Geum.ru

Образ Пушкина в сказах Б. В. Шергина и народная традиция

Вид материалаДокументы

Содержание


Я не буду с вами доживать веку, слышу плеск весла Харонова
Подобный материал:



Образ Пушкина в сказах Б.В. Шергина и народная традиция

И.Н.РАЙКОВА

(Москва)


ОБРАЗ ПУШКИНА В СКАЗАХ Б.В.ШЕРГИНА

И НАРОДНАЯ ТРАДИЦИЯ


Сказитель, фольклорист и писатель Борис Викторович Шергин работал, как известно, на стыке двух художественных систем — литературы и фольклора. Фольклоризм Шергина — результат сознательной писательской позиции, но писатель естественно существует в фольклорной стихии. Его фольклоризм — это прямое обращение к родному северному фольклору, себя он считает преемником традиций. «Цель творчества Шергина, — пишет автор монографии о нем Е.Ш. Галимова, — сделать так, чтобы северные народные «сказания попали в писания», т. е. он стремится не обогатить свое творчество путем использования фольклора, а вокнижить народное слово, дать ему новую жизнь — в книге» [1, с. 80].

Думаю, во всем самобытном творчестве Шергина (даже уникальном по характеру фольклоризма, что уже не раз отмечалось в критике) все же два произведения, относимые к циклу сказов, стоят особняком — это «Пинежский Пушкин» и «Пушкин Архангелогородский». В них писатель искусно воспроизвел попытки народного коллективного сознания освоить и на свой лад, своими поэтическими средствами пересоздать феномен Пушкина — его характер, судьбу, гений, его значение в нашей культуре.

Интересны эти два произведения еще и тем, что Шергин в них является в первую очередь фольклористом, кажется, только воспроизводящим устные рассказы, объединив их в целостное повествование, в той или иной степени сюжетное. В комментариях сам писатель говорит не о сочинении или создании этих сказов, а лишь о «компоновке» (в первом случае) и о «составлении» (во втором). «Аскетизм по отношению к своей персоне — естественно усвоенный этический строй ... «морского сословия», в котором он вырос...» [2, с. 7]. Писателя интересует «...то прежде всего, что испытано и проверено опытом предыдущих поколений» [там же].

Образ Пушкина у Б.В. Шергина органично входит в ряд образов талантливых людей — кормщиков и корабелов, резчиков и живописцев, сказителей («мастеров златых словес») и рыбаков, разного рода художников повседневной жизни. Его прежде всего интересовало художническое начало в человеке любой профессии и, напротив, профессионализм, мастерство в художестве, творчество как радостная работа. И Пушкин, как художник, запечатлевший красоту Руси, очень привлекал Шергина. В «Пинежском Пушкине» говорится: «Книги работал и радовался над има» [3, с. 320]. Примечательно, что о своем творчестве писатель-сказитель мыслит пушкинскими категориями: «В книгах моих нет «ума холодных наблюдений», редки «горестные заметы»; скромному творчеству моему свойственно «сердечное веселье».

Что нам известно об интересе крестьян к личности и творчеству Пушкина? Любопытные отклики крестьян дореволюционной России, целый спор о Пушкине, анализирует Б.С. Мейлах, обнаруживший в архиве газеты «Сельский вестник» почти тысячу крестьянских писем (из них в газете опубликовано 101 письмо, тщательно отобранные цензурой). Эти письма пришли в ответ на просьбу редакции незадолго до 100-летия со дня рождения А.С. Пушкина (то есть сто лет назад) написать всех желающих, стоящих близко к простому народу, что они знают и думают о поэте. В большинстве писем — положительные оценки: Пушкина ценят как обличителя и защитника народа, за его правдивость в творчестве, храбрость и самоотвержение на поединке (дуэли), пишут о его славе в веках: «Вот уже сто лет прошло, как Пушкин родился. Он на свете мало жил, а много нам хорошего оставил»[4, с. 187]. В некоторых письмах поэта осуждают за то, что он «ум свой и веру погубил через женский пол» [там же, с.181]. Им возражают другие, объясняющие, что он погиб, защищая честь своей законной жены. Наконец, немало писем и от крестьян, совсем не знающих ничего о Пушкине, с просьбой к редакции дать разъяснения.

