Социологос

Вид материала

Документы

Содержание Повседневность как плавильный тигль рациональности 1. Интерес к повседневному 2. Обратная сторона he-повседневного 3. Повседневное под прессом универсального образования 4. Повседневное под прессом экспертных оценок 5. Реабилитация повседневного 6. Повседневность как воплощенная и просачивающаяся рациональность 7. Повседневность как поднимающаяся рациональность 8. Повседневность как сплавляющая рациональность 9. Повседневность как фермент

Бернхард Вальденфельс.
^ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ КАК ПЛАВИЛЬНЫЙ ТИГЛЬ РАЦИОНАЛЬНОСТИ *

*© Bernhard Waldenfels. Alltag als Schmelztiegel der Rationalitat.

Работа Бернхарда Вальденфельса в значительной степени выполнена в фено­менологической традиции философии. Предлагаемый читателю текст имеет не только дескриптивную, но и интенциональную, и перформативную составляющие. Для их формирования автор использует не только прямое значение слова, но и смысловую многозначность и образность немецкого языка, роль которых возрастает по мере углубления содержания. Опорный для автора и читателя образ — Schmelztiegel der Rationalitat (букв, «плавильный тигль рациональности») — собирается отчасти посредством применения технических терминов, отчасти посредством ис­пользования средневековых (ср. алхимические: «растворение», «закрепление», «про­каливание» духовных начал), античных (лат. tegula и греч. teganon — «сковородка - противень») и более архаичных соозначений. Тиглевая плавка — древней­ший способ обработки металлов, «прасобытие», с которым связаны поздние циви­лизации.

В связи с естественной трудно стью передачи на русском языке одним словом обоих рядов значений — абстрактно-понятийного и образного — переводчик, дабы избежать потери смысла, изменения его границ или внесения интонационных Диссонансов, отсутствующих в немецком тексте, использовал оба русских эквивалента. Слово, относящееся к образному ряду, взято и кавычки. (Настоящий текст согласован с автором. — Прим. перев.)
^

1. ИНТЕРЕС К ПОВСЕДНЕВНОМУ

В последнее время особое внимание исследователей привлекли к себе два понятия — обыденная жизнь (Alltag) и повседневность (Alltaglichkeit), обозначающие определенную сферу и способ жизни. В качестве составляющей, «лигирующей добавки», повседневность входит в ряд словосочетаний, например, таких, как повседневная жизнь, обыденное знание, обыденное сознание, повседневная речь, повседневное поведение человека, культура обыденной жизни. Пов­седневность является предметом целого комплекса научных дис­циплин: социологии, психологии, психиатрии, лингвистики, теории искусства, теории литературы и, наконец, философии. Эта тема часто доминирует в философских трактатах и научных исследова­ниях, авторы которых обращаются к определенным аспектам жизни, истории, культуры и политики; при этом оценка повседневной жизни может быть различной. Важно, что в этих трудах субъ­ективное переживание четко противопоставляется объективным структурам и процессам, типичные практические действия — инди­видуальным и коллективным деяниям, длительные ритмы — одно­кратным эпохальным событиям, подвижные формы рациональнос­ти — идеальным конструкциям и точным методам. Импульс к такого рода противопоставлениям дают различные направления философской и социологической мысли. Я хочу напомнить читателю о взаи мопроникновении феноменологии Э. Гуссерля и социологии М, Вебера в трудах А. Шюца, об этнометодологии Г. Гарфинкеля, в кото­рой соединились положения американского прагматизма с идеями интеракционизма Дж. Г. Мида, И. Гофмана и А. Стросса. В тради­ции лингвистического анализа поздний Л. Витгенштейн и Дж. Остин обратились к обычному языку, вернув ему самостоятельное значе­ние. В марксизме усилился интерес к повседневной основе жизни различных общественных формаций в трудах, например, А. Лефев-ра, а позднее К. Косика, А. Хеллер и Т. Лейтхойзера. В произве­дениях советских авторов М. Бахтина и В. Н. Волошинова большое значение приобрела народная языковая и смеховая культура. В так называемом французском структурализме мне хотелось бы напом­нить читателю о мифологии обыденной жизни Р. Барта и об «архивных» исследованиях М. Фуко, которые во многих отноше­ниях соприкасаются с работами школы «Анналов». Исторические труды Ф. Броделя о структурах обыденной жизни также существен­но способствовали разработке этой проблематики. Самые разнооб­разные исследования объединяются вокруг проблем обыденной жиз­ни, и поэтому мы можем говорить о глубинном интересе к повседнев­ности¹.

