Geum.ru

В воспоминаниях и документах

Вид материалаДокументы

Содержание


Ф.З. Канунова НАШ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ…
Архив Музея истории ТГУ. Машинопись
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   30
^

Ф.З. Канунова




НАШ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ…



Я окончила Ленинградский университет и приехала в Томск в 1949 г. ЛГУ, который я заканчивала, славился своей кафедрой русской литературы, там работали блестящие ученые. Я, едучи сюда, очень боялась застать здесь провинциальность. А поехала я в Томск за библиотекой Жуковского. Потому что мне ученый наш, Михаил Павлович Алексеев, один из моих руководителей, сказал (впоследствии он стал академиком): если уж уезжать из Ленинграда, то только в Томск, там библиотека Жуковского. Именно она во многом определила судьбу и мою, и моих учеников.

Так вот, я боялась застать провинциальность, и к моей великой радости, на ИФФ я увидела и ощутила очень хороший уровень. Это и прекрасное классическое отделение, где работали блистательные классики, латинисты и специалисты в области греческого языка и литературы. И, конечно, ИФФ в то время создавала, как мы тогда их называли, могучая кучка людей, приехавших из Ленинграда и Москвы. Это был А.И. Данилов, который был в ту пору деканом факультета, затем он, как вы знаете, был ректором Томского университета, министром народного просвещения; это был Гуляев Николай Алексеевич, окончивший тоже ЛГУ и аспирантуру Герценовского педагогического института; это был Павел Васильевич Копнин – замечательный философ, москвич, впоследствии он был директором Института философии РАН. Это были люди очень высокого калибра.

Я помню первые же дни своей работы. Я попала на теоретический методологический семинар, где А.И. Данилов делал доклад о методологических основах «Капитала» Маркса. Я там ничего почти не поняла, что относилось к «Капиталу», но уровень мне был ясен – это был уровень настоящего исследователя, ученого.

Если говорить о А.И. Данилове как о декане, я бы выделила одну такую черту. Данилов придавал огромное, определяющее значение личности педагога и уровню педагогического преподавания. Он был убежден в том, что вуз как учебное заведение определяется прежде всего педагогическим составом. Поэтому, будучи деканом, он ходил на лекции, изучал уровень преподавания, он даже был у меня, которая тогда читала многие курсы (мы тогда читали все, это впоследствии, по мере приема новых работников, мы сумели как-то себя разгрузить, а тогда я читала историю русской литературы 18–19 вв., историю русской критики, всей, начиная с 18 в. и кончая 20 в., т.е. то, что сейчас читают 4–5 человек). И вот приду на лекцию. Данилов сидит, читаю Пушкина, Данилов сидит, слушает, читаю Толстого уже на другом курсе, Данилов сидит, слушает. По истории критики, помню, на Писарева, он пришел ко мне слушать. А потом, после каждой лекции он беседовал, делал свои замечания и позволял расти как-то, прислушиваться, совершенствоваться. То есть это была какая-то главная идея Данилова – уровень преподавания и личность педагога. Вот это, пожалуй, главное, что я запомнила, говоря об историко-филологическом факультете, о его позитиве.

Это был очень хороший факультет. Это особенность нашего факультета. Я никогда не помню там никаких ни склок, ни подсиживаний. Это всегда была очень чистая и честная атмосфера в отношениях с людьми. Это сохранилось до сих пор. Скажем, наша кафедра, да и другие кафедры тоже, я не могу себе представить каких-нибудь склок на кафедре, каких-нибудь сплетен. Все заняты делом. Это меня очень порадовало, потому что здесь я застала то, к чему я привыкла в Ленинграде. Это идет, конечно, от историко-филологического факультета.

Что касается отношений между представителями московской и ленинградской научными школами в Томске, я вам скажу так: в принципе, это было, но только не в Томске, а в Ленинграде. Когда я там училась, я очень часто слышала от своих учителей критическое отношение к москвичам и даже к московской филологической школе, это было. А вот среди томских ученых не было соперничества между москвичами и ленинградцами, я этого не видела. Томск их объединил. Представители этих школ очень любили работать со студентами с документами и источниками на языке оригинала.

В Томске не было явно выраженных идеологических кампаний конца 40-х  начала 50-х гг. Здесь этого не было. Я вовремя уехала из Ленинграда. Я уехала под дикий посвист борьбы с космополитизмом. И я, слава Богу, уехала в Томск. Но здесь этого почти не было. Конечно, отголоски какие-то докатывались, но здесь это все было в неизмеримо более ослабленном виде.

Я защитила кандидатскую диссертацию в Ленинградском университете на тему «Журнал «Московский вестник» и его общественно-литературная позиция». Это журнал, в котором сотрудничал Пушкин и любомудры – это философы Венивитинов, Титов, Шевелев, Киреевский. И вот это стык философии, литературы, истории, он мне свойствен как ученому на протяжении всей моей жизни. Когда Борис Михайлович Эйхенбаум – мой научный руководитель – мне дал эту тему, он не знал, что через три года откроется эта дикая кампания.

