«Языковое мышление» и методы его анализа

12 Ср. с замечанием П.С.Попова: «Если положение Аристотеля о соединении и разъединении отдельных понятий перевести на язык современной логики, то это будет значить, что логическое исследование начинается только с той стороны, которая называется суждением, а в грамматике – предложением. Итак, отправным пунктом логики Аристотеля является суждение (αποφανσις)» [Попов, 1945: 303].

13 Именно этот пункт был самым уязвимым во всех теориях строения «языкового мышления», основанных на принципе логико-грамматического параллелизма. Именно невыясненность отношения между в принципе всегда общим значением знаков языка и когда единичным, когда частным употреблением их в отношении к объектам действительности, то есть невыясненность отношения «между содержанием и объемом понятия», всегда питала, с одной стороны, номинализм в понимании языкового мышления, а с другой – всякого рода эклектические построения, пытавшиеся смягчить «односторонность» последовательного параллелизма и включить в анализ строения мысли отношение ее содержания к действительности. Весьма оригинальный и остроумный образец подобных построений дает нам работа [Ахманов, 1957]. Но тем более заметно в ней противоречие исходных принципов.

14 Это разделение теоретического понимания предмета исследователями, конечно, весьма относительно. Никакое теоретическое построение одного предмета нельзя разделить на части, несвязанные между собой. Но является фактом и должно быть здесь подчеркнуто, что не анализ взаимоотношения знаков языка и действительности определял анализ строения сложных языковых рассуждений, а, наоборот, анализ строения данных на поверхности языковых рассуждений и его результаты всегда были господствующим фактом по отношению к анализу связи знаков языка с действительностью. Результаты последнего всегда соотносились с результатами первого, и их правильность проверялась по тому, насколько они соответствуют первым. И такое отношение между указанными планами анализа вполне естественно (хотя по действительному положению дела должно было бы быть обратное): строение сложных языковых рассуждений есть то, что лежит на поверхности, и поэтому именно оно является для эмпирического исследователя фактом, с которым надо соотносить и по которому надо проверять все вводимые абстракции.

15 «...Не подлежит сомнению, что всегда и до Росцелина обращали внимание на то, что аристотелевский «Органон» и «Введение» Порфирия постоянно говорят только о словах, а не о вещах. Реализм не смущался этим, так как он допускал (без всякой критики) совершенное согласие логики и грамматики – согласие, несомненно, принимавшееся Аристотелем... Номинализм представляет совершенно иную точку зрения; он осуществил подстановку слов вместо идей и грамматических операции речи – вместо логической операции умозаключения... Язык позволял номинализму сохранить структуру суждения: S есть Р. Для этого достаточно было сообщить различию субъекта и предиката его грамматическое значение, а именно – значение подлежащего и атрибута. При этом происходила подмена одной области другою, но общая экономия системы не претерпевала изменений: техника силлогизма и построение суждения оставались те же. Но по этой причине номинализм мог претендовать на то, что он остался верным истолкователем и наиболее ревностным поборником аристотелевской доктрины» [Серрюс, 1948: 58–60].

16 Легко заметить, что принципиально ничем не отличается от этого понимания и то, которое называет мышлением не «верхнюю», надстраивающуюся часть этой взаимосвязи, а всю ее, и при этом включает чувственное отражение внутрь мысленного, рассматривает чувственное отражение как элемент мысленного. Действительно, ведь речь сейчас идет не о том, что именно назвать мысленным отражением в указанной взаимосвязи – ее саму или какую-то ее часть: речь идет о том, можно ли вообще принять саму эту взаимосвязь, само это понимание связи субстанциальных элементов языкового выражения с действительностью.

17 Эта взаимосвязь не имеет ничего общего с тем, что называют экспрессивной «функцией» языка, имея в виду эмоциональную окрашенность языковых выражений; от нее мы отвлекаемся с самого начала, так как вообще не считаем ее взаимосвязью или результатом какой-либо взаимосвязи, функцией.

18 Кстати, такие попытки были сделаны (см., например, [Schuppe, 1870; Schuppe, 1878; Лосский, 1919; Лосский, 1922]), и это, естественно, сразу же приводит к идеализму.

 В рукописи – «Первое нас не интересует… Но второе…» – что является явной опиской. Поэтому редактором исправлено на «второе» и «третье» соответственно.

19 Ср. с положениями А.М.Бутлерова о смысле структурных формул в химии: «...формула выражает только определенные химические взаимодействия элементарных атомов; сущности этой зависимости мы не знаем, но, во всяком случае, это есть не зависимость покоя, а зависимость движения... Сущность этой зависимости состоит, во всяком случае, в определенной зависимости движения» [Бутлеров, 1875: 12–13].

20 Те определения строения сложных языковых рассуждений, которые удалось выделить и зафиксировать Аристотелю, были, естественно, самого общего и поверхностного порядка, однако и эта работа делает ему величайшую честь, ибо, как говорит Гегель, «величайшей концентрации мысли требует именно отделение мысли от ее материи и фиксирование ее в этой отдельности» [Гегель, 1932; X: 306].

21 Значительно осторожнее высказывается другой представитель нашей формальной логики – П.С.Попов: «Поскольку Аристотель выставил ряд бесспорных правил, касающихся силлогистики, впервые и вместе с тем безупречно сформулировав основные фигуры силлогизма, он тем самым дал материал и для логики формальной, но было бы совершенно ошибочно и опрометчиво утверждать, что он стоит всецело на формальной точке зрения и что материя познания его не интересует» [Попов, 1945: ??].

Точнее было бы сказать, что Аристотель вообще не расчленял мышление на форму и содержание, что у него не было таких понятий, но Попов не может этого сделать, не уничтожая грань между формальной логикой и диалектической, чего он делать никак не хочет. В указанной статье его задача состоит в том, чтобы показать и доказать, что формальная логика Аристотеля не была формалистичной, что она непохожа на формальную логику Канта и гербартианцев. (О мотивах, побуждающих его выдвигать и доказывать это положение, см. § 24). Именно поэтому Попову важно заявить в этой статье, что Аристотеля интересовала материя познания. Действительное же его отношение к логике Аристотеля и понимание ее места в возникновении формальной логики ничем не отличается от ахмановского.

22 «Созерцание и понятие бывают или чистыми, или эмпирическими. Эмпирическими – когда в них содержится ощущение (которое предполагает действительное присутствие предмета); чистыми же – когда к представлению не примешивается никакое ощущение. Ощущения можно назвать материей чувственного познания. Вот почему чистое созерцание заключает в себе только форму, при которой что-то созерцается, а чистое понятие – только форму мышления о предмете вообще» [Кант, 2006, 2 (1): 136–137 и далее].

23 Эту деятельность рассудка Кант называет «синтезом». «Под синтезом в самом общем значении я разумею действие, состоящее в присоединении друг к другу различных представлений и в схватывании их многообразия в едином познании… Синтез многообразного... порождает прежде всего познание… Синтез есть то, что, собственно, из элементов составляет познания и объединяет их в определенное содержание» [Кант, 2006, 2 (1): 168–171].

24 «Существовал аристотелевский концептуализм, который был родом реализма сущностей; но когда после картезианизма философия поняла истинную роль субъекта в познании, когда сам эмпиризм стал субъективизмом (esse est percipi) – тогда концептуализм приобрел всю полноту своего смысла. Это преобразование есть дело Канта и его трансцендентальной логики. Интерпретируя логические отношения как априорные формы рассудка, концептуализм без всякой критики допускает, будто правила силлогизма имеют нормативное значение и будто они формальны... Принципы силлогизма были провозглашены независящими и от опыта (без чего логика не была бы и формальной), и от метафизики. Однако техника логических операций была при этом сохранена» [Серрюс, 1948: 60–61].

25 Несколько иную позицию занимает Войшвилло, считая, что определение формы как структуры мысли оставляет открытым именно вопрос, чтó есть эта форма, но подчеркивает, что это «форма отражения предметов, явлений, связей и отношений объективной действительности в процессе абстрактного мышления». Но и он признает, что логическая форма есть нечто общее для различных мыслей с различным конкретным содержанием: «Понятия и суждения являются общими для всех людей способами отражения действительности в мышлении. Общий характер имеют и различные логические операции с понятиями и суждениями. Эти логические формы, логические операции и законы, которым они подчинены, изучает формальная логика. Она называется формальной логикой, потому, что, изучая понятия и суждения и логические действия с ними, она отвлекается от всякой конкретности в их содержании, то есть от того, что именно, какие предметы и явления и их свойства в них мыслятся» [Войшвилло, 1955: 4–14].

26 У Войшвилло это же обстоятельство проявляется в том, что он нарушает принцип тождества и непротиворечивости терминов, он совершенно стирает грань между понятиями формы и содержания, тем самым совершенно уничтожая смысл зафиксированного в них различия. «...Отвлекаясь от всякой конкретности в мыслях, логика [имеется в виду формальная логика. – Г.Щ.] не отвлекается от всякого содержания вообще, – пишет он. – ...Выявляя форму мысли, мы выявляем тем самым всегда и общий смысл, общий тип отношений вещей, соответствующих данной форме или данному способу отражения... Эти общие отношения вещей составляют общую основу в различных конкретных содержаниях мыслей, имеющих одну и ту же логическую форму. Они представляют общий тип отношений вещей, выражаемых в одной и той же логической форме, и поэтому их иногда называют формальным содержанием мысли». И тут же добавляет в примечании: «В логике формы мысли обычно целиком сводят к формальному содержанию, в силу чего и упускают из вида специфику форм мысли как логических способов отражения мира» [Войшвилло, 1955: 10].

27 Собственно говоря, Войшвилло и выражает последовательно эту линию, когда он говорит, что то, что изучают в логике, есть «формальное содержание мысли» [Войшвилло, 1955: 10].

28 «Исходя из общеизвестного факта, что приемы формальной логики имеют место в мышлении современных людей и наших предков, в мышлении диалектиков и метафизиков, в мышлении творцов науки и далеких от науки людей, сторонники этой концепции отрицают то особое, что отличает первых от вторых, что образует развитие мышления. Приемы формальной логики превращаются в их представлении в надысторические, безразличные к исследованию предметов средства выражения любого знания о вещах и оперирования готовым знанием, превращаются в нечто совершенно бессодержательное.

Эта концепция логиков нашла поддержку со стороны ряда специалистов по диалектике (специалистов не в смысле мастерства диалектического мышления, а в смысле профессии). Отдав изучение приемов мышления в монопольное ведение формальных логиков, они превратили науку о диалектическом мышлении в кодекс общих законов вещей, в своего рода большую посылку силлогизма по отношению к частным наукам. Образцы диалектического мышления использовались ими лишь как "новое подтверждение" существования объективной диалектики. Вопрос о том, посредством каких специфических приемов открывается диалектика предметов, квалифицировался как гегельянская схематизация диалектики. Так сложилась концепция бесформенной диалектики и бессодержательной логики» [Зиновьев, 2002: 11–12].

Различение между элементарной и диалектической логикой, безусловно, существует, но основание его надо искать отнюдь не в различении формы и содержания мышления. См. по этому поводу [Зиновьев, 2002; Грушин, 1955; Грушин, 1958; Грушин, 1957; Мамардашвили, 1958 (2)].

29 «...Рассматривание понятий и вообще моментов понятия, определений мысли прежде всего в качестве форм, отличных от материи и лишь находящихся на ней, – это рассматривание тотчас же являет себя неадекватным отношением к истине, признаваемой предметом и целью логики. Ибо, беря их как простые формы, как отличные от содержания, принимают, что им присуще определение, характеризующее их как конечные, и делающее их неспособными схватить истину, которая бесконечна в себе» [Гегель, 1937, V: 13].

 У Маркса в тексте – неявная цитата из пьесы Шекспира «Ричард IV» (третья сцена третьего акта): трактирщица миссис Куикли на реплику Фальстафа «мужчина даже не знает, с какой стороны к ней подступиться» отвечает: «ты и всякий другой мужчина отлично знаете, с какой стороны ко мне подступиться» (пер. Е.Бируковой).

30 Поэтому неслучайно, что во всех своих работах Гегель ведет неустанную борьбу с широко распространенным в его время пониманием элемента, отождествляющим последний с «простым телом». И эта борьба не ограничивалась борьбой с идеями его времени, но была им «опрокинута» и вглубь истории. Поэтому в [его] «Истории философии» мы постоянно наталкиваемся на возражения тем или иным философам, отождествлявшим реально воспринимаемое тело, выделенное из сложного целого, с элементами этого целого. Этим же, по-видимому, объясняется борьба Гегеля против атомизма, не делавшего различия между «свободным» реально существующим атомом и атомом как элементом всех существующих тел.

31 В действительности язык есть не совокупность, а система таких субстанциальных элементов. Однако на этой ступени рассмотрения предмета, когда всякое языковое выражение выступает перед нами как отдельное и простое (см. § 17), мы можем говорить о языке только как о совокупности несвязанных друг с другом субстанциальных элементов.

