, 52.18kb.
- Парамонова Лариса Анатольевна Тема: Батик в интерьере Продолжительность: 4 академических, 46.89kb.
^ СЕДЬМОЙ КЛАСС
Первым, кого я увидел 1-го сентября, придя в новую школу, был Марик. Оказалось, что его приняли без экзаменов буквально 2 дня назад. У школы с Дворцом пионеров были свои отношения, в частности мы пользовались их стадионом для уроков физкультуры (год спустя, когда два новых ученика залезли на мачту стадиона, нас оттуда выгнали), в общем оказалось, что для поступления имеются и другие возможности, кроме экзамена и родства с будущими педагогами школы. У Марика в толпе, скопившейся перед школой, оказались и другие знакомые, тоже шахматисты. Один из них, ученик выпускного класса, в разговоре все время сыпал цитатами, вопрошая после каждой: «Из кого?» Не получив ответа, он гордо называл автора. Впрочем, и фамилия у него оказалась – Гордин. Через год, будучи уже студентом, Володя пришел к нам в класс вести семинары по математике. Тут уж мы ему спуску не дали!
Неожиданности начались с первого дня. Оказалось, что мы – семиклассники – самые младшие в школе. Школа целиком состояла только из старших классов. В основном, девятых – одиннадцатых. В параллели были обозначения «Е», «Ж». Седьмых классов оказалось 2, восьмых, кажется, 3. И те, и другие были набраны только что. В нашем 7 «А» набралось 39 человек. Из них 7 девочек. После того, как через несколько месяцев в классе появились Боря Фейгин и Саша Каменский, стало 41. Потом начался естественный отсев.
Другой неожиданностью стало то, что школа, в которую мы пришли, оказалась не математической. Точнее, не только математической. С каждым уроком мы узнавали, что пришли в школу с уклоном физическим, литературным, биологическим, и в довершение всего Владимир Иванович Корякин сообщил нам, что мы поступили в школу с физкультурным уклоном. Голова шла кругом.
Большинство учеников жили в окрестных районах, но было и достаточно ребят, ездивших через весь город. Из семиклассников в районе «Войковской» жил Юра Литвин, на «Водном стадионе» – Лева Рабинович, в центре Тушино – Оля Пивоварова, оказавшаяся племянницей моей первой учительницы в 3-ей Тушинской школе, Васька Баронов обитал где-то в Лефортове. Кто-то ездил даже из-за города. В общем, ехали со всех сторон. На конечных остановках 111 автобуса у метро «Площадь Свердлова» и 144 – у «Октябрьской» скапливались, пристраивались друг к другу в очередь. С приближением зимы выходить из дома приходилось в полной темноте, но и к этому быстро привыкли. Я научился добираться до школы за час пятнадцать минут с помощью «левых» автобусов, подвозивших прямо ко входу в метро «Сокол», или перепрыгиваний из автобуса в троллейбус или трамвай. А в метро – не только втискиваться в любой переполненный вагон, но и умудряться читать в нем.
По сути, седьмой класс ушел на знакомство – друг с другом, со школой. Мы все-таки были еще маленькими. Не все, конечно, но большинство. Из учителей запомнились классная руководительница Любовь Анатольевна, возившая нас в усадьбу «Кусково», проводившая в классе различные диспуты, на которых мы устраивали гвалт, отстаивая свои мнения; математичка Александра Аркадьевна Этко, ставшая нашей классной в восьмом классе после ухода Любови Анатольевны, хороший учитель и хороший человек; добрейшая Ирина Абрамовна Чебоксарова, искренне желавшая научить нас такой замечательной науке, как биология, не понимавшая, почему мы не отвечаем на ее стремления взаимностью, и все время повторявшая: «Вы – мои дети». Управлять классом она не могла абсолютно. К сожалению, не запомнил имя учительницы литературы. Она уступала тем, кто учил нас позднее, но благодаря году общения с ней, мы смогли поднять свой уровень до возможности контакта с лучшими педагогами. Наверное, если бы мы сразу попали к Раскольникову, ничего хорошего не получилось бы: и мы бы его не понимали, и ему с нами было бы скучно. Впрочем, я могу и ошибаться. Как-то учительница предложила показать стихи школьных поэтов Константину Ваншенкину. Стихи в школе писали многие, но принесли только четверо: старшеклассники Володя Бусленко и Толя Левин, Юра Збарский и я. Через некоторое время Ваншенкин пришел в школу и устроил разбор полетов. Стихи моих соучеников он подробно разбирал, отмечая удачные и неудачные, по его мнению, места. В моих стихах обсуждать было нечего. Я сам признал, что они плохие, и Ваншенкин радостно с этим согласился, заметив только, что, судя по стихам, ожидал увидеть не семиклассника, а человека постарше. Конец этой истории таков: после опубликования следующей подборки стихов Ваншенкина в одном из журналов (кажется, в «Юности») Бусленко с негодованием утверждал, что Ваншенкин стащил у него рифму.