Он заметил мой интерес к философским аспектам литературы и предложил мне эту тему, но когда я подходила с уже законченной диссертацией, обнаружилось, что это космополитизм, это шеллингианство. Имя Шеллинга, даже Гегеля в то время произносить было нельзя. Когда Григорий Александрович Гуковский, один из блистательных наших профессоров, сказал, что он не считает Гегеля глупым человеком, то в рядах шорох, движение от смелости. Какая смелость сказать что-то о Гегеле доброе! И вот в такую пору я защищала свою кандидатскую. Но в целом защита прошла нормально, хотя было два голоса против. Хотя приехавший туда Архипов – аспирант, кстати, московский, выступил с резкой критикой в мою сторону, поскольку я посмела-де сравнить любомудров с декабристами. «Как это так!? Декабристы разбудили Герцена, а кого разбудили любомудры?» Вот была какая логика удивительная у него. Ну, и, кончено, у нас очень умный совет был, и проголосовали за меня (при двух, правда, «против» – испугались). Я приехала в Томск уже защищенная, но не утвержденная ВАКом, почему-то не было утверждения целый год. А было правило такое – если ВАК к чему-то там придирался, то вызывали диссертанта. И меня вызвали в Москву на предмет уточнения моей позиции по поводу «Московского вестника», ну и я стояла там перед заседанием экспертной комиссии и по возгласам почувствовала, что там накалена атмосфера против меня и вообще против ленинградской школы. И вот когда я им начала объяснять свою позицию, они немножко подобрели ко мне. Они задавали мне вопросы, наверное, убедились, что я не самая глупая. Нужно сказать, что из Томска в адрес этой экспертной комиссии пришли телеграммы от Данилова, Бабушкина, что Канунова прекрасный работник, и что она борется с космополитизмом. Это было самое блестящее в моей характеристике. В конце концов, я легко отделалась, вместо того, чтобы вернуть мне диссертацию, они попросили меня вставить какую-то цитату, и ее утвердили. То есть борьба с космополитизмом в какой-то мере меня коснулась.

В Томском университете не было этой вакханалии, во всяком случае любители, леваки всюду обнаруживались, но они не определяли пафос, атмосферу. В Томске этого не было. Так что, слава Богу, что я приехала в Томск. Здесь это все было чище. И Данилов, и Копнин прекрасно понимали, кто такой Гегель и кто есть кто.

Безусловно, что события после смерти Сталина отразились как на научной, так и на учебной деятельности. Я помню 20-й съезд и разоблачение культа личности. Мы перестали гоняться за цитатами Сталина и, наоборот, порадовались, что о негативных вещах, которые мы ощущали и о которых нельзя было говорить раньше, теперь говорить можно было. И вообще это расширило в литературоведении возможности анализа, широту, связь с русской зарубежной литературой, они стали более четко осмысляться в науке. Я думаю, что на ИФФ (и в этом его сила) было мало догматизма. Вот эти все – Данилов, Копнин, особенно Данилов, они не были догматиками. Для этого они были слишком знающими людьми, широко образованными людьми, и это исключало догматизм, цитатами они не прикрывались. 20-й съезд освободил нас от цитатничества во многом. Это было самым лучшим, что дал нам съезд.

Конечно, Данилов, например, был марксистом, этого и время требовало, были такие интересные симбиозы, но это не мешало ему изучать предмет. Я думаю, что в марксизме тоже было какое-то рациональное зерно. С позиций настоящего времени Данилова можно критиковать. Но это были его искренние убеждения. Я не перестаю говорить об этом: идеи социализма и то, что мы строим социалистическое общество, оказались утопичными, как мы с вами прекрасно знаем. Но в свое время они сыграли колоссальную роль. И вот это молодым людям надо знать. Когда-то Ф.М. Достоевский поднимал на щит Дон Кихота Сервантеса не за то, что тот боролся с ветряными мельницами, а за то, что он был устремлен к идеалу. Он считал это высшим достижением мысли человеческой, потому что без идеала жить нельзя, и Дон Кихот, утративший идеал успокаивал плачущего Санчо Пансо, ему было очень тяжело, это была трагедия, но это была светлая трагедия. Наличие идеала необходимо. Мы не должны перечеркивать то советское время, вера в идеал окрыляет людей и позволяет достигать очень многого. Ведь подумайте, сколько мы в ту пору сделали: и запустили спутники, и т.д. Откуда это взялось? Это ведь связано с верой в идеал. Нельзя перечеркивать. Никогда бы советские люди не достигли того, чего они достигли, если бы они не были окрылены этой верой. Но, оказалось, это утопично. Но наличие идеала необходимо. А сегодня нет у нас идеала. Сегодня очень все относительно. Для меня самое большое неудобство, и даже драма нашей жизни, это отсутствие сколько-нибудь понятных перспектив нашего развития (это для меня, я про себя говорю). Сегодня чем можно жить? И я говорю это своим ученикам: жить только, пожалуй, двумя вещами – это дом, семья, дети, внуки (в моем случае уже и правнуки) и профессия. Вот только двумя вещами этими жить. Сегодня очень не хочется выходить к политике, она очень невнятная, непонятная, грустная. Сегодня другая эпоха, и что-то мы потеряли, по сравнению с периодом советского общества, советской истории. Вот я так вижу, я так смотрю на вещи.