Однако в этой ситуации следует соблюдать особую осторож­ность, так как понятия, часто привлекающие к себе внимание ученых, могут приобретать неконтролируемую многозначность и потерять собственное содержание. «Обыденная жизнь» может стать названием для разнородных явлений и предлагаться как спаситель­ное средство при решении целого ряда проблем. От этого предосте­регает нас Норберт Элиас, автор работ по истории цивилизации и исследований о придворном обществе². Он формулирует два положения, недооценка которых влечет за собой отрицательные последствия для исследования повседневности. Во-первых, нельзя превращать повседневную жизнь в универсальную категорию, под которую подводятся вьетнамские крестьяне, китайские мандарины, средневековые рыцари, афинские мыслители и обычный человек индустриального общества, соединяясь тем самым в некое мирное карнавальное шествие. Во-вторых, нельзя обыденную жизнь пред­ставлять в качестве особой автономной сферы, отделенной от об­щества с его структурами власти.

Учитывая эти справедливые замечания, я хочу предложить три методических принципа.

1. Обыденная жизнь не существует сама по себе, а возникает в результате процессов «оповседневнивания» (Veralltaglichung), которым противостоят процессы «преодолевания повседневности» (Entalltaglichimg).

2. Повседневность — это дифференцирующее понятие, которое отделяет одно явление от другого. Границы и значения выделен­ных сфер изменяются в зависимости от места, времени, среды и культуры. Так, например, европейские национальные культуры прямо несопоставимы с американским смешением этих культур.

3. Речь о повседневности не совпадает с самой повседневной ^изнью и с речью в повседневной жизни. Во всех теориях об обыден­ной жизни возникает вопрос о месте теоретической речи. Кто и от­куда говорит об обыденной жизни? О какой повседневности он говорит, о своей собственной или о повседневности кого-то друго­го? В ответах на эти вопросы нет согласия философов. Здесь возникают претензии на исключительность, оказывают влияние соб­ственные скрытые предпочтения и ранее неоговоренные оценки. «Экспроприация» обычного человека³ уже давно не является делом одних лишь философов. Я предлагаю генеалогию повседневной жизни, которая не допускает преувеличения значения этой сферы, не возводит категорию повседневности в ранг универсального по­нятия и не абсолютизирует теорию обыденной жизни.


В дальнейшем я обращусь к эвристической перспективе. Обыден­ную жизнь, функцию теорий обыденной жизни и определенных практических действий можно тематизировать различными спосо­бами, например, исходя из субъекта, из объективно существую­щего мира тел, из социальных отношений, из процесса языкового общения или из становящихся автоматическими действий. Исход­ная точка моей тематизации — это актуальная проблема специфи­чной рациональности обыденной жизни. Рациональность я пони­маю в широком смысле этого слова как то, что воплощается в смысловые, правильные, регулярно повторяющиеся, рассудочно-прозрачные взаимосвязи, которые существуют в различных полях и стилях рациональности. Эта плюрализация рациональности при­водит к тому, что бесконечному количеству форм иррациональности противостоит не одна всеохватывающая форма рациональности, а специфичные, изменяющиеся формы рациональности вместе с противостоящими им специфичными формами иррациональности отделяются от других форм рациональности. Такому широкому и изменчивому пониманию рациональности соответствует речь о ло­гике чувств и красок, о порядке вещей или о многообразии дейст­вительное гей, Существует рациональность, которая покоится в опы­те и которая воплощается в действия и речь и не проистечет лишь из подчиненного цели рационального расчета или из притязаний на чистую значимость⁴. В рамках нашей темы ориентация на проблема­тику рациональности и порядка не означает только изменение места, при котором разум истории или общества был бы перене­сен в обыденную жизнь. Частичное перемещение разума, его расчле­нение и помещение в поля рациональности изменяет и его характер. «Рассеянному разуму»⁵ соответствует превращение области повсе­дневной жизни а лабиринт, который не был спланирован какой-либо Центральной инстанцией и не был создан по какому-либо образцу. Улисс, ставший героем повседневности, блуждает как некто, в ком есть что-то от никого, пока его не сажают в определенную клетку этого лабиринта⁶. Исследование повседневности, которое не участвует в такою рода измспсиилл перспективы, легко застревает в произвольном наборе географических и исторических находок, Украшая ими некоторые нынешние «постмодернистские» хранилища.
^

2. ОБРАТНАЯ СТОРОНА HE-ПОВСЕДНЕВНОГО

Мы начнем наш анализ с противопоставления, в котором зало­жено исходное разграничение. Повседневное — это привычное, упо­рядоченное, близкое. В противоположность повседневному непов­седневное существует как непривычное, вне обычного порядка находящееся, далекое. Хотя и следует соблюдать осторожность при фактически данных специфических форм порядков, все же ни одна человеческая культура немыслима без противопоставления повседневного и неповседневного.

Если мы, например, позволим себе немного порассуждать о повседневной жизни пчелы или льва, то, естественно, возникнет вопрос: что такое повседневная жизнь пчелы или льва? Животное, согласно всему нашему опыту, «жестко фиксировано» посредством инстинкта и генетической программы. Оно имеет свой окружающий мир, в границах которого осуществляется его поведение и восприя­тие. Праздник ли для кошки, когда она греется на солнышке? Преображает ли она себя, предаваясь «бесконечным грезам» (reve san fin)?