Наиболее колоритным из учителей , был, разумеется, географ ^ Алексей Филиппович Макеев. Написанное про него Сашей и Симочкой требует уточнений. Во-первых, в отношении контурных карт. Мне помнится, что при постоянном посещении уроков географии можно было вообще избежать мучений с ними. Пропустивший урок по уважительной причине обязан был принести карты за пропущенный урок. Прогульщик или схлопотавший двойку «новичок» обязан был сделать карты за все уроки от начала четверти, «профессионал» – полугодия, а «рецидивист» – всего учебного года. Из воспоминаний Крауза понятно, почему у него осталось ощущение, что карты приходилось «сдавать в немереных количествах». Память у Макеева была великолепная: когда однажды Литвин попытался сдать карту, которую задолго до этого уже сдавала Пивоварова, оба немедленно получили по двойке. Во-вторых, хочется дополнить рассказ об учебных фильмах, которые он регулярно показывал. Оба сюжета связаны с его своеобразным чувством юмора. Знаменитые крылатые фразы Филиппыча – отдельная тема, но об этом лучше рассказать в связи с походами и поездками, а пока – о фильмах. Как-то он вытащил меня к доске для ответа по показанному на прошлом уроке фильму на тему «климат Прибалтики». Сказав несколько слов, я тему исчерпал, однако почувствовал, что учителя это не устроило, и начал импровизировать: вспомнил минувшее лето в Паланге, привел цитату из Рождественского «Паланга – значит, идут дожди», и показал на карте, по какой дороге бежали на юг отдыхающие автомобилисты. Когда я замолчал, последовал вердикт Макеева: «За ответ – два, за артистизм – пять, итого – три с минусом». Контурных карт удалось избежать. Другая история связана с содержанием фильмов. По укоренившейся традиции, в документальные и учебные фильмы регулярно вставляли кадры с партийными руководителями. А совсем недавно, в октябре 1964 г., власть в стране поменялась. Учебные фильмы с Брежневым появиться еще не успели, и на экране регулярно появлялся «дорогой Никита Сергеевич». При его появлении Макеев загораживал рукой изображение на экране. Зачем? Если это была установка сверху, то в нашей школе ее можно было игнорировать. А уж лично Филиппычу Хрущев вряд ли причинил зло. Скорее, наоборот. Тем не менее, загораживал. С легкой руки Юрки Збарского, появление на экране главы государства, пусть и бывшего, мы стали отмечать почтительным вставанием. Каждый раз, стоило мелькнуть знакомой фигуре, еще до руки Макеева раздавался грохот парт. Сначала Филиппыча это веселило, затем начало раздражать. Пресек он наши вставания следующим образом: когда я в очередной раз изобразил почтение опальному лидеру, раздался голос географа: «Тумаркин, сядь, а то я напишу тебе в дневнике «Беспричинно вскакивает». Класс грохнул, и больше уже никто не вставал.
Внешкольную математику в наших двух классах вел ^ Олег Вячеславович Локуциевский. Мягкий, интеллигентнейший человек, он и лекции читал с поразительным обаянием, и общаться с ним было чрезвычайно интересно и приятно. То, что занятия со школьниками доставляют ему огромное удовольствие, нельзя было не заметить. В нашем классе учился его сын Витя (быстро получивший прозвище «Куцик» с ударением на первом слоге и принявший его; до сих пор в трубке время от времени раздается: «Привет! Это Куцик»). Не знаю, послужил ли приход сына в школу для Олега Вячеславовича, работавшего тогда в институте математики им. Стеклова, поводом к началу педагогической работы, или все так удачно совпало, но, выпустив нас и отдохнув год, они с Б.В. Шабатом в 1970 г. взяли новый поток. А пока Олег Вячеславович по ночам составлял программу нашего обучения. Занятия его проходили по лекционно-семинарской системе, что для нас тоже было в новинку. К семинарским занятиям Локуциевский привлек своего сослуживца Леонида Григорьевича Хазина, тоже очень приятного человека, обладавшего педагогическим даром. Приведу эпизод, характеризующий, по-моему, чувство юмора и деликатность Олега Вячеславовича. Про родство с бывшим деканом мехмата меня спрашивали постоянно, но так, как это сделал Локуциевский... Как-то раз он спросил нас, каких известных людей по фамилии Серов мы знаем. Сразу назвали художника, вспомнили летчика. Дальше возникла пауза. «Композитор еще был» – подсказал Олег Вячеславович. И продолжил: «У нас в школе был ученик по фамилии Серов. Когда новый учитель приходил в класс, он обязательно спрашивал, не родственник ли ученик художнику, летчику, композитору. Дошло до урока физкультуры. Учитель идет по списку, добрался до Серова: «Серов, Серов. В Одессе бандит такой был. Ты ему не родственник?» И пока весь класс заходился от хохота, Локуциевский подошел ко мне и тихо спросил про Льва Абрамовича.
Удивительно, но школьного курса математики и курса Локуциевского нам было мало! Раз в неделю в помещении школы работала Вечерняя Математическая Школа (ВМШ), в которой преподавали студенты мехмата и старшеклассники. И уже учась во Второй школе, мы ходили на ВМШ, решали там задачи, участвовали в соревнованиях по решению задач. В группе, в которую ходили ученики нашего класса, преподавали студент Сережа Гельфанд, ученица выпускного класса Оля Дынкина. Каждую четверть подводились итоги конкурса решения задач. Объявлялись премии – с I по IV. Большинство премий почему-то доставалось ученикам Второй школы. Выпускались сборники с решениями задач и списками лауреатов. Для одних ВМШ привносила в занятия математикой спортивный азарт, другим же было просто интересно решать задачи. В общем-то, ВМШ была, наверное, предназначена для привлечения детей, интересующихся математикой, развития их способностей и, в конечном счете, отбора лучших для поступления в школу, как и произошло, например, с Симочкиным 8 «Б». Мы, уже отобранные, этому процессу только мешали, будучи в неравных условиях с учениками обычных школ и забирая большинство наград на конкурсах. Однако никто и никогда нам этого не говорил. И, если соблюдать точность, местоимение «мы» здесь не совсем корректно: я только один раз смог дотянуться до IV премии. А из моих одноклассников чаще всего отмечались Саша Шокуров, Андрей Зелевинский, Миша Гавриков, Юра Литвин, Володя Гурвич, Боря Фейгин, Саша Каменский.
