G. B. Mohr (Paul Siebeek) Tübingen Х: г гадамер истина и метод основы философской герменевтики перевод с немецкого Общая редакция и вступительная статья

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 36 37 38 39 40 41 42 43 44

9fi «

живанием различного , а предметной доказательностью содержания гегелевского взгляда. Рефлексивное искусство является не только поздней фазой эпохи искусства, а есть уже переход к такому знанию, при котором искусство только и становится искусством.

Сюда примыкает особый вопрос, которым до сих пор в общем пренебрегали: не следует ли выделить языковые искусства в пределах иерархии искусства, чтобы доказать с их помощью этот переход? Р. Виль 27 убедительно показал, что в понятии действия, которое является центральным для драматической формы искусства, нужно искать связующее звено для драматургии диалектического мышления. В действительности это один из тех глубокомысленных взглядов Гегеля, который просвечивает сквозь понятийную систему его эстетики. Не менее значительным мне кажется то, что такой переход заложен уже там, где речевой характер как таковой выступает впервые, а именно — в лирике. В ней как раз действие не изображается, и в том, что сегодня называют «языковым действием», которое, конечно, и для лирики имеет значение, действия не возникает. Именно это составляет во всех Языковых искусствах загадочную легкость слова, по сравнению с сопротивлением материала, в котором должны осуществлять себя изобразительные искусства; не следует вообще думать о том, что такой разговор есть действие. Виль вполне справедливо говорит: «Лирика

640

есть изображение чистого действия речи, а не изображение действия в форме речевого действия» (как это происходит в драме).

Следовательно, здесь язык наглядно выступает как язык.

Тем самым на сцену выходит отношение между словом и понятием, которое еще только предполагается у Виля в его разработке отношения драмы и диалектики. Именно в лирическом стихотворении, где язык выявляется в его чистой сущности, все возможности языка, а также и понятия существуют как бы в свернутом виде. Гегель увидел самое главное, когда он признал, что речевой характер, в отличие от «материала» других искусств, означает всеобщность. Это то понимание, которое побуждало уже Аристотеля — несмотря на все преимущество, которое дано зрению от природы,— все-таки приписывать особое преимущество слуху потому что слухом мы воспринимаем речь, и тем самым — все, а не только видимое.

Гегель, конечно, не выделял особо лирику этим преимуществом речи. Он был слишком подчинен идеалу естественности, который представлял для своей эпохи Гёте, и поэтому видел в лирическом стихотворении только субъективное выражение внутренней жизни. В действительности же лирическое слово является речью в особом смысле. Не в последнюю очередь данная особенность обнаруживается в том, что лирическое слово позволяет подниматься до идеала poésie pure (чистой поэзии). Это дает, правда, возможность думать не о совершенной форме диалектики — как в драме,— а о спекулятивном, лежащем в основе всей диалектики. В речевом движении спекулятивной мысли, как в речевом движении «чистого» стихотворения, осуществляется то же самое самоизъявление духа. И Адорно правомерно обратил внимание на сродство между лирическим и спекулятивно-диалектическим высказываниями, и прежде всего — у самого Малларме.

Имеется еще другое указание того же плана, а именно градация переводимости, которая присуща различным родам ирэзии. Масштаб «действия», который был заимствован Вилем у самого Гегеля, является по отношению к этому масштабу почти противоположностью. Во всяком случае, бесспорно, что лирика тем менее переводима, чем более она приближается к идеалу poésie pure: очевидно, смешение звучания и значения достигает здесь неразрывности.

641

21-253

В этом направлении я с тех пор и продолжил работу. Конечно, не я единственный. Различение между «денотативным и коннотативным» у Уэллека-Уоррена выдвигает требование точного анализа. При анализе различных способов речи я следую прежде всего за значением, которым обладает письменность при идеальности с языковой точки зрения. Поль Рикёр при подобных размышлениях тоже пришел недавно к выводу, что письменность утверждает идентичность смысла и свидетельствует об отделении от психологической стороны сказанного. Так выясняется, между прочим — по поводу предмета исследования,— почему Шлейермахер не принял последующую герменевтику, прежде всего Дильтея, несмотря на предварительное овладение романтической основой герменевтики в живом диалоге, а вернулся к «письменно фиксированным проявлениям жизни» более старой герменевтики. Это соответствует тому, что Дильтей видел в изложении поэзии триумф герменевтики. В противоположность такому подходу я выделял в качестве структуры языкового понимания «разговор» и характеризовал его посредством диалектики вопросов и ответов. Мой подход оправдывал себя и для нашей проблемы «Бытия и текста». Вопрос, который задавал нам текст при интерпретации, позволял сам себя понимать лишь в том случае, когда текст со своей стороны был понят как ответ на вопрос.