Человек как «нефиксированное животное» в соответствии со своей природой должен изобретать намеченный лишь весьма при­близительно порядок, создавать свой мир. В процессе привыкания и освоения навыки человека преобразуются в знания и умения, которые многократно воспроизводятся и воплощаются в материаль­ных предметах. Это касается питания, одежды, продолжения рода, пространственной ориентации жилища, распределения времени и многого другого — всего того, что принадлежит миру близкому и знакомому для человека, миру, в котором он может свободно ориентироватьс я.

Обратная сторона необычного возникает из того, что все встре­чающееся нам в опыте никогда не вписывается в привычный мир. На границах хорошо знакомого мира нас подстерегает неизвестное и неожиданное, маня нас и пугая одновременно. Часто неизвестное является нам в тонком соединении внезапного и могущественного. В первую очередь это относится к моментам возникновения, пре­образования, опасности уничтожения индивидуального и коллектив­ного жизненного порядка, а точнее, к рождению, периоду половой зрелости, к полетам воображения, к болезни и смерти, а также к закладке города, к войнам и революциям, к возникновению Все­ленной и природным катастрофам и часто встречающимся сегодня крупным авариям. Важным признаком неповседневного является необычность, которая встречается в момент возникновения или при опасности разрушения существующего порядка.

Повседневное — это то, что происходит каждый день, что про­рывается сквозь «упорядоченную суматоху»⁷ праздников. Праздни­ки в свою очередь обусловливают появление мест их проведения и календарей. Противопоставление повседневного и неповседневного, профанного и сакрального возникает с древнейших времен и лежит в основе мифов и ритуалов. Так называемые «сокровенные уголки» («endroits sacres») 8 в повседневной жизни ребенка и правила веж­ливости при встречах и прощаниях у взрослых⁹ имеют в основе то же самое противопоставление.

Человек как «нефиксированное» животное существует не только в порядке повседневности, а как бы на пороге между обыденным и необычным, которые соотносятся друг с другом как передний и задний планы, как лицевая и обратная стороны. «Повседнев­ность имеет свой опыт и свою мудрость, свое лицо, свое предвидение, свою повторяемость, но также и свою необычность, свои будни и свои праздники»¹⁰. Поэтому нельзя анализировать повседневную жизнь как особую отдельную сферу и говорить об особой культуре повседневности.
^

3. ПОВСЕДНЕВНОЕ ПОД ПРЕССОМ УНИВЕРСАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Обращение ко второй паре противопоставлений начинает развен­чание повседневного. В качестве ограниченного, замкнутого в себе самом повседневное противопоставлено истинной жизни и истин­ному миру, жизни и миру, где все партикулярное медленно размы­вается, где местные и провинциальные порядки растекаются в уни­версальность. В этом противопоставлении отношение дополнитель­ности, которым были связаны обыденное и необычное, переходит в отношение иного рода, в отношение иерархии, которая разде­ляет две сферы реального. Это приводит к тому, что повседневное обесценивается, о чем писали уже древние греки. Платон в «Теэтете» показал, как молодая служанка посмеялась над философом Фалесом, который, засмотревшись на небесные светила, упал в колодец. Однако насмешки девушки не могут остановить развитие культуры. Свободные искусства, которые достойны свободного гражданина, возвышаются над невежественными рабскими действиями, и этот иерархичный ступенчатый порядок изменяется лишь в редких слу­чаях, во время сатурналий и карнавалов. Давление, «пресс» образования приводит к тому, что постепенно оформляется более широкий взгляд на мир и тем самым обесценивается все то, что имеет!' место в закоулках и темных подвалах обыденной жизни.

С началом Нового времени отход от повседневного приобре­тает новые формы. Предшествующий порядок мира и общества уступает место порядку, который позволяет творить. Вертикальная ось переворачивается в горизонтальную плоскость, становится вре­менной осью и превращается в прогресс. Истинное сознание — это то, которое может быть лишь в конце пути. Идеологические противники повседневности, пытающиеся представить «тупую, тем­ную повседневность» (Т. Лейтхойзер), «религию повседневности» (К. Косик) в качестве «превратного мира» (К. Маркс), попадают в весьма трудное положение. Они всегда приходят либо слишком Рано, либо слишком поздно. Единственно необычным в конце является «чудо разума» («miracle de la raison») Лейбница или «чудо рациональности» («Wunder der Rationalitat»), о котором говорит Гуссерль. Если это чудо достигается собственными усилия­ми человека, то алтарь, который сооружается верховному существу («etre supreme»), служит самопочитанию человека в «религии че­ловека», очарование которой, однако, было недолгим».
^