О.Р. Николаев в предисловии к публикации народных переделок «Барышни-крестьянки» пишет: «К началу ХХ века, можно утверждать, сформировалась народная версия национального культурного мифа о Пушкине...Имя поэта прочно вошло в крестьянский кругозор, зачастую оказываясь символом литературы вообще» [5, с. 289].

На Русском Севере же, как известно, было наибольшее количество грамотных и читающих крестьян. А.Л. Налепин пишет об особой культуре общения поморов — через рассказ, в том числе об обычае пересказа романов богатой северно-русской речью [6, с. 7].

Шергин продолжает традиции народной прозы. Его сказы воспринимаются не как обработка или стилизация, а как подлинная запись устных рассказов. А если и воспринимать их как плод литературного труда, то все же поддаешься иллюзии простоты, отсутствия творческих усилий. Недаром так часто критики называют его язык самородным: произведения кажутся не созданными, а рожденными. Это происходит потому, что писатель необыкновенно чуток к чужому слову, причем более всего он радуется красоте живого устного слова.

В шергинских сказах реализуется установка на устную речь рассказчика, в каждом сказе у него свой рассказчик. В критике говорится о языковой полифонии сборников писателя. «В совершенстве овладев умением передавать живую разговорную речь так, чтобы она не утрачивала своей яркости и живости, Шергин делает свои сборники «фонотеками»: стоит открыть книгу — и зазвучат голоса рассказчиков» [1, с. 121].

В сказах о Пушкине это весьма определенные, реально существующие рассказчики, с которыми общался писатель. В «Пинежском Пушкине» их даже несколько, звучит народное многоголосье : неграмотная, но обладающая поэтическим даром пинежанка Соломонида Ивановна Черная, героиня других рассказов Шергина, а также ее земляки и гости, в том числе даровитейшая А.В. Щеголева. В «Пушкине Архангелогородском» это Марья Эдуардовна, младшая из барышень Генрихсен, чей «папенька» в молодости служил аптекарем в Петербурге, часто видел Пушкина, был его страстным поклонником и внушил дочерям любовь к поэзии. Рассказы уже ветхой годами, но юной душой Марьи Эдуардовны Шергин слышал в детстве в родительском доме. Она работала массажисткой, бывала во многих домах Архангельска, передавала последние новости и делилась своими воспоминаниями о папеньке и Пушкине. Голоса рассказчиц первого и второго сказов не спутаешь: в первом господствует стихия русского северного фольклора, во втором налицо причудливое смешение ее с книжно-романтическими элементами, возможно усвоенными из лубочной литературы.

Сказовое произведение непосредственно обращено к читателю, который превращается в слушателя звучащего слова. «Пушкин Архангелогородский» начинается прямым обращением к слушателям: «Не скрою от вас: раз личных поэтов читаю, но Пушкин — мой фаворит « [3, с. 326]. И далее: «Меня молоды люди слушают, может, не в ту сторону подумают» [там же, с. 328].

«Шергин очень дорожил цельным, единым впечатлением, сразу схватывающим суть дела. Он неуклонно следовал эстетическому завету древне-русской культуры, стремясь «в немногие словеса вложить мног разум...» [7, с. 490]. И в образе Пушкина запечатлено самое существенное, с народной точки зрения, отсеяно мелкое, случайное. В нем фольклорными средствами воплотились этические и эстетические представления русского народа о первом и лучшем национальном поэте. Во втором сказе облик поэта чуть более индивидуализирован.

Пушкин обладает остротой и быстротой ума, она уподобляется стреле и птице. »У другого человека ум никуда не ходит, на спокое стоит. У Пушкина как стрела, как птица, ум-от» [там же, с. 321]. С детства много читает, знает «иноземску грамоту», каждому умеет дать дельный совет: «Люди-то дивятся: «Что уж этот Саня! Год бы с ним шел да слушал» [там же, с. 320]. Он красив, «и к женскому полу подпадывал, и это умел не худо» [там же]. Подчеркивается и его искренность, эмоциональность, умение шутить беззлобно, равнодушие к чинам.