Языковое произведение искусства не без основания стоит при этом на переднем плане. Оно является — совершенно независимо от исторической проблемы oral po-etry (устной поэзии) — в принципиальном смысле языковым искусством, как литература. Текст такого рода я называю «эминентным» текстом (от eminens — высокий).

Что меня уже давно занимает и чему я следую в различных докладах, еще не опубликованных («Образ и слово», «Бытие стихотворения», «Об истине слова: философского, поэтического, религиозного»),— так это особые герменевтические проблемы эминентного текста. Такой текст фиксирует чистое словесное действие и поэтому имеет эминентное отношение к сочинению. В нем язык присутствует таким образом, что его познавательное отношение к данному рассеивается как коммуникативное отношение в смысле обращения. Всеобщая герменевтическая фундаментальная ситуация образования горизонта и его размывание, которое я раскрыл в связи с понятийной выразительностью, относятся также к таким эминентным текстам. Я очень далек от того, чтобы отри-

642

цать, что способ, каким произведение искусства вмешивается в свое время и свой мир (у Г. Р. Яусса ²⁸ он называется «негативностью»), содействует определению его значения, то есть того способа, которым оно для нас высказано. Это же было вершиной действенно-исторического сознания — мыслить произведение и действие как единство смысла. То, что я описывал как размывание горизонта, было формой осуществления такого единства, не позволявшей интерпретатору говорить о первоначальном смысле произведения, если в его понимание не был заранее включен собственный ум интерпретатора. Эту основную герменевтическую структуру не осознают, когда, например, думают, что могут «разорвать» круг понимания с помощью историко-критического метода (как с недавних пор — Киммерле ²⁹). То, что таким образом описывает Киммерле, есть не что иное, как то, что Хайдеггер называл «правильным способом входить в круг», то есть вовсе не анахроническая актуализация и не некритическое выпрямление в соответствии с собственной предвзятостью. Разработка исторического горизонта текста всегда уже есть его размывание. Исторический горизонт не может быть предоставленным лишь самому себе. В новой герменевтике это известно как проблематика пред-понимания.

Однако в эминентном тексте определенную роль играет еще и другое, что требует герменевтической рефлексии. «Выпадение» непосредственного отношения к действительности, для которого английские, номиналистически структурированные убеждения относительно мысли и языка имеют характерное выражение «фикция», есть в действительности не явление выпадения, не ослабление непосредственности языкового действия, а совсем наоборот — его «эминентное» осуществление. Точно так же во всей литературе «адресом» всего содержащегося в ней считается не получатель сообщения, а воспринимающий внезапно. Уже классические трагедии, хотя они и были созданы для долговечной праздничной сцены и, конечно, вмешивались в общественную современность, не были определены как театральный реквизит для одноактного применения или оставались пока на складе до нового применения. То, что они могли быть исполнены опять и опять вскоре могли быть прочитаны как текст, происходило, конечно же, не из-за исторического интереса, а потому, что они оставались в языке.

Не было никакого определенного содержательного канона классичности, который побуждал бы меня выделять

643

классическое как буквально действенно-историческую категорию. Я хотел скорее подчеркнуть особенность произведения искусства, и прежде всего всякого эминентного текста по отношению к другому понимаемому и изложенному преданию. Диалектика вопроса и ответа, которую я развивал, не теряет своей силы, однако она модифицируется: первоначальный вопрос, по отношению к которому определенный текст должен быть понят как ответ, как было указано выше, имеет здесь по своему происхождению изначальное превосходство и изначальное же отсутствие его в себе. Отсюда никак не следует, что «классическое произведение» было бы доступно лишь в безнадежной конвенциональности и требовало гармонически спокойного понятия «общечеловеческого». «Языковое», наоборот, существует всегда лишь в том случае, когда говорят «изначально», то есть «как будто это было сказано мне самому». Это вовсе не означает, что то, что так говорится, становится соответствующим внеисто-рическому понятию нормы. Наоборот: то, что так говорится, становится тем самым мерой. В этом проблема. Изначальный вопрос, как ответ на который понимается данный текст, притязает в таком случае на идентичность смысла, всегда опосредующую разрыв между происхождением и современностью. На герменевтические различения, которые необходимы для такого текста, я указывал в 1969 г. в своем цюрихском докладе «Бытие сочиненно-