4. ПОВСЕДНЕВНОЕ ПОД ПРЕССОМ ЭКСПЕРТНЫХ ОЦЕНОК

Тенденция к обесцениванию повседневного еще более усилится, когда мы рассмотрим третье противопоставление. Повседневное определяется как смутное, дилетантское, импровизированное, окка­зиональное в отличие от отпугивающего стандарта точного, мето­дичного, экспериментально проверяемого и повторно воспроизводи­мого. Теперь невежде противостоит неуниверсальный философ, а дилетантам противопоставляет себя специалист в узкой предмет­ной области — эксперт. Хотя уже в античности были определены предпосылки этого противопоставления, все же оно является резуль­татом современного развития. Мы имеем в виду процесс рационали-зирования («Rationalisierung») в смысле Макса Вебера, который приводит к образованию дифференцированных формальных пра­вил, составляющих основу соответствующих рациональностей. Эксперт — это в первую очередь прямой наследник философа, ученый как эксперт знания. Сюда же относятся эксперты в области права и искусства. Они имеют свои почти сакральные места в форме академий, дворцов правосудия и музеев. Эксперты втор­гаются и подчиняют себе сферу политики, систему воспитания и здравоохранения, они оплетают сетью формальных предписаний возможности повседневности. Бюрократия и технократия колони­зируют «жизненный мир» («Lebenswelt»). Обо всем этом говорилось уже неоднократно, и не имеет смысла повторять это здесь. Поня­тие Techne следовало бы, однако, учитывая подобную критику технократии, еще раз переосмыслить заново.
^

5. РЕАБИЛИТАЦИЯ ПОВСЕДНЕВНОГО

Есть множество попыток различным образом вернуть повсе­дневному его ценность. Эти усилия столь же древние, как и сама философия. Кажется, уже Аристотель признавал приоритет конк­ретного знания над общими правилами, противопоставляя практи­ческий опыт теоретическому¹². Сегодня можно назвать много имен философов, решавших эту задачу. В работах Э. Гуссерля, А. Шюца¹³, Л. Витгенштейна, У. Джеймса и других философов можно найти теоретическое обоснование того, что называется культурой повсе­дневности.

Прежде чем перейти к этой проблеме, я хотел бы предостеречь от двух путей поиска ее решения, которые ведут лишь к простому возвышению повседневного посредством возвращения к прошлым иенностям. Первый путь основан на обычной перемене места, инверсии. В этом случае противопоставление повседневной жизни универсальному образованию и воспитанию или противопоставле­ние повседневности специализированным знаниям, которые являют­ся собственностью экспертов, сохраняет свое значение. Но при этом акцентируется ценность другого члена в этих парах, а именно повседневного. На место духовной культуры общества и специали­зированных знаний экспертов приходят бульварная литература, уличный жаргон, анекдоты, возделывание огородиков, соседская взаимопомощь, самообразование и все другие воплощения прин­ципа «сделай сам» («do-it-yourself»). При этом достаточно очевидно, что возможна деформация двух сторон противопоставления по принципу антитезиса: возвышение форм высокой культуры, которое приводит к оценке повседневности как низшей ступени или как рудимента культуры. Ситуация перемены места, смены ролей, когда место Фалеса занимает служанка, кажется комичной. К тому же она основана на спонтанной иллюзии, что стоит только сбросить оковы и наступит благоденствие, неожиданно удастся найти то, что ищешь, оказавшись в придорожной канаве.

Второй путь, который ведет к возрождению ценности повсе­дневного, — это путь возвращения к архаичным состояниям, когда Логос и Техне еще не обрели свой собственный предмет. Оча­рование, производимое прошлыми архаичными формами, возвышает повседневность, преодолевая тенденцию ее развенчания, но при этом происходит перерождение повседневного в суррогат архаики, что, в свою очередь, не позволяет древним формам жизни стать вновь конкурентоспособными. Будет иллюзией, обращенной в прошлое, полагать, что можно совершить очаровательное волшебство без сплошного обмана. Архаичное устройство мира и архаичные формы жизни слишком увлечены прелестной игрой с первоприродой, чтобы быть действительной альтернативой, способной вывести цивилизо­ванный разум из кризиса.

Я вижу выход не в простом возрождении ценности повсед­невной жизни, достигаемой возвращением в прошлое, а в пере­оценке, которая требует одновременно переосмысления. Вступает в силу эвристическая перспектива, о которой я упоминал в начале этой статьи. Я исхожу из гипотезы, о которой не могу здесь говорить подробно: если все культурные порядки различаются (selektiv) и исключают (exklusiv) друг друга, и вместе с тем до определен­ной степени изменчивы, то они не могут ни объединяться в общий порядок, ни следовать какому-либо одному регулятивному основоположению. В значительной степени они сохраняют не­преодолимый произвол. Повседневность в смысле повседневных знаний, повседневной политики, права, истории, искусства, вплоть до marching saints*, приобретает тем самым новое значение места изменчивой и варьируемой рациональности. Это собственное значение повседневности, которое не может быть редуцировано к чему-либо иному. Язык, работа, техника, материальная предметность и многое другое предстают перед нами в новом свете. Даль­нейшие рассуждения прояснят это.

