Сара Уотерс Тонкая работа
Вид материала | Документы |
СодержаниеГлава семнадцатая |
- Боевая подготовка тонкая штука! И не всегда безопасная смотря к чему допускается обучаемый, 29.21kb.
- Сара Тиздэйл, 411.44kb.
- Интеллектуальная собственность очень тонкая материя. Идеи витают в воздухе. «Слово, 478.32kb.
- Интеллектуальная собственность очень тонкая материя. Идеи витают в воздухе. «Слово, 485.55kb.
- Психологический портрет идеального, 25.52kb.
- Сказка Матери-Гусыни, 288.59kb.
- Российская Академия Наук Институт философии КорневиЩе оа книга, 4053.04kb.
- Краткий обзор, 2182.33kb.
- Firefly (Светлячок) Адрес сайта фестиваля, 83.93kb.
- Жан Кокто. Священные чудовища, 852.72kb.
Глава семнадцатая
Меня в то время звали Сьюзен Триндер. Но время то прошло.
Полицейские всех нас забрали, кроме Неженки. Они нас забрали и посадили в тюрьму, пока переворачивали вверх дном кухню на Лэнт-стрит — искали тайники с деньгами и награбленным. Нас развели по камерам, каждого по отдельности, и, что ни день, приходили и задавали одни и те же вопросы:
— Кем вам доводился убитый?
Я сказала, что это был знакомый миссис Саксби.
— Давно ли живете на Лэнт-стрит?
Я отвечала, что с рождения.
— Что видели в ночь, когда было совершено преступление?
Тут я отвечала не сразу. Порой мне казалось, что я видела, как Мод хватает нож, а порой даже казалось, что видела, как замахивается. Я точно помню, как она водила рукой по темному краю стола и как сверкнуло лезвие. Точно знаю, что она отступила от Джентльмена, когда тот начал падать. Но миссис Саксби тоже была там, она тоже действовала быстро, и порой мне казалось, что это ее руку я видела рядом со вспышкой... В конце концов я говорила чистую правду: что я ничего не запомнила. Но это все равно было не важно. У них было свидетельство Джона Врума и собственное признание миссис Саксби. Я им была не нужна. На четвертый день после того, как нас забрали, меня отпустили.
Других продержали дольше.
Мистер Иббз предстал перед судьей первым. Суд продолжался всего полчаса. В конце концов его засудили, но не из-за краденых вещей, какими набита была кухня, — он, конечно же, счистил все клейма, — а из-за нескольких банкнот из сигаретной коробки. Они были меченые. Оказывается, полицейские больше месяца следили за мастерской мистера Иббза и наконец взяли Фила, — который, как вы, может быть, помните, клялся, что второго срока в тюрьме не выдержит, — он-то и подсунул банкноты. Мистер Иббз был обвинен в укрывательстве краденого: его отправили в Пентонвилл.22Конечно, многие из тамошних были его знакомцы, и это могло бы скрасить его дни, если бы не одно обстоятельство: воры и взломщики, которые на воле счастливы были получить от него лишний шиллинг, теперь вдруг ополчились против него, и, думаю, ему там пришлось несладко. Я навестила его через неделю после того, как его посадили. Увидев меня, он закрыл руками лицо — и вообще так изменился, выглядел таким несчастным и так странно на меня смотрел, что я не выдержала. И больше к нему не ходила.
Сестру его, беднягу, полицейские обнаружили в ее собственной постели, когда обыскивали дом на Лэнт-стрит. Мы все про нее забыли. Ее отправили в приходскую больницу. Она не выдержала переезда и вскоре умерла.
К Джону Вруму придраться было невозможно — разве что к его шубейке, — и его осудили за воровство собак. Он отделался шестидневным арестом и поркой. Говорят, он так всем не понравился в тюрьме, что надзиратели разыгрывали в карты, кому его пороть, и что к двенадцати положенным ударам добавляли два-три от себя, а он плакал, как маленький. Неженка встретила его у тюремных ворот, а он стукнул ее и подбил глаз. Хотя это благодаря ему она вовремя выбралась с Лэнт-стрит.