го»

30

Герменевтический аспект кажется мне неотделимым и от эстетических дискуссий наших дней. После того, как «антиискусство» стало общественным лозунгом, в том числе «поп-арт» и «хэппенинг», и даже при традиционном зарождении художественных форм, которые отвернулись от традиционных представлений о произведении и его единстве и хотели поиздеваться над всякой однозначностью понимаемости,— именно после этого следует спросить герменевтическую рефлексию, какое отношение к ней имеют такие претензии. Ответ заключается в том, что герменевтическое понятие произведения умалчивает о его исполнении до тех пор, пока в такое производство вообще включаются идентифицируемость, повторение и достой-ность повторения. Пока это производство как такое, каким оно хочет быть, повинуется основному положению герменевтики — понимать нечто именно как это нечто,— форма понимания для нее никоим образом не является радикально новой. Такое «искусство» в действительности совершенно не отличается от известных, с древних

644

времен признанных форм искусства трансисторического рода — например, искусства танца. Претензии этого ранга и качества таковы, что даже импровизация, которая никогда не повторяется, должна быть «хорошей», а это уже означает: идеально повторяемое и утверждающее себя в повторении. Здесь мы стоим очень близко к границе чистого трюка или фокусничества. Но и в такого рода вещах нужно кое-что понимать. Это может быть понято, это может быть фальсифицировано. Это даже может быть осуществленным и быть хорошим. Но его повторение, согласно Гегелю, будет безвкусным, как разоблаченное фокусничество. Переход от произведения искусства к кунштюку может казаться очень плавным, и современники часто могут не знать, является ли очарование произведения очарованием удивления или очарованием художественного обогащения. Ведь встречаются художественные средства, которые часто достаточны как средства в одной лишь взаимосвязи действий, например в искусстве плаката и в других формах деловой и политической агитации.

То, что мы называем произведением искусства, совершенно отличается от таких функций художественных средств. И хотя, например, статуи богов, хоровое пение, античная трагедия и комедия встречаются внутри культовых обрядов и вообще всякое «произведение» принадлежит первоначально жизненным взаимоотношениям, которые уже в прошлом,— учение об эстетическом не-разли-чении подразумевает, что такое преходящее отношение содержится в самом произведении. И при своем зарождении оно уже вобрало в себя свой «мир», и поэтому оно «подразумевалось» и как таковое, как статуя Фидия, трагедия Эсхила, мотет Баха. Герменевтическое установление единства произведения искусства инвариантно по отношению ко всем общественным изменениям художественного творчества. Оно также имеет значение и по отношению к возвышению искусства до религии культуры, которое произошло в буржуазную эпоху. И марксистскому анализу литературы должна импонировать такая инвариантность, как, например, справедливо подчеркивал Люсьен Гольдман 31. Искусство — это не просто орудие общественно-политической воли — когда оно действительно искусство, а не тогда, когда его хотят сделать орудием,— оно демонстрирует общественную действительность.

Чтобы преодолеть то понятие эстетического, которое соответствует буржуазной религии культуры, и не защищать классический идеал, я ввожу в мое исследование

645

«классические» понятия «мимесис» или «репрезентация». Это понимали как своего рода рецидив платонизма, решительно повторяемого в одном из современных толкований искусства. Учение об узнавании, на котором основано все миметическое понимание, представляет собой лишь первый намек на правильное понимание притязания художественного изображения на существование. Тот же Аристотель, который выводил искусство, как мимесис, из радости познания, отличает поэта от историка тем, что поэт изображает явления не так, как они происходят, а как они могли бы происходить. Тем самым он приписывает поэзии всеобщность, которая не имеет ничего общего с субстанциалистской метафизикой классической эстетики подражания. Наоборот, образованное Аристотелем понятие указывает на масштаб возможного и тем самым на масштаб критики действительности (большой вкус к которой нам привила не только античная комедия),— и герменевтическая законность этих масштабов кажется мне бесспорной, хотя во многом класси-цистская теория подражания примкнула к Аристотелю. Однако я заканчиваю. Разговор, который здесь идет, лишается определенности. Плох тот герменевтик, который воображает, что он может или должен был бы сохранить за собой последнее слово.