* Известная американская песня. — Прим. перев.
^

6. ПОВСЕДНЕВНОСТЬ КАК ВОПЛОЩЕННАЯ И ПРОСАЧИВАЮЩАЯСЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Если мы в соответствии с нашей методически определенной точкой зрения рассмотрим повседневность как процесс, в котором происходит формирование и организация человека и общества, то мы прежде всего увидим нисходящую направленность движе­ния, то, что уже Макс Вебер называл «оповседневнивание». Сюда относится процесс обживания, который принимает формы обучения, освоения традиций и закрепления норм. Он многократно и по­верхностно описывался в литературе, относящейся к нашей теме, как деградация, как своего рода культурное грехопадение. В этом процессе повседневность выступает в качестве сферы, где собирают­ся и хранятся своего рода смысловые осадки. Обычно говорят об однообразном образовании, механицизме, обезличенности и т. п. Я приведу лишь два известных примера для иллюстрации: Макс Вебер считает, что между харизмой и традицией расположена «выхолощенная повседневность»», а Мартин Хайдеггер связывает безликость, анонимность Man с беспочвенной, праздной болтов­ней, в чем, правда, ни Альфред Шюц, ни Морис Мерло-Понти ему не последовали. Отвечая на эту слишком поспешную критику, которая обесценивает процесс «оповседневнивания», я хочу обра­тить внимание на своеобразные преимущества, которые он с собой несет, (а) Оповседневнивание означает прежде всего воплощение и усвоение того, что входит в «плоть и кровь» человека. Сюда от­носятся: запоминание выражений языка, разучивание гамм и аккор­дов, обращение с приборами, ориентация в городских кварталах или на открытой местности. Здесь знания и навыки приобретают надежность, которая никогда не восполнима полностью посредством искусственных методов, (б) Это воплощение никоим образом не связано с чистым применением правил или даже с механической дрессировкой, но оно само есть вид опыта. В этом смысле для Платона и Аристотеля использование вещей задает меру для их полезного производства, (в) Постперсональное обезличивание, ко­торое приходит вместе с оповседневниванием, не означает лишь погружение в то, что не имеет ни имени, ни качеств, а означает одновременно укрепление в пограничной сфере понимания, где свое и чужое играют друг в друге, не требуя при этом согласия, основывающегося на единстве, (г) В конечном счете, оповседневни­вание затрагивает все сферы, включая науку, искусство, религию, так как они лишь в институализации принимают форму, способную продолжительно существовать и сохранять традиции. В этом смысле прав Элиас, который выступает против представления повседневности в качестве особой области социальной реальности. Повсед­невность существует в единстве с обществом и культурой, как только они приобретают твердую организацию. Падение в чистые меха­низмы и стереотипы происходит лишь тогда, когда оповседневнивание отделяется от обратного движения, о котором сейчас и будет идти речь. Если отделение повседневного приобретает пато­логические черты, го происходит остановка на определенном уров­не развития.
^

7. ПОВСЕДНЕВНОСТЬ КАК ПОДНИМАЮЩАЯСЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Нисходящее движение оповседневнивания имеет свою противо­положность в восходящем процессе преодоления повседневности. Сюда относится появление необычного в процессах творения и инновации, которые прокладывают себе путь с помощью отклоне­ний, отходов от правил и новых дефиниций. Повседневность сущест­вует как место образования смысла, открытия правил. Когда именно новое и оригинальное более не улавливается интегративным общим порядком или регулятивным основополагающим принципом, тогда оно принимает форму отклонения. Возникает сумеречная зона, в которой повседневность преображается за счет медленного дав­ления или внезапного прорыва нового и где реальное и призрачное, history и story нельзя четко отделить друг от друга без вышестоя­щей инстанции. Здесь тоже есть гумус анонимности, который можно обозначить как предперсональный. Если находится и от­крывается что-то новое, чья новизна не допускает движения вперед, прогресса, то вместе с целеустремленным действием исчезает и деятель, имеющий имя. Не декартовское «я мыслю», а «оно мыслит» Лихтенберга открывает путь к пониманию культуры повседневности, которая получает стилистическое разнообразие в формах домов и городских сооружений, привычек в еде и одежде, эротических ритуалов, в социальных знаках власти, элементарных материальных °РУДиях. Это путь к пониманию культуры повседневности, которая изначально исходит из требований простого выживания. Критика, которая соответствующие нововведения слишком быстро представ­ляет как чистую функцию, как аутсайдерство, необычность и экстравагантность, должна помнить, что ее собственные достиже­ния могут существовать только за счет этого преодоления повсе­дневности. Следовало бы указать на процесс, в котором однозначное приобретает дополнительные значения, становится многозначным, например, когда инстанции власти страхуются против критических опросов. Далее следует упомянуть об эвристической силе метафор, которая противодействует языковому употреблению и основывает новые отношения в необычных выражениях. Следует сказать и об эрозивном воздействии шутки, которая может перехитрить цензора, об игре, которая позволяет испытать силу преображения не только в искусственно изготовленные toys (игрушки), но и в живые playthings. Следует сказать и об известных эффектах очуждения, которые разрушают само собой разумеющееся неподвижное видение мира и способ действия. Искусство участвует в этих переходах, поскольку оно превращает изъявительное наклонение не в более высокое изъявительное наклонение, которому соответствует прек­расная видимость, а в допускающий вариации, «жидкий» конъюнк­тив¹⁷. Проблематичными эти новшества становятся, если открытия ангажируются модой, облекаются в «мишуру» чужого величия¹⁸ или рассеиваются в чистые миражи, отделившись от предшествую­щей традиции, которая любое несущее будущее открытие отвергает, тем самым лишая новое действия. Отделение необычного от повсед­невной привычки принимает патологические формы, когда для него нет места и времени. Отсутствие места и времени обращает все возможности жизни в обычные и каждодневные. Вынужденное воплощение находит свою противоположность в нивелирующей все различия . «утрате предметного», например в переживаниях без­работного, который чувствует себя выключенным из нормального хода вещей¹⁹.
^