Я больше никогда не разговаривала с ним. Он снял для себя и Неженки комнату в другом доме и старался не попадаться мне на глаза. Один раз я его видела — в зале суда, когда слушали дело миссис Саксби.
Суд начался очень скоро. До этого я проводила ночи уже на Лэнт-стрит, лежала без сна на старой своей кровати, иногда заходила Неженка, ложилась рядом со мной, чтобы я не была одна. Из моих старых знакомых только она и приходила: потому что, конечно же, все остальные думали — из-за слухов, которые ходили раньше, — что я обманщица. Говорили, что я сняла комнату в доме напротив мастерской мистера Иббза и неделю жила там тайно, что-то вынюхивала. Зачем мне это было надо? Тогда кто-то сказал, что видел, как в ночь убийства я бежала по улице и глаза у меня были безумные. Вспоминали про мою мать, говорили про дурную кровь, которая передается... Никто больше не называл меня храброй, говорили: дерзкая. Еще: что не удивились бы, если бы именно я всадила нож, в конце-то концов, а миссис Саксби, которая любила меня как дочь, хотя я оказалась недостойной, взяла на себя мою вину.
Когда я шла по Боро, вслед мне неслись проклятия. Однажды незнакомая девочка бросила в меня камень.
В другое время я бы из-за этого страшно переживала. А теперь мне было все равно. Я думала только об одном: чтобы как можно чаще видеться с миссис Саксби. Они держали ее в тюрьме на Хорсмангерлейн. Там я и проводила все дни напролет — сидела на ступеньке у ворот, если было рано и еще не пускали, беседовала с надзирателями или с человеком, который вел ее дело в суде. Один приятель мистера Иббза нашел его для нас: сказал, что он постоянно спасает от виселицы даже самых закоренелых злодеев. Но мне честно признался, что наше дело неважное.
Самое большее, на что мы можем надеяться, — сказал он, — что судья примет во внимание ее преклонный возраст и сжалится над ней.
Я говорила ему, и не раз:
— А вдруг можно доказать, что она невиновна?
Он качал головой.
— Где доказательства? — говорил он. — Кроме того, она сама призналась. Зачем ей было это делать?
Я не знала, и мне нечего было ему ответить. После этого он оставлял меня одну у тюремных ворот — шел быстро, не оглядываясь, выходил на улицу и подзывал экипаж, а я смотрела ему вслед, сжав ладонями виски, потому что и его крик, и стук копыт, и скрип колес, и движение людской толпы, и даже булыжники под моими ногами причиняли мне боль. Все причиняло боль, казалось чересчур громким, чересчур быстрым, чересчур пронзительным. Много раз я останавливалась и вспоминала Джентльмена, как он зажимает свою рану рукой, смотрит ошарашенно на наши такие же безумные лица. «Как же так получилось?» — сказал он. Вот и мне хотелось сейчас сказать всем, каждому встречному: «Как же это случилось? Почему? Как вы можете тут стоять и просто смотреть на меня?..»
Я бы писала письма, если бы умела писать и знала бы кому. Я бы пошла к дому того человека, которого назначили в судьи, если бы знала, где этот дом. Но я ничего такого не сделала. И если и было мне какое-то утешение — то рядом с миссис Саксби и в тюрьме, хоть и была она мрачной и унылой, — по крайней мере, в тюрьме было тихо. Я проводила там больше времени, чем мне было положено, и все по доброте надзирателей: наверное, они думали, что я совсем юная и несмышленая.
— Ваша дочка пришла, — говорили они, отпирая камеру.
И каждый раз она вскидывала голову и быстро пробегала глазами по моему лицу или беспокойно поглядывала мне через плечо, словно не верила, что меня снова к ней впустили и что разрешат еще остаться. Так я думала тогда.
Она силилась улыбнуться.
— Девочка моя. Одна?
— Одна, — отвечала я.
— Ну и хорошо, — говорила она чуть погодя и брала меня за руку. — Правда? Только ты и я. Это хорошо.