Примечания

l

^ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИЗЛОЖЕНИЕ ПРОБЛЕМЫ ИСТИНЫ В ПРИМЕНЕНИИ К ПОЗНАНИЮ ИСКУССТВА

I. Расширение эстетического измерения в область трансцендентного

1. Значение гуманистической традиции для гуманитарных наук

1 См.: M i 11 J. St. System der deduktiven und induktiven Logik, übertr. von Schiel, 1863, 6. Buch: Von der Logik des Geisteswissenschaften oder moralischen Wissenschaften.

2 См.: Ю M Д. Соч. в двух томах, т.1, М., 1965.

3 См.: Hei m ho Hz H. Vorträge und Reden, 4. Aufl., Bd. 1: Über das Verhältnis der Naturwissenschaften zur Gesamtheit der Wissenschaften, S. 167 ff.

4 В особенности это стало понятно со времен П. Дюгема, чья большая работа о Леонардо ("Etudes sur Léonard de Vinci") в трех томах, издававшаяся с 1907 года, была дополнена его же разросшимся до десяти томов последним сочинением "Le système du monde. Histoire des doctrines cosmologiques de Platon à Copernic", издававшимся посмертно начиная с 1913 года.

5 Droysen J. G. Historik, ed. E. Rothacker, 1925, S. 97.

6 См.: Dilthey W. Gesammelte Schriften, Bd. V, S. LXXIV.

7 Ibid., Bd. XI, S. 244.

8 Ibid., Bd. I, S. 4.

9 Ibid., S. 20.

10 См.: He Im hol t z H. Op.. cit., S. 178.

11 См.: Schaarschmidt I. Der Bedeutungswandel der Worte Bilden und Bildung, Diss., Königsberg, 1931.

12 См.: Кант И. Соч. в шести томах, т. 4, ч. 2. М., 1965, с. 384.

13 См.: Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет в двух томах, т. 2. М., 1971, § 41, с. 61 и ел.

4 Humboldt W. v. Gesammelte Schriften, Akademie-Ausgabe, Bd. VII, l, S. 30.

15 См: Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет, т. 2, § 41—45, с. 61 —67.

16 См.: Г е г е л ь Г. В. Ф. Соч., т. IV: Феноменология духа. М., 1959, с. 118 и ел.

17 См.: Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет, т. 2, с. 63.

8 Г е г е л ь Г. В. Ф. Работы разных лет, т. 1, с. 406.

9 Helmhol t z H. Op. cit., S. 178.

20 См.: Nietzsche F. Unzeitgemäße Betrachtungen. 2. Stück. Vom Nutzen und Nachteil der Historié für das Leben, 1.

21 История памяти не тождественна истории ее упражнения. Хотя мнемотехника и знаменует собой часть этой истории, но прагматическая перспектива, в которой при этом предстает феномен памяти, сокращает его. В центре истории памяти как феномена следует скорее поставить Августина, полностью преобразовавшего воспринятую им пифагорейски-

647

платоновскую традицию. Мы еще возвратимся к функции памяти, столкнувшись с проблематикой индукции (см.: Ross i P. La costruzione delli imagini nei trattati di memoria artificiale del Rinascirnento.— In: "Umanesimo e Simbolismo", 1958, éd. Castelli; см. также: Vasoli G. Umanesimo e simbologia nei primi scritti lulluani e rnnemotecnici del Bruno.— Ibid.).

¹² CM. Logique de Port-Royal, 4^e part., chapt. 13 ff.

23 CM. V i с о J.B. De nostri temporis studiorum ratione, 1947.

24 CM. J a e g e r W. Über Ursprung und Kreislauf des philosophischen Lebensideals.— "Sitzungsberichte der Preuß. Akad. d. Wiss." Berlin, 1928.

25

26 _Г

См. См.

1979, c. 361—460. Посвященные этой теме четыре диалога предваряются

введением 27 См.

30

См. См. См.

См.

Wieacker F. Vom römischen Recht, 1945.