Необыкновенно поэтична речь рассказчиц при попытке определить сущность пушкинского поэтического дара, как будто народное сознание ищет наиболее приемлемую форму, не менее искусную, чем самый предмет изображения. В обоих сказах создается ряд афоризмов, построенных на антитезе (Пушкин противопоставлен всем другим людям, другим поэтам), на сравнениях: 

«Век короткой, да разум быстрой: годы молоды, да ум тысячелетен».

«Пушкин говорил как с полки брал».

«У других писателей колосина, и мякина, и зерно — в одно место, у Пушкина — хлеб чистой» [там же, с. 321].

«О чем древние писали темно и невнятно, то Пушкин изъяснил луч шим образом» [там же, с. 326].

В первом сказе используется и традиционная формула свадебной песни: «Сел выше всех, думу сдумал крепче всех» [там же].

Любовь, по народным представлениям, является непременным условием здоровой жизни. «Теперешняя любовь не заслуживает алтарей, но прежде... Ах, сколько приятно любить!» — с воодушевлением восклицает рассказчица «Пушкина Архангелогородского». Во всем творчестве Шергина жизнь основана на «любви без хитрости». Как и следовало ожидать, бульшая по объему часть обоих сказов представляет собой сюжетную историю взаимоотношений Пушкина с его супругой и трагической гибели поэта, которая трактуется как следствие его неудачного брака. На наш взгляд, рука автора чувствуется в однотипном композиционном построении обоих сказов: вначале даются представления, впечатления, ассоциации, преимущественно в форме афоризмов, затем сюжетное повествование (история семейной жизни и гибель), наконец снова афоризмы.

Итак, как сказано в народной былине об Алеше Поповиче, «не всем-то женитьба удавается». К таким супругам-неудачникам народное сознание относит и нашего поэта. Как будто еще можно что-то поправить в его судьбе, рассказчица «Пинежского Пушкина» сокрушается о том, что он вообще женился, жалуется, обращаясь за поддержкой к слушателям:

«Краса бы холостому, как лошадка на воле? Нет, женился, влепил голову-то. Много подруг было, одну ей пуще всех зажалел... [там же, с. 322].

На формирование народного мнения о браке Пушкина и причинах гибели поэта уже в ХХ в., вероятно, сильно повлияла официальная версия происшедшего, которая настойчиво пропагандировалась, особенно в 1937 г., в связи со столетием со дня его смерти. То, что не без этого влияния создавались сказы Шергина, подтверждается комментарием автора к первому сказу (о том, что он сам в зиму 1934/35 года читал и рассказывал о Пушкине в квартире С.И. Черной, а слушатели отразили слышанное в ярких пересказах) и замечанием рассказчицы второго сказа о беседах с собирательницей северного фольклора и артисткой О.Э. Озаровской.

Народная молва не щадит Наталью Николаевну, как это и предвидел умирающий Пушкин, говоря доктору И.Т. Спасскому: «Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском» [8, с. 336]. Подробно о подлинном и мнимом в бытовавших и бытующих еще представлениях о Н.Н. Пушкиной пишет Я.Л. Левкович в статье «Жена поэта» [9, с. 233-342]. В обоих сказах она противопоставляется Пушкину как равнодушная к нему и его стихам, холодная, ленивая, скучающая, даже разгульная. В «Пинежском Пушкине» вступает в полные права интонация бытовой сказки о ленивой жене, оживленная колоритными деталями крестьянского севернорусского быта:

«Натальюшка выспится, вылежится, вытешится, тогда будет косу плести, у ей зажигалка така была пучок завивать. Где бы пошить или чашку вымыть, у Наташи шляпка наложена, ножка сряжена погу лять... Придет — рукавицы, катанцы мокры бросит кучей. Пушкин высушит, в руки ей подаст. Он чего спросит, она как не чует... Ложки по тарелкам забросат порато, хлебать сядет без хлеба. И сказать нельзя...Как скажешь?.. Пушкина матка ли, сестра ли оби ходила коров-та. Наталья-то не радела по хозяйству» [3, с. 323].