Вообще, переход дался нелегко. Если первые дни мы просто присматривались друг к другу, то примерно через месяц я ощутил пропасть между прошлой и новой жизнью. Если раньше от меня не требовалось никаких усилий, я был отличником и считался одним из самых умных и эрудированных учеников, то здесь выяснилось, что знания мои ограничены, ум неглубок, эрудиция поверхностна, и если я хочу общаться с однокашниками на равных и представлять для них интерес, надо тянуться. Это ощущение не было связано с получаемыми отметками: то, что при более высоких требованиях отметки становятся хуже, было очевидной истиной и не требовало пояснений. Нет, это проявлялось в разговорах, интересах, обсуждениях животрепещущих тем. Надо было давить в себе теперь уже неправомочное стремление быть лидером, и учиться, впитывать, анализировать. А информация для впитывания и анализа сыпалась со всех сторон. Вскоре после начала занятий в школе повесили объявление о вечере поэта Наума Коржавина. Имя мне ни о чем не говорило. Занятый какими-то делами, я на вечер не пошел. Потом прочитал подборку стихов, вывешенную к вечеру на школьном стенде, и пожалел: стихи были интересные. Затем в школе состоялся вечер Григория Бакланова. Он рассказывал о событиях 30-х годов и отвечал на вопросы из зала. Я смело задал какой-то идиотский вопрос. У Бакланова глаза полезли на лоб: «Ребята! У вас в головах какая-то путаница». Разумеется, путаница была не во всех головах, а среди ее обладателей были и те, кто понимал это, и не выставлял ее на показ.
Мы были разные. В нашем классе наиболее умно выражался Боря Гнесин. При этом он мог поддержать разговор на любую тему: все равно понять его было сложно. Самыми взрослыми казались Юрка Збарский и Женя Юрченко, два антипода: Юрка – энергичный, постоянно откалывающий какие-то номера, заводящий класс, и Женя – медленный, рассудительный, говорящий не часто, веско и неторопливо, как бы пригвождая слова. В соседнем 7 «Б» лидером был Володя Гефтер. Не удивительно, что именно Збарский и Гефтер стали выпускать литературные журналы. Юркин назывался «Красный треугольник», а Володя и Андрей Цатурян делали «Антиматематик». В «Антиматематике» стихи Юры Линца соседствовали со стихами Мандельштама (я впервые услышал это имя) и тщательно подобранными «Непричесанными мыслями» Ежи Леца («Окно в мир можно закрыть газетой», «Предположим, ты пробил головой стену. А что ты будешь делать в соседней камере?» и т.д.) Юрка долго уговаривал меня дать стихи для «Треугольника», наконец я выдал ему две наспех написанные пародии на Кобзева и Асадова, он напечатал их и в том же номере под псевдонимом Джинджихия не оставил от них камня на камне.
Собственными силами устроили вечер поэзии. На отборе все, кто хотел, читали то, что знают, а организаторы отбирали стихи, которые их устраивали, и компоновали программу. Руководил этим процессом, кажется, Гефтер. Я лучше всего знал Светлова, но этот поэт оказался не востребован (или все-таки «Итальянец» подошел, за точность не ручаюсь). Помню, что из моего репертуара выбрали «Стихи о моем имени» Рождественского (при явной нелюбви к автору) и выкопанное мною из последнего «Дня поэзии» не менее патриотическое стихотворение о побеге сына «врага народа» из лагеря на фронт (автора забыл).
А еще появился театр. Юрка вовсю рекламировал Театр на Таганке, «Современник», мы стали бегать туда, стрелять лишние билеты, пересмотрели кучу спектаклей. На только что вышедший спектакль «Павшие и живые» мы с Юрой Литвиным позвали родителей, и нам удалось стрельнуть аж 8 билетов! Помню, какое ошеломляющее впечатление произвел на меня «Добрый человек из Сезуана». А на следующий день я попал на «10 дней, которые потрясли мир» и по контрасту абсолютно не воспринял спектакль. Со стороны наши «стреляния» билетов, наверное, воспринимались с удивлением. Однажды (уже в 8 классе) мы с Симочкой стреляли в Ленкоме (тогда там был Эфрос) на Булгаковского «Мольера», и я нарвался с вопросом о лишнем билетике на группу артистов, идущих на спектакль. Они предложили провести меня, но поскольку Симочка в этот момент стреляла с другой стороны от театра, пришлось отказаться. Тогда Ширвиндт не выдержал и спросил, почему я хочу попасть именно на этот спектакль. В ответ я не нашел ничего лучшего, чем нагло ответить, что все остальное интересное в Москве мы уже посмотрели.
Во второй половине года в школе появился человек по фамилии Парфенов (к сожалению, я не помню, кем он был) и стал проводить с нами занятия, заключавшиеся в разборе стихов Лорки.