Николай Кузанский. Соч. в двух томах, т. 1. М.,

как писания «простеца», дилетанта (idiota). Аристотель. Соч. в четырех томах, т. 4. М., 1984, с. 181. Аристотель. Соч., т. 1. М., 1975, с. 424 и ел. Thomas Aq. S. Th. I q. l, 3 ad 2 et q. 78, 4 ad 1. Tetens I. N. Philosophische Versuche, 1777, S. 515.

31 Discours Préliminaire de l'Encyclopédie, ed. Köhler, Meiner, 1955,

S. 80.

Strauss L. The Political Philosophy of Hobbes, ch. VI.

33 Jbid.

54 Очевидно, в опосредовании этого аристотелевского мотива важную роль сыграл Кастильоне (см.: Loos E. Baldassare Castigliones "Libro del cortegiano".— "Analecta romanica", hrsg. v. F. Schalk, H. 2).

35 См.: Shaftesbury A.E. Characteristics. Treat. II, Part. III, Sect. I.

*6 См.: Marc A u r. I, 16.

37 Хатчесон даже толкует здравый смысл как общность, понимание.

38 См.: R e i d Th. The philosophical Works, éd. Hamilton, 8th éd., 1895. Здесь (v. II, p. 774 ff.) помещено подробное примечание Гамильтона о здравом смысле, в котором, однако, богатый материал разрабатывается скорее классификационно, нежели исторически. Я обязан Гюнтеру Пфлу-гу дружеским указанием на то, что систематическая функция здравого смысла в рамках философии впервые прослеживается у Бюффье (1704). То, что познание мира посредством чувств поднимается над всеми теоретическими проблемами и узаконивается в аспекте прагматики, представляет само по себе древний мотив скептицизма. Но Бюффье возводит здравый смысл в ранг аксиомы, которая в такой же степени призвана служить основой для познания внешнего мира, res extra nos, в какой картезианское cogito — основой познавания мира сознания. Бюффье оказал влияние на Рида.

J9 См.: Bergson H. Ecrits et paroles i (RM Mossé-Bastide), p. 84 ff.

10 Я цитирую переизданную Эманом в 1861 году работу Этингера (см.: Oetinger F. Ch. Die Wahrheit des sensus communis oder des allgemeinen Sinnes, in den nach dem Grundtext erklärten Sprüchen und Prediger Salomo oder das beste Haus- und Sittenbuch für Gelehrte und Ungelehrte, neu herausg. v. Ehmann, 1861). Генеративный метод Этингера опирается на риторическую традицию; он цитирует Шефтсбери, Фенелона, Флери. Согласно «Вступлению к Платону» Флери, преимущество риторического метода состоит в «снятии предвзятостей», и Этингер воздает ему должное, говоря, что он объединяет ораторов и философов (S. 125). Этингер считает ошибкой Просвещения пренебрежительное отношение к этому методу. Наше исследование еще приведет нас к подтверждению справедливости такого подхода Этингера, так как если он и обращен против некоторых приемов геометрии (mores geometri-cus), которые в наше время либо не актуальны, либо в лучшем слу-

648

чае едва начинают быть актуальными, то есть против демонстрационного идеала Просвещения, то тем не менее он в равной степени применим к отношениям современных гуманитарных наук и «логики».

11 Ое tinger F. Gh. Inquisitio in sensum communem et rationem... Tübingen, 1753; ср.: Gadamer H.-G. Oetinger als Philosoph.— In: Gadamer H.-G. Kleine Schriften 111. Idee und Sprache, S. 89 — 100.

42 radicatae tendentiae... Habent vim dictatoriam divinam, irresisti-bilem.

ί3 in investigandis ideis usum habet insignern.

14 sunt foecundiores et defaecatiores, quo magis intelliguntur singu-lae in omnibns et omnes in singulis.

5 Именно здесь Этингер вспоминает аристотелевский скепсис по отношению к слишком юным слушателям морально-философских рассуждений; это также выступает знаком того, насколько значима для него проблема аппликации |см.~-с. 370 и ел.].

16 Я основываюсь на «Герменевтике» Мора (1, II, XXIII).

17 См.: Те t en s Ι. N. Philosophische Versuche über die menschliche Natur und ihre Entwicklung. Leipzig, 1777, I, S. 520.

18 См.: Кант И. Соч. в шести томах, т. 5. М., 1966, с. 165.

19 См.: Baumgarten A. G. Metaphysica, § 606: perfectionem imperfectionemque rerum percipio, i. e. diiudico.