Она молча держала меня за руку. Разговаривать не любила. Когда, особенно в первое время, я плакала, бранилась и просила ее отказаться от признания, от моих слов она так расстраивалась, что я начинала опасаться за ее здоровье.
— Не надо, — говорила она, лицо ее делалось бледным и словно застывшим. — Я это сделала, и точка. И больше не хочу об этом слышать.
Я помнила эту ее странность и сидела молча, только поглаживала ее пальцы. Каждый раз они казались мне все тоньше. Надзиратели сказали, что она не притрагивается к еде. Смотреть, как истончаются эти могучие руки, было мучительней всего: мне казалось, что все, что идет не так, исправится, как только руки миссис Саксби снова станут сильными и красивыми. Все деньги, какие еще оставались в доме на Лэнт-стрит, я потратила на то, чтобы найти адвоката, но все, что мне удавалось теперь выручить в долг или под заклад, я тратила на еду, которая, на мой взгляд, могла ее порадовать: креветки, например, или сервелат, или пудинг. Однажды принесла ей леденцовую мышку — думала, она вспомнит те времена, когда брала меня к себе в постель и рассказывала про Нэнси из «Оливера Твиста». Однако она, кажется, не вспомнила: взяла и не глядя отложила в сторону, сказала, что потом попробует, — она все время так говорила. В конце концов надзиратели посоветовали мне не тратить денег попусту. Всю еду она передавала им.
Много раз она брала мое лицо в ладони. Много раз целовала меня. Один или два раза даже крепко сжала и, кажется, готова была сообщить нечто ужасное, но каждый раз в последний момент переводила разговор на другое, и все забывалось. Возможно, я могла ее о чем-то спросить — возможно, меня мучили какие-то странные мысли или сомнения, — но я все равно молчала, как она. И без того сейчас трудные времена, зачем же еще ухудшать? Вместо этого мы говорили обо мне — как я живу сейчас и как думаю жить дальше.
— Ты сохранишь наш старый дом на Лэнт-стрит? — спрашивала, бывало, она.
— Еще бы! — отвечала я.
— Ты ведь не думаешь переехать?
— Переехать? Нет! Я буду беречь его для вас — до того дня, когда вас выпустят...
Я не стала рассказывать ей, как переменилось все в доме, после того как и ее, и мистера Иббза, и сестру мистера Иббза забрали. Я не стала рассказывать, что соседи перестали заглядывать ко мне, что девчонка швырнула в меня камнем, что люди — незнакомые люди — приходят и стоят часами у дверей и окон, надеясь заглянуть туда, где зарезали Джентльмена. Я не стала рассказывать, как мы с Неженкой потели, отскребая и отмывая кровавые пятна от пола, как скребли и скребли, и сколько ведер красной от крови воды вынесли, и что в конце концов мы решили оставить это, потому что, когда мы отскребли верхний слой, под ним дерево оказалось окрашенным в зловеще розовый цвет. Я не стала рассказывать ей обо всех других местах: о дверях, о потолке — и о предметах: о картинах, что висели на стенах, об украшениях на каминной полке, о тарелках, ножах и вилках, — которые тоже, как выяснилось, были забрызганы кровью Джентльмена.
И я не сказала, как, подметая и отмывая кухню, я натыкалась на тысячи мелочей, напоминавших мне о моей прежней жизни: собачья шерсть, осколки чашек, фальшивые фартинги, игральные карты, зарубки на дверном косяке, которыми мистер Иббз отмечал мой рост, — и как я плакала над каждой такой находкой, закрыв лицо ладонями.
По ночам, если мне удавалось заснуть, я видела во сне убийство. Мне снилось, что я убиваю мужчину, а потом иду по улицам Лондона и несу его тело в мешке, таком тесном, что весь он там не умещается. Мне снился Джентльмен. Я видела, как встречаю его среди могил у маленькой красной часовни в «Терновнике» и он показывает мне гробницу своей матери. Гробница на замке, и мне нужна болванка и напильник, чтобы выпилить подходящий ключ. И каждую ночь я принимаюсь за работу, зная, что должна все делать очень быстро, и каждый раз, когда работа почти окончена, обязательно случается что-нибудь странное: то ключ съеживается или разрастается до невероятных размеров, то напильник плавится у меня в руках — и мне никак не удается вовремя выпилить ключ...