Ну, и конечно, ЛТК. В него меня тоже привел Юрка Збарский. Он периодически упоминал эту аббревиатуру в разговоре. Наконец, я не выдержал: «Что вы там делаете?» – «Приходи, узнаешь». Я пришел. И остался. ЛТК был особым миром внутри школы. Симочка права: мы застали его конец, но и конец был притягателен. И не только тем, что делалось на сцене, но и общением в зале, песнями, исполняемыми Бусленко и Збарским под гитару (Окуджава, Галич, Высоцкий, Анчаров...), выездными спектаклями. Я был младшим среди ЛТКовцев (ровесники Юрка и Симочка – не в счет: Юрка был гораздо взрослее, а Наташа училась на класс старше, что тоже накладывало отпечаток), но не ощущал этого. Меня быстро ввели на эпизодическую роль в спектакль «Ш в квадрате» (Шоу + Шекспир), с которым мы ездили выступать в другие школы. А основное время занимали репетиции нового спектакля по повести Анчарова «Теория невероятности». Сейчас мне уже трудно объяснить, почему для спектакля, оказавшегося последним в истории ЛТК, было выбрано именно это произведение. Но зонгов в спектакле было много, и исполняли их Бус и Юрка замечательно. Помню шок, который испытала моя мама, придя на премьеру, когда открылся занавес, на сцене появился Бусленко и произнес первую реплику: «Этой весной у меня наступила пора любви. Я совсем юный. Мне сорок лет». Она –то шла на спектакль школьного театра. А тут – такое. И даже не классика. А я забыл предупредить. Для нас все было естественно. Исаак Семенович Збарский, Юркин отец, создатель и бессменный руководитель ЛТК, притягивал своей энергией, каким-то внутренним обаянием. Интересно было смотреть, как он общается с актерами на сцене, как заводится, слушать его объяснения. Черный ЛТКовский свитер – униформа для спектаклей – много лет хранился у меня, как реликвия.
^ СТАРШИЕ КЛАССЫ
В 8-й класс мы уже пришли старожилами и не самыми младшими. Выпуск 1966 г. был двойным, ушли сразу 10-е и 11-е классы, а набрали не только 7-е , но и 6-е. Да и ровесников прибавилось: появились вновь набранные 8 «В» и 8 «Г». По ряду предметов поменялись учителя, и мы сразу ощутили, что теперь за нас возьмутся всерьез. Математика осталась та же, а вот физика, литература, история...
Физике с 8-го по 10-й класс нас учила ^ Валерия Александровна Тихомирова. Одна из самых молодых учителей в школе, преподавала она замечательно, и при этом умело держала класс в руках, вроде бы, не прикладывая для этого никаких усилий. Все было очень естественно. Учителя иначе как «Лерочка» к ней не обращались, и мы между собой звали ее так же. При том, что тихим нравом класс не отличался, ни одной проделки на уроке физики я не помню. Не помню также, чтобы кто-нибудь плохо к ней относился. Вне зависимости от отметок, с которыми она не либеральничала. Алеша Черноуцан, победивший в конце 10-го класса на международной физической олимпиаде, а ныне – автор многочисленных пособий по физике для школьников и студентов, руководитель физического направления в «Кванте» (где, кстати, Лерочка и работает) – любит, посмеиваясь, вспоминать, что за 9-й класс Валерия Александровна влепила ему тройку. Она была классным руководителем у «Г-шников», и, кажется, знала все, что происходит в ее классе. С почтением относилась к Н.М. Сигаловскому. Вне уроков также была абсолютно естественна, легка в общении. Как-то в школу приехал с лекцией академик Басов. После лекции несколько учеников подошли к ней: «Валерия Александровна, мы что-то ничего не поняли». «Да я тоже мало что поняла» – призналась Лерочка. Ее класс, сильно поредевший (из всей параллели в нем больше всего народу уехало за границу), встречается ежегодно, и почти всегда она участвует в этих встречах.
Русскому и литературе 8-е классы стал учить ^ Феликс Александрович Раскольников. С его приходом у нас началась совсем другая литература. Чтобы познакомиться с классом, на первом уроке он попросил всех составить список книг, прочитанных за лето, и пометить каждую плюсами по пятибалльной шкале, в зависимости от того, насколько понравилась книга. Проанализировав полученные списки, он каждому выдал индивидуальную тему для домашнего сочинения. Я написал длиннющий перечень всякой ерунды, из которого он выудил чуть ли не единственную книгу, имеющую отношение к литературе – посмертный сборник Светлова «Охотничий домик» – и сформулировал тему: «За что я люблю стихи Светлова». Написав все, что я знал про поэта, с многочисленными цитатами, я получил пятерку (одну из немногих за два года) со следующей рецензией рядом с отметкой: «ты много написал о Светлове, как о человеке, и почти ничего – как о поэте». С самого начала Раскольников начал учить нас отличать хорошую литературу от плохой, разбираться в авторских замыслах и методах их воплощения. При этом он старался не навязывать свое мнение, а развивать у учеников собственные аналитические способности. Как правило, урок проходил по следующему сценарию: Феликс Александрович формулировал тему для обсуждения, после чего начиналась дискуссия, которой он управлял, предоставляя слово тому или иному ученику, причем не только тем, кто тянул руки, но и тем, кого он хотел расшевелить. В конце обсуждения он подводил итоги, и только тогда высказывал собственную точку зрения по обсуждаемому вопросу. При этом он требовал не только аргументированных ответов, но и умения грамотно изложить свои мысли. Похвалив меня за соображения по поводу образа Софьи из «Горя от ума» и сообщив, что точно такого же мнения придерживается академик Нечкина, Раскольников в завершение развел руками: «Но язык!..», и поставил за ответ три. Как-то он попросил нас со Збарским задержаться после урока, и когда в классе никого не осталось, спросил: «Почему у меня сильные ученики получают тройки?» Что мы могли ему ответить? Зачастую свое неумение проанализировать тему мы оправдывали некорректностью поставленного вопроса, считая, что нельзя все разложить по полочкам и есть вещи, которые можно только прочувствовать, а объяснения невозможны. А потом оказывалось, что существуют простые четкие объяснения, только мы до них не додумались. Тем не менее, ощущение излишнего рационализма за счет эмоционального восприятия усиливалось, Раскольникова пародировали: «Раскройте образ топора в романе Достоевского «Преступление и наказание». Сколько же крови мы ему попортили! До сих пор стыдно. А он, как мог, продолжал нас образовывать: целый урок читал стихи Самойлова, уговаривал не пропустить выступление в школе Валентина Непомнящего: «Он лучше всех в Москве читает Пушкина». Пошли, убедились: действительно, потрясающе, как бы изнутри стиха. И потом, когда Непомнящий в течение двух лет регулярно выступал в школе, с удовольствием приходили его слушать, в том числе и после выпуска.