50 Eine Vorlesung Kants über Ethik, ed. Menzer, 1924, S. 34.

51 См.: Кант И. Соч., т. 5, § 40.

52 Кант И. Соч., т. 4, ч. 1. М., 1965, с. 395.

53 См. там же с. 395; см. также: Кант И. Соч., т. 5, § 60.

54 См.: Кант И. Соч., т. 3. М., 1964, с. 220 и ел.

55 Кант И. Соч., т. 5, с. 307.

56 Там же, с. 242.

57 Ср. замечание Канта о значении примеров (и тем самым истории) как «подарок» способности суждения (Кант И. Соч., т. 3, с. 219).

)8 О Грасиане и его влиянии, в особенности в Германии, см. главным образом у Боринского: В о г i n s k i K. Balthasar Gracian und die Hofliteratur in Deutschland, 1894; в более расширенном виде — у Шум-мера: Schummer E. Die Entwicklung des Geschmacksbegriffs in der Philosophie des 17. und des l£>Jahrhunderts.— "Archiv für Begriffsgeschichte", I, 1955.

9 Как мне представляется, Ф. Хеер прав, когда он усматривает истоки современного понятия вкуса в «школьной» культуре Ренессанса, Реформации и контрреформации (см.: Der Aufgang Europas, S. 82, 570).

6t) См.: Кант И. Соч., т. 5, с. 358.

и См.: Кант И. Соч., т. 6, М., 1966, § 71.

62 Ср.: Baeumler A. Einleitung in die Kritik der Urteilskraft, S. 280 ff., 285.

13 K a H т И. Соч., т. 5, c. 244.

)4 Здесь уместно понятие «стиля». Как историческая категория «стиль» возникает тогда, когда декоративность способна противопоставляться «прекрасному» (ср.: Экскурс I, с. 567 и ел.).

65 См.: Кант И. Соч., т. 5, с. 165.

66 Кант И. Соч., т. 3, с. 219.

67 Очевидно, что именно на базе этого размышления Гегель избирает своей отправной точкой кантовское противопоставление определяющей и рефлектирующей способности суждения. Он признает за учением Канта о способности суждения спекулятивный смысл в той мере, в какой в этом учении всеобщее мыслится как само по себе конкретное, но одновременно ставит ограничение, согласно которому у Канта соотношение всеобщего и особенного еще не представлено как истинностное, но рассматривается в качестве некоторой субъективности (см.: Г е г е л ь Г. В.Ф.

649

Энциклопедия философских наук, т. 1, М., 1974, § 55 и ел.; см. также: Гегель Г. В. Ф. Наука логики, т. 2, М., 1971, с. 15). Куно Фишер приходит к формулировке, что в философии тождества снимается противопоставление данного и искомого всеобщего (см.: Logik und Wissenschaftslehre, S. 148).

⁾⁸ Аристотель, характеризуя добродетели и правильное поведение, употребляет обычно определения «как подобает» или «по здравомыслию» (ως δει или ως ό ορθός λόγος); хотя этическая прагматика также изучает λόγος, но в этой области значение данного термина не выходит из общепринятых рамок. Решающее значение в этом случае играет именно точный подбор нужного нюанса. Рассудительность (φρόνησις), которая это обеспечивает,— это привычка к истинностной реализации (έξις τον αληΟεύειν), то есть такая концепция бытия, в которой нечто скрытое делается явным, следовательно, в которой познается нечто. ,Н. Гартман, пытаясь рассматривать все нормативные моменты этики в аспекте «ценности», превратил это в «ценностность ситуации»,— по правде говоря, довольно странное добавление к аристотелевскому списку добродетелей.

'9 Разумеется, Кант не проходит мимо того, что вкус является определяющим для культуры поведения в качестве внешнего выражения морали, но исключает его из чистого рационального определения воли.

'° Мы обязаны А. Боймлеру отличной книгой (Baeumler A. Kants Kritik der Urteilskraft), в которой самым наглядным и поучительным образом прослеживается позитивный аспект взаимосвязи между эстетикой Канта и проблемой историчности. Но стоило бы обратить внимание и на негативный аспект.

Blog

G. B. Mohr (Paul Siebeek) Tübingen Х: г гадамер истина и метод основы философской герменевтики перевод с немецкого Общая редакция и вступительная статья

Содержание