«Слишком поздно», — говорит мне тогда Джентльмен.
Однажды он сказал это голосом Мод.
Слишком поздно.
Я посмотрела — а ее нигде нет.
Я ее не видела с той самой ночи, когда погиб Джентльмен. Я не знала, где она. Знала, что полицейские продержали ее дольше, чем меня, потому что она назвала свое имя, и оно попало в газеты, и, конечно же, доктор Кристи его увидел. Я узнала об этом от тюремных надзирателей. Открылось, что она жена Джентльмена и что, видимо, сидела в сумасшедшем доме и сбежала, и полицейские ломали голову, что с ней делать: отпустить на все четыре стороны либо поместить обратно в сумасшедший дом. Доктор Кристи сказал, что только ему решать, и тогда они пригласили его осмотреть ее. У меня сердце зашлось, когда я про это услышала. Я даже видеть ванну не могла без дрожи. Но что дальше-то случилось: он как глянул на нее, весь затрясся и побледнел как полотно, а потом объяснил, что это от наплыва чувств, потому что оказалось, она целиком и полностью выздоровела. Он сказал, это лишний раз доказывает действенность его методов лечения. И дал в газеты рекламу с описаниями своего дома. Таким образом он огреб кучу новых пациенток и теперь, я думаю, живет припеваючи.
Мод же после этого выпустили, и она как сквозь землю провалилась. Может, вернулась в «Терновник». Но на Лэнт-стрит больше не показывалась. Думаю, из страха — еще бы! — потому что, ясное дело, я бы своими руками ее задушила, только сунься.
И все же мне почему-то казалось, что она придет. Я хорошо представляла себе эту картину. «Может, сегодня, — говорила я себе каждое утро, — как раз сегодня она и придет». А потом, вечером: «Может, завтра».
Но, как я уже говорила, она так и не пришла. Настал день суда. Это случилось в середине августа. Все лето жара стояла несусветная, и в суде — где от зевак яблоку негде было упасть — было душно: каждый час звали человека, который разбрызгивал воду по полу, чтобы как-то охладить помещение. Я сидела рядом с Неженкой. Надеялась, что сяду на отдельную скамью рядом с миссис Саксби и смогу держать ее за руку, но полицейские рассмеялись мне в лицо, когда я об этом попросила. Ее усадили отдельно и, когда вводили в зал суда или выводили, надевали ей наручники. Серое тюремное платье слишком подчеркивало желтизну лица, зато седые волосы так и сияли на фоне темных, покрытых деревянными панелями стен. Войдя в зал и увидев всю эту толпу зевак, пришедших посмотреть на нее, она вздрогнула. Но потом отыскала среди них мое лицо, и, думаю, ей стало полегче. Время от времени, пока тянулся суд, она поглядывала на меня, и мне показалось, что она периодически пробегает глазами по залу, словно еще кого-то ищет. Но, видно, не находила.
Когда она заговорила, голос ее был еле слышен. Она сказала, что зарезала Джентльмена в порыве ярости, во время ссоры из-за денег за комнату, которую она ему сдавала.
Она зарабатывала тем, что сдавала комнаты? — спросил обвинитель.
— Да, — ответила она.
А не укрывательством краденого, не выкармливанием детей-сирот, что запрещено законом?
— Нет.
Тогда пригласили людей, которые сказали, что в разное время видели ее с разными ворованными вещами, и — что еще хуже — нашли женщин, которые поклялись, что отдали ей своих новорожденных детей и те вскоре умерли...
Потом заговорил Джон Врум. На него надели костюм как у клерка, причесали и намаслили ему волосы, отчего он стал еще больше похож на маленького мальчика. Он сказал, что видел все, что происходило в кухне на Лэнт-стрит в ту роковую ночь. Он видел, как миссис Саксби вонзила нож. Она кричала: «Ах ты негодяй, вот тебе!» И прежде чем она это сделала, он в течение минуты, не меньше, видел нож в ее руке.