Я думаю, что факультет наш был очень хорошим, да он и сейчас очень хороший. Я думаю, что это идет еще от того, что было заложено еще в период ИФФ. Я считаю, что глубокая связь с историей, с историками очень много дала филологам. Я думаю, что тут была и обратная связь. Факультет наш был сильным, я не знаю, можно ли говорить, что он был самым сильным, у нас и естественные и точные факультеты в Томском университете тоже очень сильные были. Всегда и физики славились, и математики. Почему филологи были, скажем так, на виду, занимали хорошее место? Я думаю, в силу профессии, потому что филология, литература и язык  это ведь человековедение, это основы человековедения. Но, а что есть более главное, чем наука о человеке? И поскольку это сама по себе наука, причем чрезвычайно важная, ответственная, в какой-то мере генерирующая атмосферу, постольку и факультет, конечно, был очень видным. С этим было связано еще и то, что его делали такие достойные ученые.

Факультет всегда выходил на всесоюзный, всероссийский уровень, а сейчас он выходит и на международный уровень, ведь наш факультет открыт, у нас сейчас бесконечные командировки в Италию, во Францию. К нам приезжают итальянцы, французы, американцы. У нас очень хорошие международные связи. Это, безусловно, широкий международный уровень.

Мы занимались библиотекой Жуковского, а Жуковский был, как говорил Белинский о нем, «литературный Колумб» или, как он его называл, «Коломб» Руси, открывший ей Америку романтизма. Жуковский был открыт всему миру. Он переводил со всех языков, и вот само занятие Жуковским выводило нас из каких-то узких национальных рамок, оно предопределило широкий международный масштаб наших научных поисков. Ни в коем случае мы не замыкаемся ни Сибирью, ни даже Россией. Это международный масштаб.

Хотя в те времена у нас было меньше международных связей, потому что очень долго был «железный занавес», как вы знаете. Ну, и в те времена, занимаясь писателями, которые постоянно учитывали опыт мирового искусства, мировой литературы, мы выходили туда. А потом, вы знаете, вы заметили, наверное, что у нас кафедра русской и зарубежной литературы. И это уже само по себе предопределяло выход за узкие рамки.

Томская филологическая школа, я думаю, школа признанная.

Одну из своих статей в журнале «Русская литература», которая должна выйти в первом номере журнала на следующий год, я написала в соавторстве с Юрием Михайловичем Прозоровым (работником Пушкинского дома в Санкт-Петербурге). В этой статье он написал совершенно великолепные слова о томской филологической, литературоведческой школе. Начинается эта статья с его слов: «Есть такое место в региональных российских школах литературоведения, которые нельзя назвать региональными, они приобрели не только всероссийский, но и мировой масштаб, это томская филологическая школа». И заканчивает он статью тоже очень интересными словами: «Да, это школа, но школа, в которой не учатся, а которая учит».

Когда мне говорят, «как Вы можете так хорошо отзываться о современной молодежи», то я считаю, что у сегодняшних молодых людей есть свои большие преимущества во многом: они владеют и техникой, которой не было раньше, они больше знают языки иностранные, они более открыты миру. Но у них, правда, меньше чувства ответственности, это уж точно. Их желание работать связано с тем, насколько их заинтересует. Если их заинтересует, то они работают блестяще.

Я думаю, что изменение численного соотношения между юношами и девушками на современных гуманитарных факультетах связано, наверное, с желанием заработать больше и лучше обеспечить семью. А историческое и филологическое образование сейчас такой возможности не дает. Но дело не только в этом, надо еще думать. Сейчас молодежь ищет другие возможности, чтобы встать на ноги.

И сам Томск, и университет  они обладают каким-то удивительным, хорошим, честным академизмом. И вообще, была чистота, честность. Может быть, это идет от хорошей патриархальности, кто его знает? Прожила я здесь 56 лет, и я счастлива, что связала свою жизнь с Томском и Томским университетом, это прекрасно. Это во многом определило мое счастье и счастье в моей жизни.


^ Архив Музея истории ТГУ. Машинопись