8. ПОВСЕДНЕВНОСТЬ КАК СПЛАВЛЯЮЩАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Наряду с лихорадочными (вверх — вниз) процессами плавления и переплавления, которым угрожают экстремальные формы полного отвердения и разжижения, есть и горизонтальное движение сое­динения, «сплавления». И его необходимо уберечь от слишком поспешной недооценки. Если исходить из бесконечных попыток определения рациональности, что делается во многих современных исследованиях, то повседневность, кажется, заслуживает отрица­тельной оценки как место, которому недостает определенности или даже место полной неопределенности. В повседневности господст­вует смесь того, что не поддается объединению и всегда отделено друг от друга. Это рассуждение о смешении чистых элементов или чистых сфер действия будет проблематично, если учесть, что упоря­дочивающие линии сами оказываются изменчивыми и разнообраз­ные конкретные порядки не перекрываются общим порядком и не удерживаются основополагающим принципом. Грозящая в этом месте патология распада жизни на сепаратные области может быть остановлена только тогда, когда есть место обмена и обмен мнения­ми, место, где различные сферы «перекрещиваются и переплетают­ся»²⁰, а вертикальные и горизонтальные соединения образуют «сос­тояние смеси»²¹, которому не грозит очистительное разделение. При­мером может служить язык повседневности, не на котором говорят убеные после окончания работы, а с помощью которого общаются между собой специалисты, представлюящие различные дисциплины, и при этом они не опускаются до уровня подсобных рабочих. Можно упомянуть и роль большого города, который является чем-то боль­шим, нежели собранием памятников культуры, построек специаль­ного назначения и линий движения транспорта, однако это только в случае, когда ему удается противостоять тотальной функциона-лизации. Места встреч, такие, как Вашингтон-сквер в Нью-Йорке, где соседствуют люди различных национальностей, рас и поколе­ний, или Испанская лестница в Риме, где пестро перемешаны работа, праздник и увеселения, которые Р. Гюнтер отдаляет от взгляда образованного путешественника, показывают, что следует понимать под «плавильной печью» повседневности.
^

9. ПОВСЕДНЕВНОСТЬ КАК ФЕРМЕНТ

Восстановление в правах повседневности, в тройной форме про­сачивающейся, поднимающейся и сплавляющей рациональности, препятствует тому, чтобы повседневность сводилась лишь к повсед­невной жизни. Это не означает, что повседневность может заменить специфические формы деятельности или стать надежным фунда­ментом, на котором строится все остальное. Повседневность, пони­маемая в такого рода процессах переплавления, действует, кроме того, как фермент, как закваска, которая позволяет чему-то за­рождаться. Но он пригоден для этого, пока сам остается подвижным. Везде, где универсальные и специальные формы мышления и дейст­вия обособляются в фигуры, такие, как homo oeconomicus, politicus, scientificus ..., homo атрофируется в остаточную или краевую фигуру. Следует обеднение и иссушение повседневной жизни и ее сценариев. Сегодня интерес к теме повседневности может рассматриваться как симптом возникновения вакуума, генезис которого связан с обесце­нивающим давлением односторонней рационализации.

Этот вакуум проявляет себя, с одной стороны, как «беременный насилием». Существует агрессия из утраченного смысла. Деструк­ция, возрастающая от бунта против машин до бунта против культуры вплоть до уничтожения человека, может иметь множество причин. Но ее можно рассматривать и как отчаянную попытку принудить реальность, которой угрожает разложение на секции и рубрики высокотехнизированной и специализированной цивилизации. С дру­гой стороны, существует опасность ослабления той силы сопротив­ления, которая могла бы противостоять принуждению управляемой рациональности. В отличие от экспертов, которые в случае долго­срочного ухудшения положения или внезапных катастроф ведут себя как зубные врачи, говоря пациенту, что у него нет боли, я ду­маю, что можно было бы приобрести нечто, если бы существовали места, где о вопросах, притязаниях, желаниях и опасностях гово­рили бы открыто, прежде чем они будут пропагандистски под­равнены и бюрократически размолоты. Но повседневность только тогда сохраняет или даже приобретает силу сопротивления против нажима упорядоченной рациональности, когда она сама становится большим, чем просто повседневная жизнь, то есть когда она сама себя превосходит. Это превосходство над собой возможно, пока повседневное сохраняет свою обратную сторону — внеповседневное. Обратная сторона не означает чего-то целого или более высокого, а означает переливающееся красками (changierend*) иное, которое нельзя подчинить даже с помощью экспертов чистого теоретичес­кого, практического или технического разума, которые мнят себя выше всех закоулков повседневного.