Во втором сказе соединяются бытовая конкретика и литературные штампы:

«Ежели бы Натали хотя однажды потрудилась попристальнее расс мотреть мужнев характер. Он читать да писать, а ейны все упраж нения состоят в том, чтобы сделать платье особливой своей вы думки да проговорить все дневные новости. Уж не унизит голоса, что поэт в глубоких размышлениях. Опять на балу весь мир забудет со знакомыми./.../ Ей на ум не придет, что супруг изнывает в тоске о потерянных минутах труда и вдохновения» [там же, с. 328].

Появляется, как в авнтюрной сказке, «приезжой кавалер Дантест, долгой, как ящерица» — таков он в первом сказе. Подобно сказочному разбойнику, «побродяга всемирна,» «всю жизнь с пистолетами промышлял». Во втором сказе он подлец-соблазнитель, пришедший как будто из жестокого романса: «Некто Дантес, красавец высокого роста, но подлой души, открыто начал волочиться за Натали на балах». Пушкин до поры до времени страдает, но терпит, выслушивая сплетни. Наконец уговаривает жену удалиться от света, уехать. Возвышенно-патетически звучат в «Пушкине Архангелогородском» его, как говорит рассказчица, «подлинные слова»:

«— Нещастная, уйдем! Сей дом — вертеп разврата! Не медли долее в сих ужасных стенах!..» [там же, с. 330].

Выясняется, что Дантес «не более как подставна фигура из дворца». В «Пинежском Пушкине» царь, подобно царю волшебной сказки, задает ему трудную задачу:

«Женку мы у его урвали, тепере надо самого убить. А не убить, дак от него быть убитым. Кто его, смутьяна, хлопнет, тот у меня первым генералом будет» [там же, с. 324].

Следует дуэль, »прямой бой», изображаемый в первом сказе средствами героической эпической песни. Снова плавно вкрапляются и традиционнные формулы свадебной песни:

«Учинился дым с огнем на обе стороны. Где Пушкин — тут огнем одено, где Дантест — тут как дым./.../ Упал наш Олександрушко, за елочку захватился:

— Рости, рости, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!

/.../ Пал, да и не встал. Который стоял выше всех, тот склонил ся ниже всех...» [там же, с. 324, 325].

Трогательно в этом сказе звучит прощание поэта с красным солнцем, матерью сырой землей и всеми на ней живущими, особенно песенная фраза:

«Мне в миру было место не по чину» [там же].

В «Пушкине Архангелогородском» о дуэли, напротив, говорится лаконично, используются литературные штампы:

«...Стрелялся смело и небоязненно и поражен был смертоносною пу лею. До исхода прекрасной своей души был в памяти» [там же, с. 330].

Далее в первом сказе выражается скорбь русских людей, стилизуется похоронное причитание, во втором — звучат мотивы народной лирики:

«...Приходит весна, зеленеют поля, древеса одеваются новым листвием, а кого нет — того не воротит и весна» [там же, с. 331].

Примечательно, что в обоих произведениях природа скорбит о гибели Пушкина, в первом и люди в эти «вдовственны дни» «все черно одели, как вороны». 

В картинах прошлого писатель всегда искал живую жизнь живых людей, «то, что не умрет». Ее он находил даже на страницах древнерусской литературы или старинных северных рукописях о «морском знании», которыми зачитывался еще в юности. Прошлое в его произведениях оживает, будто сам писатель был свидетелем происшедшего. И это не индивидуальная его особенность — такому приближению истории к себе писатель научился у народа, почерпнул в его повествовательной традиции (преданиях, бывальщинах, сказах). И Пушкин в его сказах удивительно живой, естественный. «Пушкин курил ли, не курил?...Не курил. Выпивать выпивал, а не курил». Рассказчицы болеют за него душой, как за родного человека. Так, второй сказ заканчивается следующим пассажем:

«Папенька, пока был жив, имел намерение меня и сестру свозить в пушкинские места. Нет надежды на личное свидание, дак хоть на могилку уронить признательную слезу./.../ В разлуке с предметом почитания и это служит немалым утешением» [там же, с. 331].