32 К такому обобщению понятия языка пришли уже многие лингвисты и психологи. Ср., например: «...я понимаю под словом любой знак, а под языком – любую знаковую систему, поскольку то и другое употребляется с той же направленностью и с теми же задачами, что и слово звукового языка. Таким образом, алгебраические символы, письменные знаки любого вида и геометрические фигуры будут рассматриваться как язык специального вида...» [Révész, 1954: 11].

В ряде случаев различие функций отражения и коммуникации в связи с возможными различиями материала языка приводит к расщеплению языковых выражений: вместо одного выражения появляется два или большее число их – одни служат средством коммуникации в устной речи (например, название кривой – «улитка Паскаля»), другие – только или преимущественно в письменной (например, графическое изображение указанной кривой или аналитическое выражение ее уравнения). По-видимому, именно это (вторичное, как легко видеть) явление мешает многим исследователям произвести необходимое обобщение понятия языка (см., например, [Waerden, 1954]).

33 Все то же самое можно сказать и относительно коммуникативной функции языка.

34 В рецензии на работу В.П.Тугаринова А.В.Гулыга, например, формулировал вопрос так: «Диалектические категории могут быть познаны и определены (как это стало общеизвестным со времени Гегеля) только в единой системе, которая построена по принципу субординации. Система категорий, которая включает в себя целостное содержание диалектического материализма, должна быть построена из однородных элементов...». И дальше: «Уже Гегель... требовал такой последовательности в развитии логических понятий, при которой всякая категория с необходимостью вытекала бы из предыдущей» [Gulyga, 1957: 636–637].

35 Правда, Гропп, опровергая гегелевский способ выведения категорий, полагает, по-видимому, что тем самым он опровергает самое идею выведения категорий. Ошибка Гроппа, на наш взгляд, обусловлена двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что он, так же как и критикуемые им авторы, неправильно понимает логическую природу самих категорий, и, во-вторых, тем, что вслед за критикуемыми им авторами, [он также как и они] просто отождествляет объективное содержание знания с объективной действительностью.

36 Читается: «дельта один», «дельта два» и т.п.

37 См. по этому поводу наши замечания в первой главе [§§…], а также специальную работу [Зиновьев, 1954].

38 Как видно, этот принцип можно было бы также называть «принципом изоморфизма формы и содержания мышления», но мы сознательно отказались от этого термина, чтобы не привносить тех дополнительных значений, которые связываются с ним в математике.

39 «Нет сомнения в объективности познания», – заметил Ленин [Ленин, 1963, 29: 326].

40 «...Если три термина так относятся между собой, что последний термин целиком содержится в среднем, а средний целиком содержится в первом или вовсе не содержится в нем, то для этих крайних терминов необходимо имеется совершенный силлогизм. Средним термином я называю тот, который сам содержится в одном, в то время как в нем самом содержится другой, и который по положению оказывается средним» [Аристотель, 1978: 123].

41 В связи с соображениями, изложенными ниже, это утверждение может рассматриваться как положение, выводимое из самого определения логики, другими словами, как оправдываемое нашим способом задания предмета формальной логики. Недостаток места не позволяет нам дать одновременно эмпирическое подтверждение правильности этого положения путем ссылок на основные логические работы; мы приведем здесь только одну из наиболее резких формулировок: «3.2. В Пропозиции Мысль может быть проявлена так, что Предметам Мысли будут соответствовать элементы Пропозиционального Знака. 3.21. Конфигурации простых Знаков в Пропозициональном Знаке соответствует конфигурации предметов в Ситуации. 4.04. Пропозиция должна иметь столько же частей, сколько их имеет изображаемая ею Ситуация» [Виттгенштейн, 2005: 62–63, 97]. Ср.: [Russell, 1940; Ахманов, 1955: 33; Поваров, 1959: 56; Серрюс, 1948: 58–60]. См. также критику так называемой «картинной» теории значения в [Daitz, 1956].

42 Есть единственный пункт, в котором традиционная логика частично вышла за границы принципа параллелизма: это «методы индуктивного исследования» Бэкона-Милля. Но этот факт нисколько не противоречит выдвинутому нами положению. Разработка этой части логики связана не с аристотелевой классической силлогистикой и ее дальнейшим развитием в математической логике, а с так называемыми «методологическими» направлениями, развивавшимися в противоположность учению Аристотеля, а вместе с тем и в противоположность принципу параллелизма.

43 Можно сказать без преувеличения, что положения, так характеризующие предмет логики, имеются во всех без исключения систематических работах, и поэтому выделять какие-либо из них и специально ссылаться здесь не имеет смысла. Логика, по-видимому, была