* От change (фр.) — шанжан, камень, меняющий при поворачивании цвет.

1. Более детальное сравнение, особенно феноменологии и марксизма, см.: Waldenfels В. Im Labyrinth des Alltags. 1978; воспроизведено в: Waldenfels В. In den Netzen des Lebenswelt. Frankfurt/M., 1985; так же в исследованиях перспек­тивы социальных наук: Grathoff R., Waldenfels В., eds., Sozialitat und Intersubjektivitat. Phanomenologische Perspektiven der Sozialwissenschaften im Umkreis von Aron Gurwitsch und Alfred Schutz. Miinchen. 1983; Hammerich K., Klein H. eds., Materialien zur Soziologie des Alltags. Opladen. 1978; из новейших исследований, относящихся к проблеме «жизненного мира», см.: Кiwitz P. Lebenswelt — zwischen Moderne und Tradition // Philosophische Rundschau, 33, 1986. P. 35—48.
   
2. Hammerich K., Klein H. Materialien zur Soziologie des Alltags.
   
3. Mer1eau-Ponly M. Das Sichtbare und das Unsichtbare. Munchen. 1968. P. 18.
   
4. Что касается основы моих рассуждений, то здесь я укажу на свою недавно вышедшую книгу Ordnung in Zwielicht (Frankfurt/M. 1987), в которой я продолжаю развивать отдельные положения, высказанные в указанном выше сборнике моих работ (1985).
   
5. См.: Waldenfels В. Verstreute Vernunft. Zur Philosophic von Michel Foucault // Studien zur franzosischen Philosophic. Phanomenologische Forschungen. 18. Freiburg/Munchen, 1986.
   
6. Merleau-Ponty M. Das Sichtbare... P. 310.
   
7. Durkheim E. Die Elementaren Formen des religiosen Lebens. Frankfurt/M. 1981. P. 297.
   
8. Leiris M. Le sacre dans la vie quotidienne // Hollier D. Le college de sociologie (1937—1939). Paris, 1979.
   
9. Gоffman E. Das Individuum im offentichen Austausch. Frankfurt/M. 1974. P. 98.
   
10. Kosik K. Die Dialektik des Konkreten. Frankfurt/M. 1967. P. 72.
    
11. См.: Бахтин M. M. Творчество Франсуа Рабле и народная культура сред­невековья и Ренессанса. М., 1965.
    
12. Аристотель. Никомахова этика, VI, 1141 в// Аристотель. Соч. в 4-х томах, 1984. Т. 4. С. 179—1,81.
    

25. 13 См.: Schutz A. Gesammelte Aufsatze. 3 vols. Den Haag. 1971 — 1972.
    
26. 14 Gesammelte Aufsatze zur Wissenschagtslehre. 3rd eb. Tubingen. 1968. P. 507. |5Волошинов В. H. Марксизм и философия языка. М. 1924.
    

16. См.: Minger В. Play and Playthings. Westport. СТ. 1982.
    
17. См.: Th urn H. P. // Hammerich K. PP. 337 f. i8Szczepanski J. //Hammerich K. P. 323. l9Heinemann K., L u d e s P. // H a m m e r i с h K. P. 222 ff.
    

20. W e b e r M. Gesammelte Aufsatze... P. 507.
    
21. Hammerich K. P. 11.
    
22. Giinter R., Reinink W., Gunter J. Rom — Spanische Treppe. Hamburg.
    1978.
    

М. С. Ковалева.
О КНИГЕ Н. Д. КОНДРАТЬЕВА «ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СТАТИКИ И ДИНАМИКИ (Предварительный эскиз)» *


Предлагаемые здесь две главы из неизвестного, ранее не изда­вавшегося труда русского ученого-обществоведа Николая Дмитрие­вича Кондратьева (1892—1938) следует предварительно предста­вить нашему читателю. До недавнего времени имя Кондратьева в большей степени было известно за рубежом, в нашей же стране оно было предано забвению после шумной кампании-травли на­чала 30-х годов, получившей название «разоблачение кондратьевщины». Кроме того, его научное творчество обычно относили к сфере экономических наук и как таковое оно интересовало доста­точно узких специалистов, особенно на Западе и особенно в свя­зи с «длинными волнами» экономического развития, или с «конд­ратьевскими циклами». Однако данная книга (и две первые главы ее, предлагаемые в настоящем сборнике, в полной мере подтвер­ждают это) характеризует ученого как социального мыслителя са­мого широкого диапазона, интересы которого выходят далеко за пределы его экономической специальности.