Итак, мы наблюдаем в этих произведениях слияние художественных систем разных жанров: свадебной обрядовой песни, похоронного причитания, лирической необрядовой песни, былины или исторической песни, жестокого романса, бытовой сказки, волшебной сказки, малых афористических жанров русского фольклора. Есть здесь и эротическая народная метафоризация (когда в первом сказе Пушкин говорит о холодности своей супруги). Чрезвычайно интересны встречающиеся в «Пушкине Архангелогородском» приметы, поверья и предсказания. Они рисуют поэта как светлую личность, обладателя хорошего глаза (ему «детей показывали на счастье...»), которому, однако, судьба даровала недолгий век на земле и торжество в веках. Это предсказывают матери поэта якобы до его рождения, и это уже взрослый Пушкин «слышит» в куковании кукушки, внезапно замолкнув среди веселья:

«^ Я не буду с вами доживать веку, слышу плеск весла Харонова» [там же, с. 327].

В заключительной части «Пинежского Пушкина» образ поэта вырастает до масштабов мифического героя, устроителя вселенной:

«Егово письмо как вешня вода. Его стихам нет конца. Сотворена река, она все течет — как Пушкин. Землю он посетил да напоил. Что на свете есть, у него все поется./.../ Сын дню, дитя свету, Пушкин малыми днями велико море перешел. Ему уж не будет пере мены» [там же, с. 326].

Писатель был принципиально против восприятия, изучения каждого жанра фольклора отдельно, изолированно друг от друга, от контекста живой обыденной речи и ситуации бытования. «Устное слово в книге молчит, — пишет он в своем очерке «Слово устное и слово письменное». — Напоминают ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?» И далее эта емкая метафора развивается, вырастает в полнокровную картину: «Былины, песни, сказания — это гнезда, свитые под сенью вечно зеленеющего, густолиственного дерева. Тьмочисленная, тысячеголосая светлошумная листва — это живая народная речь. Бесчисленными голосами шелестела и звенела живая речь. И это был аккомпанемент к былине и сказке. Живой творческий говор рождал поэзию» [10, с. 408]. Недаром во многих произведениях Б.В. Шергина, как и в сказах о Пушкине, элементы нескольких фольклорных жанров не просто соседствуют, а причудливо соединяются, составляя нерасторжимое единство. Шергин знакомит нас с особенностью жителей Русского Севера — привычкой и умением «поэтически, художественно высказываться в обычной речи-беседе друг с другом» [2, с. 13 ]. Искусство здесь — естественное условие жизненного уклада.

Б.В. Шергин «был убежден в том, что многое проходит, но вечное остается» [7, с. 478]. Таким вечным, непреходящим достоянием русской культуры был для него Пушкин.


Литература


1. Галимова Е.Ш. Книга о Шергине. Архангельск. 1988.

2. Галкин Ю.Ф. Отцово знание//Шергин Б.В. Изящные мастера: Поморские были и сказы. М.,1990.

3. Шергин Б. Повести и рассказы. Л.,1984.

4. Мейлах Б.С. Народ и поэт//Мейлах Б.С. Талисман. Книга о Пушкине. М.,1984.

5. Возвращение в мир молвы. Публикация О.Р. Николаева//Легенды и мифы о Пушкине: Сборник статей/Под ред. Л.Н.Виролайнен.СПб.,1995.

6. Налепин А.Л. Наставленье к добру//Шергин Б.В. Древние памяти: Поморские были и сказания. М., 1989.

7. Шульман Ю.М. «Мое упование в красоте Руси». Б.В. Шергин (1893-1973)//Шергин Б. Повести и рассказы. Л., 1984.

8. А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2.

9. Левкович Я.Л. Жена поэта//Легенды и мифы о Пушкине: Сборник статей/Под ред. Л.Н.Виролайнен.СПб., 1995.

10. Шергин Б.В. Слово устное и слово письменное. Беседные очерки//Шергин Б.В. Повести и рассказы. Л., 1984.