На последнем родительском собрании в 8-м классе Раскольников раздал огромный, на несколько страниц, список литературы, которую требовалось прочитать за лето. На возмущенные возгласы, что детям надо отдыхать, что слишком много, он ответил: «Что я могу поделать, если они до сих пор этого не прочли?!».
Отношение к Раскольникову было разным. В классе «Г» его не любили: считали, что он третирует старосту класса Сашу Кулакова, решив, что Сашу ничто, кроме математики, не интересует (это абсолютно не соответствовало действительности). У нас в классе были ребята, которые занимались только математикой, однако я не припомню, чтобы Феликс Александрович над кем-то издевался. Хотя мог прочитать перед классом курьезные места из сочинений с указанием авторов. Марик Беркович, ушедший из школы после 8-го класса, утверждал, что ушел не из-за математики, а именно из-за Раскольникова. Но скорее, дело было в том, что не удавалось сочетать серьезные занятия шахматами с учебой во Второй школе и предпочтение было отдано шахматам.
Сочинения мы писали раскрепощенно, свободно излагая все, что придет в голову. Это переносилось и на литературные олимпиады, в которых мы участвовали. В 8-м классе на районной олимпиаде нам не понравилась тема, предложенная организаторами (то ли слишком «детская», то ли примитивная), что мы и выразили вслух. Реакция организаторов была неожиданной: нам предложили каждому писать, о чем хочет. Выпустив джинна из бутылки, пока мы писали, они хватались за головы: кто мог предположить, что 8-классники захотят анализировать Камю. Я, впрочем, писал «всего лишь» о Павле Когане, которым тогда бредил. Зато по окончании олимпиады те же организаторы были очень довольны своим решением: уровень работ оказался гораздо выше, чем обычно. В 9-м классе на районной олимпиаде предложили для разбора повесть Алексина «А тем временем где-то...». Повесть показалась мне моралистской, фальшивой, о чем я и написал, обвинив автора в том, что он не доверяет читателю. Работу оценили II премией, написав в рецензии «не боится критиковать произведение, предложенное на олимпиаде». А у меня и в мыслях не было каких-то запретов. Мы привыкли писать, что думаем. Но дальше случился конфуз. На городской олимпиаде потребовалось сравнить стихи о полете в космос Твардовского и Мартынова. Оба стихотворения мне не понравились, и я бодро их раздолбал, отметив, что у Мартынова хотя бы ритмика соответствует описываемому событию. Разбирая на уроке результаты олимпиады, Раскольников назвал мою работу самой плохой. «Как же ты не увидел, – расстроенно говорил он – что стихи Твардовского та-лант-ли-вые», и в доказательство читал строфы стихотворения.
В 1968 г. в школу пришел ^ Виктор Исаакович Камянов, и Раскольников отдал ему два, по его мнению, самых сильных класса – «А» и «Д» (в 9-й были набраны еще 2 класса). Мы смогли сравнить методы обучения двух преподавателей, и некоторые наши девочки, сразу расставив точки над i, демонстративно бегали на уроки литературы к Раскольникову в другие классы.
Уйдя из школы через год после разгона, Феликс Александрович начал работать в 45-й школе, однако, по рассказам, вынужден был уйти оттуда, отказавшись поставить «нужную» отметку чьей-то дочке. В 1979 г., на шестом десятке, он уехал с семьей в Канаду, где в буквальном смысле начал с нуля, с работы, далекой от литературы. На его проводы собралось много бывших учеников. Сейчас он профессор-русист в Мичиганском университете в США.
Сменивший Раскольникова в 10-м классе Камянов, человек ироничный и язвительный, своих пристрастий не скрывал. Будучи погруженным в современную литературную жизнь, он давал хлесткие оценки различным советским писателям. Уроки его были интересными, однако, в отличие от Раскольникова, он все-таки подавлял учеников своим мнением. Если с Феликсом Александровичем можно было спорить, то здесь это не очень-то поощрялось. Какой-нибудь язвительной репликой он мог осадить спорщика так, что продолжать не хотелось. Камянов вел в школе два факультатива: о русской поэзии Серебряного века (в виде лекций) и о современной литературе, где школьники обсуждали выбранные им произведения. Оба факультатива собирали аудиторию (конечно, не сравнимую с лекциями Якобсона). Помню забавный эпизод: обсуждался только что вышедший фильм «Доживем до понедельника» (на «современном» факультативе говорили и о кино). Я не успел посмотреть фильм заранее, и, собрав компанию, отправился в кино с последних уроков. Когда мы пришли после просмотра, факультатив уже заканчивался. Увидев ворвавшихся в класс школьников, Камянов поразился, откуда мы взялись так поздно. Мы объяснили, что прямо с обсуждаемого фильма. Тогда нас попросили поделиться свежими впечатлениями. Переполненные эмоциями, мы только и смогли сказать: «Добрый фильм», что, судя по всему, прозвучало вразрез с завершавшейся дискуссией, итог которой был подведен примерно такими словами: «Фильм весьма упрощенный, и такому педагогу, как Анатолий Александрович, в нем просто не нашлось бы места».