Даже сегодня в потоке изданий еще недавно запрещенной (а изданные в свое время труды Кондратьева были запрещены), спец-храновской социально-философской литературы, материалов «из стола», эта рукопись из семейного архива ученого является уни­кальной. Уникальной прежде всего потому, что именно эту руко­пись (о существовании которой общественность уже знает из не­скольких недавних публикаций** — реабилитирован Н. Д. Конд­ратьев только в 1987 г.) он писал в тюрьме, находясь под следст­вием по делу о так называемой «трудовой крестьянской партии».

* Полностью книга готовится к печати в издательстве «Наука»; текст подготовлен М. С. Ковалевой.

** Прежде всего из очерка Л. Пияшевой в журнале «Дружба народов» (1988, 7, с. 179—197) и сборника произведений Кондратьева Н. Д. «Проблемы экономической динамики» (М.: «Экономика», 1989).


Естественно, что публикация такого материала требует к себе особого отношения. Редколлегия настоящего издания совместно с дочерью ученого, чл.-корр. АН СССР Е. Н. Кондратьевой, лю­безно предоставившей рукопись, пришли к решению о том, что последняя должна издаваться как исторический документ, как па­мятник истории науки. Это означает прежде всего, что текста в том виде, как от дается здесь, не коснулась современная редак­тура. Это подлинный текст Н. Д. Кондратьева, написанный им в условиях тюремного заключения. В нем могут встретиться повторы, стилистические шероховатости и т. д. Однако, по моему глубокому убеждению, работа Н. Д. Когдратьева представляет собой блестя­щий образец научного исследования и способа выражения языко­выми средствами достаточно сложных теоретических положений. Имей ученый возможность вернуться к своим первичным записям, он, несомненно, сам усовершенствовал бы их. Но наша задача — сохранить и показать современному обществоведу живую ткань повествования выдающегося представителя научного поколения, не отгороженного от мира рамками «своей» научной дисциплины, не боящегося выйти за ее пределы. Поэтому настоящей публикации предшествовала лишь большая текстологическая работа и правка текста в соответствии с современной орфографией, пунктуацией и уточнение библиографических сведений. В начале каждой главы даны схемы, найденные в рукописи, которые позволяют показать направление мысли ученого, хотя в самих текстах они реализо­ваны не полностью и иногда в ином порядке. Каждая глава снаб­жена комментариями. В конце данного предисловия читатель най­дет перечень условных обозначений, которыми снабжен текст.

Сказанное здесь о предлагаемой рукописи Н. Д. Кондратьева характеризует ее лишь с одной стороны, но она ценна для нас не только в связи с тем, как и где она создавалась. Это — плод многолетних внутренних размышлений ученого о том, как возможна адекватная экономическая теория. Для него этот вопрос равно­значен вопросу о том, как вообще возможно социальное познание или теоретическая социология. В своем труде Н. Д. Кондратьев предпринял своеобразную попытку создания синтетической системы социального знания на основе всего, что было наработано в этой области мировой науки XIX — начала XX в. В истории официально­го советского обществоведения, пожалуй, не найдется работы сход­ного замысла и уровня мысли. Но подобные попытки в мировом на­учном сообществе все же предпринимались. Вспомним хотя бы «Структуру социального действия» Т. Парсонса (1937).

Важно отметить еще одну особенность предлагаемых материа­лов, которая самым непосредственным образом связывает книгу и представляющие ее здесь две главы с настоящим изданием. Она со­стоит в том, что подход Н. Д. Кондратьева к проблеме обоснования социологии и экономики (и социальных наук вообще), к вопросу о предмете этих наук очень близок современным поискам филосо­фии и социологии науки, и особенно в части обсуждения онтологи­ческого их обоснования. И здесь размышления русского ученого попадают в самый центр новейших международных теоретических дискуссий по «вечным» вопросам: что такое социология и общест­во, которое она изучает.

Условные обозначения, принятые в тексте

( ) круглые скобки употребляются по своему прямому назна­чению, использованному самим автором;

[ ] в квадратные скобки взяты слова или части слов, сокра­щенные автором, неразборчиво написанные или по той или иной причине пропущенные в рукописи, но необ­ходимые по смыслу и дописанные редактором-составите­лем;

< ? > угловые скобки со знаком вопроса ставились редактором-составителем в случае, когда расшифровка рукописи ос­тавляет сомнение;

<...> обозначение обрыва рукописи или пропуска; «<нрзб.> обозначение оставшегося нерасшифрованным слова;

х обозначение мест в рукописи, где автор предполагал

дать сноску;

¹ цифрами отмечены наличные сноски, которые даются здесь общепринятым сегодня образом;

* звездочкой отмечены места, к которым даны современные комментарии.