— Не меньше минуты? — спросил адвокат. — Вы уверены? Вам известно, какова продолжительность минуты? Посмотрите на эти часы. Следите за стрелкой...
Мы все стали следить за стрелкой. Все замерли. Я никогда не думала, что минута тянется так долго. Адвокат снова посмотрел на Джона.
— И все это время вы видели нож?
Джон заплакал.
— Да, сэр, — сказал он сквозь слезы.
Потом вынесли нож, чтобы он подтвердил, что это тот самый. По рядам прошел ропот, и, когда Джон вытер слезы, посмотрел и кивнул, одна дама грохнулась в обморок. Нож показали всем присяжным заседателям по очереди, и адвокат попросил их обратить внимание на то, что лезвие наточено гораздо острее, чем обычно у ножей такого типа, что именно из-за этой заточки рана Джентльмена оказалась смертельной. Он сказал, что это полностью опровергает версию миссис Саксби о случившейся якобы ссоре и служит доказательством преднамеренности...
Услышав эти слова, я чуть с места не вскочила, но поймала на себе взгляд миссис Саксби. Она покачала головой и умоляюще посмотрела на меня: молчи, мол, — и я осталась сидеть. Меня ни разу не вызвали для показаний. Так никто и не узнал, что нож этот наточила не она, а я: миссис Саксби не позволила мне об этом сказать. Вызвали Чарльза, но он так рыдал и трясся, что судья объявил его негодным для дачи показаний. Его отправили к тете.
Никто не вспомнил ни обо мне, ни о Мод. Никто не упомянул о «Терновнике» и о мистере Лилли. Никто не вышел вперед и не сказал, что Джентльмен был отъявленный негодяй — пытался ограбить наследниц и еще многих погубил, продав им поддельные векселя. Наоборот, все решили, что это был весьма достойный молодой человек, которого ожидало блестящее будущее. А миссис Саксби из жадности отняла у него это самое будущее. Они даже разыскали его семью и привели родителей на суд — и вы не поверите, но все его россказни о том, что он из благородной семьи, оказались пустой болтовней. Отец его и мать держали мануфактурную лавку где-то за Холлоуэй-роуд. А сестра давала уроки игры на фортепиано. И звали его по-настоящему не Ричард Риверс и даже не Ричард Уэллс, а Фредерик Бант.
Портреты его поместили в газетах. И девчонки по всей Англии стали вырезать его портреты и носить на груди, у сердца. Так мне рассказывали.
Но когда я смотрела на картинку — и когда слышала рассказы о жестоком убийстве мистера Банта, и о гнезде порока, и о подпольной торговле, — мне все казалось, будто говорят о ком-то другом, вовсе мне незнакомом, а не о Джентльмене, которого по ошибке ранили в моей кухне, на глазах у всех моих близких. Даже когда судья отправил присяжных заседать и все стали ждать, а газетчики стояли на изготовку, чтобы бежать, как только вынесут приговор, и даже когда присяжные вернулись через час и один из них дал ответ, выкрикнул одно только слово, и даже когда судья накрыл свой конский парик черной тканью и выразил надежду, что Господь смилостивится над душой миссис Саксби, — даже тогда я не чувствовала того, что, наверное, должна была чувствовать, я просто не верила, как эти мрачные и серьезные джентльмены, монотонно бубнящие скучные слова, могут отнять жизнь, тепло и краски у таких людей, как мы с миссис Саксби.
Потом я посмотрела на ее лицо и увидела, что жизни, тепла и красок в нем почти, можно сказать, не осталось. Она тупо смотрела на гудящую толпу, я подумала: меня ищет — встала и подняла руку. Но она посмотрела на меня, и, как и прежде, взгляд ее скользнул дальше — словно она искала кого-то или что-то, и наконец взгляд ее остановился и просветлел, я проследила за ним и увидела: там, позади толпы зевак, была девушка во всем черном, она как раз опускала вуаль, — это была Мод. Я увидела ее, и это было для меня полной неожиданностью, и, честно скажу, сердце мое дрогнуло, но потом я вспомнила все, и сердце снова окаменело. Она казалась несчастной — так ей и надо, подумала я. Она сидела одна. И даже не кивнула — мне, я хочу сказать, и миссис Саксби тоже.