^ Анатолия Александровича Якобсона в школе к тому времени уже не было. Нам посчастливилось учиться у него почти 2 года. Еще в конце 7-го класса мы с завистью слушали рассказы 8-классников о том, что свободную программу по литературе в их классе он заполняет Буниным, Бабелем, Мопассаном (впрочем, по слухам, некоторые обеспокоенные родители жаловались по этому поводу в РОНО). У нас он с 8-го класса преподавал историю. Крауз цитирует песню Фрейдкина, мне же ближе строки Давида Самойлова из стихотворения «Прощание», написанного на смерть Якобсона:
Своей нечесаной башкой,
В шапчонке чисто бунтовской,
Он вламывался со строкой
Заместо клича –
В застолье, и с налета – в спор,
И доводам наперекор
Напропалую пер, в прибор
Окурки тыча.
Одежде значения не придавал, мог прийти на урок в лыжных ботинках.
Занятия Якобсон вел по лекционно-семинарской системе (до него нам так преподавали только высшую математику). Школьная программа его абсолютно не стесняла. Он делил курс на темы, заслуживающие внимания, и второстепенные. Про последние говорил: «Это посмотрите в учебнике», и никогда не спрашивал. Тому же, что, по его мнению, представляло интерес, он отводил много времени и на лекциях, и на семинарах. И история партии становилась интереснейшей и поучительной, когда он рассказывал про различные группировки и разногласия между ними. Тут уж учебником не пахло! Действительно, в каком учебнике можно было, например, прочитать в 1968 г. о роли Троцкого в Октябрьском перевороте?!
Сталкиваясь с непониманием того, что он объясняет, Якобсон начинал нервничать. Прочитав лекцию по общественно-политическим формациям и устроив опрос на семинаре, он быстро убедился, что никто ничего не понял. Ученики выходили к доске, несли чушь, не к месту вставляя слова «базис» и «надстройка», и получали колы. Всё более возбуждаясь от ответа к ответу, Анатолий Александрович в конце концов не выдержал: «Кто еще хоть раз произнесет слово «базис», сразу получит кол!» Следующий отвечающий отнесся к угрозе серьезно, всячески пытался обойти запретное слово, но, в конце концов, потерял бдительность, произнес «ба...» и замолчал обескураженный. После непродолжительной паузы Якобсон безнадежно махнул рукой: «Садись, кол». Впрочем, остыв, он всегда упрекал себя за несдержанность, искал причину непонимания в собственных промахах. И исправлял колы на четверки. На первом часе двухчасовой лекции, говоря о чем-то, он упомянул австралийские фунты. Боря Гнесин поправил: «Не фунты, а доллары». – «Фунты у них». – «Нет, доллары». – «Фунты!» – «Доллары!». Якобсон завелся: спор не по существу, время лекции уходит, да и ученик несет чушь. И последовало убийственное: «Не вякай!» Боря обиделся и замолчал. Лекция продолжилась. После перемены Якобсон появился обескураженный: «Я тут на перемене дозвонился (!!!), навел справки, оказывается эти австралийцы месяц назад перешли на доллары, продались американцам». И извинился перед Гнесиным.
На уроке он мог ни с того, ни с сего залиться смехом и тут же сообщить классу только что вспомнившуюся забавную историю или анекдот. Обнаружив в классе ботинок на люстре, заметил: «Какая у вас убогая фантазия», и рассказал несколько историй из своей школьной жизни. Про ученика, плохо отвечавшего на уроке, говорил с удивлением: «Вроде ведь не дурак. Стихи пишет». По отношению к профессиональным литераторам это не было критерием. Поразительное добродушие сочеталось в нем с каскадом уничижающей желчи в адрес тупых и лицемерных оппонентов. Его язвительная реакция была неожиданна и экспансивна. На вечере Самойлова в ЦДЛ чтец Смоленский забыл слово «льстец» и прочитал: «Был старик Державин...(пауза)...и скаред». Тут же по залу пронесся громкий шепот Якобсона: «Был старик Державин блядь и скаред».
Стараясь как можно больше передать ученикам, он в то же время не желал играть роль няньки – администратора. Когда заболела и ушла из школы Александра Аркадьевна, его назначили у нас классным руководителем. Возликовавших учеников он осадил при первом же появлении в новой должности. Смысл его обращения к классу сводился к следующему: пожалуйста, не делайте ничего такого, что требовало бы административного вмешательства, а я вас тоже трогать не буду. Он просил, чтобы его освободили от этой миссии. На свою бешеную популярность в школе реагировал с некоторым смущением: «Я одинаково не гожусь ни на роль вождя, ни на роль балерины». Внимательно относился к школьным поэтам. Наташа вспомнила, как хвалил ее стихи. У меня есть свой эпизод. В 9-м классе я поместил в школьной газете большую подборку, где было типично юношеское стихотворение об одиночестве, необходимости быть нужным людям. Вероятно, Якобсон почувствовал в нем тревогу. Он остановил меня перед уроком и долго говорил что-то ободряющее, приводил в пример стихи на ту же тему своего школьного друга (может, это были его стихи?). Не помню уже, что он говорил, помню только напор. А также начало и конец стихотворения:
Несчастье принесла зима:
Мой старый друг сошел с ума.
.................................................
Несчастье принесла зима:
Я скоро сам сойду с ума.
20 апреля 1967 г. мы с Олей Пивоваровой заспорили на лестничной площадке на животрепещущую тему: когда родился Гитлер – 20-го или 21-го. Не убедив друг друга, начали спрашивать проходящих мимо. И спускающийся по лестнице Сережа Розеноер произнес: «Когда родился Гитлер, я не знаю, а вот 30 апреля – день рождения Якобсона». Новость ошеломила, ею тут же поделились с окружающими, и по всей школе начался сбор денег на подарок. Идею подарка предложил, кажется, Санька Даниэль, и в день рождения растроганный Якобсон получил пишущую машинку.
О его лекциях о русской поэзии их месте в жизни школы говорилось и писалось много. Мне хотелось бы добавить несколько слов о зрительном восприятии этих лекций. Якобсон выходил на сцену с книгами, переполненными закладками, и начинал говорить и читать. Сразу же складывалось впечатление, что он и поэт находятся по одну сторону некоей условной черты, а мы – по другую. При тщательной подготовке лекция была импровизацией. Он жил в той поэзии, о которой рассказывал, время от времени только заглядывая в свои записи, чтобы ничего не упустить. Нервное напряжение его во время лекций было огромно. Жадные затяжки постоянной сигареты, мучительный выбор самых нужных слов (его косноязычие, долгое «э», бросающиеся в глаза при записи с магнитофона на бумагу, совершенно не ощущались залом). Казалось, лекция была натянутой струной, готовой вот-вот оборваться от любого постороннего вмешательства.
О правозащитной деятельности Якобсона говорить не буду. Я узнал о ней много позже. Да и написано достаточно.
После ухода Александры Аркадьевны элементарную математику у нас стал вести Сивашинский. Блестящий методист, он занимался тем, что подбирал нам задачи для решения, считая, что теорию ученики математической школы в состоянии освоить сами. Однако, если надо было провести показательный урок, Израиль Ефимович выходил к доске и объяснял что-нибудь про функции и графики. Он был беззлобным, все время обращался к нам «деточки», девочкам говорил: «Дай тебе бог здоровья и хорошего мужа». А мы над ним подшучивали. Как-то Сергей Недоспасов сказал: «Спорим, что Сивашинский химфак кончал». Ему не поверили: «Да брось ты, что за чепуху несешь!» – «Не верите, давайте у него самого спросим». Пришел Сивашинский, начался урок, и кто-то спросил: «Израиль Ефимович, а вы какой ВУЗ кончали?» Сивашинский распрямил плечи и гордо произнес: «Я, деточки, закончил физико-математическое отделение Киевского государственного университета». Возникла пауза, и в наступившей тишине раздался голос Недоспасова: «Ну вот, я же говорил, что он химфак кончал!»
Иногда Сивашинский выдавал кому-нибудь из учеников деньги и посылал в универмаг «Москва» купить ему два «Беломора» и спички. Как-то мы гуляли на перемене по универмагу и поняли, что опаздываем на математику. Решение созрело мгновенно. Больше мы не торопились, и на уроке появились ближе к середине. Не успел Израиль Ефимович раскрыть рот от возмущения, как мы спокойно положили ему на стол два «Беломора» и спички и прошествовали на свои места.
О его таланте репетитора ходили легенды. Говорили, что он может подготовить к поступлению на мехмат кого угодно. Смеялись, что во время занятий у него сидит по группе в каждой комнате и на кухне. Не знаю, не проверял. А вот информацию о задачах, составляемых школьниками, могу подтвердить. В конце 9-го класса он задал каждому из нас составить какое-то количество стереометрических задач на сечение. Я, как и некоторые другие, не успел сделать это до конца учебного года, и получил задание на лето. Считая, что речь идет о развитии навыка решать стереометрические задачи, во время летнего отдыха в Эстонии я ежедневно рассекал произвольным образом призмы и конусы и рассчитывал площади получившихся поверхностей. В сентябре я честно сдал Сивашинскому составленные задачи. Почему-то миллионы под корнями в ответе его не устроили. Такие задачи для книги не подходили.
Когда вышло 2-е издание его книги «Функции и графики», он раздавал автографы на купленных учениками экземплярах. У меня имелось 1-е издание, и я подсунул его. Уже занеся ручку для надписи, в последний момент Сивашинский заметил подлог, и с негодованием отбросил книгу в сторону. Впрочем, одна книга с его автографом у меня сохранилась. Надпись связана с моей общественной деятельностью и звучит так: «Дорогому Витеньке! Первая обязанность ученика школы – учеба! Это надо тебе твердо знать! 17/I 1969 от автора». И добавление через несколько дней в мой день рождения: «Еще надо знать, что отношение к делу должно быть прямо пропорционально возрасту, а потому поздравляю тебя с днем рождения. В этот день солнце особенно ярко светило».
Пожалуй, пора остановиться в перечислении. Добрые впечатления остались об «англичанах» ^ Игоре Яковлевиче Вайле и Алле Ивановне Дауровой (нашем последнем классном руководителе), «химичке» Галине Павловне Кушнер, которой я не успел ответить на выпускном экзамене (увидев, что еще хуже меня знающий химию Куцик может достаться Круковской, она бросилась его спасать, а я получил единственную тройку в аттестат, не сумев достойно ответить Круке на вопрос: «Применение этилового спирта»), «историчке» Людмиле Петровне Вахуриной, «физкультурниках» Владимире Ивановиче Корякине и Инге Анатольевне Шалевич. Илья Азарьевич Верба (мы его звали Илья Азарович), сменивший Якобсона, вспоминается без добрых чувств. Ира Калюжная все время приговаривала: «Вот выучусь, стану хирургом и зарежу Илью Азаровича». Ему повезло: она стала не хирургом, а издателем и редактором журнала «Главный врач». С некоторыми учителями довелось столкнуться в учебном процессе только на экзаменах. Александр Владимирович Музылев на устном экзамене по русскому языку в 8-м классе заставил меня расставить знаки препинания в своем любимом примере:
Сбил, смастерил – вот колесо;
Сел да поехал – вот хорошо;
Оглянулся назад: одни палки торчат.
Я расставил, но не сумел объяснить двоеточие, и получил трояк. Рассказывают, что когда он работал уже в 16-й школе, кто-то из учеников в этом примере написал слово «назад» раздельно. Зоя Александровна Блюмина принимала у меня экзамен дважды. На экзамене по литературе она удивилась, что я не читал какую-то статью в последнем номере одного из толстых журналов, а на экзамене по обществоведению задала вопрос об альтернативных формах волеизъявления, и, видя мое замешательство, сказала в никуда: «Ну да! Откуда же им знать про референдумы...». Шел 1969 год.
Навсегда врезалась в память стоящая в дверях секретарской грозная фигура Шефа. Казалось, ничто не может скрыться от его пристального взгляда. На вечере Владимира Федоровича в Доме учителя все выступающие бывшие ученики рассказывали, как боялись его. Да, боялись. Но поразительно, нелюбви не было ни у кого. Ибо все знали: своим существованием школа обязана именно ему. Откуда знали? Из реплик учителей, собственным чутьем догадывались, но знали. И воспринимали его и школу нераздельно, как единое целое. А он защищал свое детище, как мог: и выбегал на улицу, кулаками спасая школьников от окрестных хулиганов, и в не видимых нами кабинетах, и отбиваясь от многочисленных комиссий, постоянно мучивших школу. В том числе и от снобизма, чувства избранности, которое легко могло поразить учеников. Как-то ему показалось, что я не поздоровался с уборщицей, и он сурово отчитал меня. Было дико обидно (на самом-то деле поздоровался), но зла на Шефа не было: понимал, чего он добивается.
Кстати, о комиссиях. Запомнились два курьезных эпизода. Как-то один из членов комиссии отвел в сторону Андрея Цатуряна и долго ему что-то внушал. На обеспокоенный вопрос, что случилось, Цатик ответил, что его стыдили за отрыв от корней, незнание армянского языка. В другой раз член комиссии спросил у меня, где здесь туалет. Я удивленно показал ему на дверь, недалеко от которой мы стояли. Ответ его не устроил. Я не мог понять, чего ему надо, пока он мне не объяснил: он искал отдельный туалет для учителей.
В школе не было ничего отдельного. учителя и ученики составляли единую общность, в которой всем было интересно жить, и не только ученикам, но и учителям тоже. Косвенное подтверждение этому я получил много лет спустя, когда мой сын поступил в 57-ю школу и попал в класс к работавшей там Зое Александровне. Блюмина жаловалась: «математики стали какие-то неинтересные. Разъехались все умные, что ли?». Через полгода она бросила этот класс. Ей было скучно.
И еще одна деталь. Во Второй школе не было двойных стандартов, по правилам которых жила страна. Здесь все могли говорить открытым текстом то, что думают. И говорили. Ученики имели право выражать свои мнения. А учителя выслушивали эти мнения. Иногда соглашались. А иногда – нет. Наиболее серьезный конфликт возник у нас в середине 9-го класса, когда встал вопрос о переформировании. Вернусь чуть назад. Высшую математику в 8 «В» и «Г» вел известный профессор Борис Владимирович Шабат. В 9-м они с Локуциевским стали совместно преподавать во всех четырех классах и вскоре пришли к выводу, что часть учеников не соответствуют уровню и задерживают обучение остальных. Поэтому было решено по результатам экзаменов за первое полугодие провести пересортировку, собрав всех слабых в математическом отношении учеников в один класс. Как только это стало известно, началось брожение. Поток бурно протестовал. Были гневные статьи в школьной газете, походы в администрацию с призывом оставить все как есть. Администрация дала выплеснуть пар, после чего мягко объяснила, что понимает позицию учеников, но, к сожалению, сейчас уже изменить ничего нельзя, однако на будущее выводы сделаны, и больше таких перетрубаций не будет. Кажется, слукавила. Но об этом пусть рассказывают следующие потоки. У нас же изменения больше всего коснулись классов «А» и «Б». Из «Б» сделали «слабый» класс, большинство «сильных» учеников из «Б» перевели в «А», который в результате переполнился, несколько человек перевели в «В». Локуциевский и Шабат оставили себе три класса, к работе с «Б» попытались привлечь историка математики профессора Б.А. Розенфельда, чья дочь оказалась в этом классе, но из этого ничего не вышло. Кто в результате преподавал в «Б», я не помню.
Вспоминать можно долго. И события, и людей. Только потяни за ниточку... Возникают Валера Храпов, которому было поручено работать с пионерами, и который представился: «Храпов Валерий Евгеньевич, 2-й полусредний», курьезный ответ Гордина на вопрос, какие поэты ему нравятся: «Я люблю полусоветского поэта Марину Цветаеву и антисоветского поэта Николая Гумилева», проделки Збарского и Недоспасова, спортивные баталии в шахматах, баскетболе, футболе и т.д., и т.п. Но пора пожалеть читателя и дать высказаться другим. Есть только несколько тем, без освещения которых мой рассказ был бы неполным.