Потом адвокат позвал меня, пожал руку и сказал: очень жаль. Неженка плакала и без моей помощи не могла идти. Когда я снова посмотрела на миссис Саксби, голова ее упала на грудь, я оглянулась на Мод, но ее уже не было.
Неделя, последовавшая за этим, вспоминается мне как один нескончаемый день. Долгий день без сна — потому что как я могла уснуть, раз во сне нельзя было думать про миссис Саксби, которая вскоре умрет? День без вечерней тьмы, потому что в ее камере ночи напролет горел свет, и, когда я возвращалась от нее, я зажигала свет на Лэнт-стрит — зажигала все свечи и лампы, какие только могла найти или занять. Я сидела одна, уставив в пустоту горящий взор. Сидела и смотрела перед собой, так, словно она рядом. Я почти ничего не ела. Почти не меняла одежду. Если я куда шла, то быстро-быстро — к ней, на Хорсмангер-лейн, или же — медленно — плелась обратно, а она оставалась в тюрьме.
Ее, как водится, перевели в камеру смертников, и надзирательницы — по одной или по двое — теперь всегда были при ней. Они обращались с ней неплохо, но были такие же крупные и кряжистые, как санитарки у доктора Кристи, и ходили они в похожих передниках и с ключами: встретившись с ними взглядом, я вздрагивала, и все мои старые синяки вдруг давали о себе знать. Я никак не могла заставить себя полюбить их по одной простой причине: ведь правда, если они такие хорошие, почему же не откроют дверь и не выпустят миссис Саксби? Вместо этого они держат ее взаперти — ждут, когда придут тюремщики и повесят ее.
Об этом я, впрочем, старалась не думать — или же, как бывало и раньше, я поняла, что не могу думать об этом, потому что не верю в это. Думала ли об этом миссис Саксби, мне неизвестно. Я знаю, что к ней послали тюремного священника и он просидел у нее некоторое время, но она не сказала, о чем он с ней беседовал и помог ли чем. Теперь она почти не разговаривала со мной, ей достаточно было лишь держать меня за руку, и порой, когда она глядела на меня, взгляд ее затуманивался, она краснела и хмурилась, словно боролась с тягостными мыслями...
Одно только она мне сказала и велела запомнить, и это было накануне казни — в тот день я видела ее в последний раз. Я шла к ней, и сердце у меня разрывалось, и я ожидала увидеть, как она мечется из угла в угол или сотрясает прутья решетки, — но она была спокойна. Зато я плакала, и она села на тюремный стул и положила мою голову к себе на колени, потом вынула шпильки и распустила волосы. У меня не хватало духу завивать их. И казалось, никогда не хватит.
— Как я буду жить без вас, миссис Саксби? — сказала я.
Я почувствовала вдруг, что этот вопрос вызвал в ней смятение. Она не сразу ответила.
— Лучше, девочка моя, лучше, — прошептала она, — чем со мной.
— Нет!
— Намного лучше, — кивнула она.
— Как вы можете так говорить? Ведь если бы я осталась с вами, если бы не поехала с Джентльменом в «Терновник»... О, лучше бы я всегда была с вами!
И заплакала, уткнувшись лицом в складки ее юбки.
— Тише, тише, — сказала она. И погладила меня по голове. — Тише...
Грубая тюремная ткань колола щеку, жесткий стул давил под ребро, но я сидела не шелохнувшись, а она успокаивала меня, словно маленькую. И наконец мы обе замолчали. В камере было крохотное окошко, под самым потолком, пропускавшее две-три полоски солнечного света. Мы смотрели, как они перемещаются по каменным плитам пола, словно ползут. Никогда не думала, что свет может так двигаться. Как пальцы. А когда он переполз с одной стены на другую, я услышала шаги, и женская рука легла мне на плечо: