Поэзия клавдиана в русской рецепции конца XVII начала XX вв

Вид материала

Автореферат

Содержание Официальные оппоненты — Ведущая организация — Глава 1. Предыстория: Клавдиан в русской Ruf.I,213 sq. приведено в пример сравнения (кн.1, гл.8), его описание Этны в Rapt Глава 2. Клавдиан и торжественная ода Орел и солнце. III Cons. Распорядитель времени. Aen.II,682 sqq.) и счи­тает знаменье Гонорию более зна­чительным (IV Cons Мера пространств завоевания и владения. Знаменья и эпифании. III. Реки: рубежи, персонификации, подчиненные, свидетели. IV. Фаэтон. VI. Гигантомахия. VII. Императорский апофеоз. VIII. «Небеса отверсты». IX. Золотой век и окованные пороки. X. Помощь и подчиненность мифологических фигур. IV Cons.305) пример хрии (§256), Nupt Прямое влияние: «Гильдонова война» Опосредованное влияние: сцена адского совета ... Полное содержание

Подобный материал:

• Т е м ыкурсовых работ для участников спецсеминар, 42.1kb.
• Традиции «идеологического романа» Ф. М. Достоевского в русской прозе конца ХIХ начала, 632.99kb.
• Идея «Москва третий Рим» в русской общественной мысли конца XV начала XVII вв.: отечественная, 367.43kb.
• М. В. Ломоносова факультет журналистики кафедра истории русской журналистики и литературы, 672.12kb.
• Русскоязычная поэзия кабардино-балкарии конца XX начала XXI века: тенденции развития,, 325.82kb.
• Новый женский тип и поэзия конца ХIХ ─ начала ХХ веков, 200.84kb.
• Список произведений для изучения в 12 классе, 108.69kb.
• Е. В. Бакшутова социально-психологический анализ русской интеллигенции, 251.64kb.
• Рабочая программа направление 030400 «История» Специальность 030401 «История» Статус, 133.11kb.
• Мифопоэтические аспекты жанровой эволюции в русской литературе конца XIX начала, 707.98kb.

На правах рукописи


ШМАРАКОВ Роман Львович


ПОЭЗИЯ КЛАВДИАНА В РУССКОЙ РЕЦЕПЦИИ КОНЦА XVII – НАЧАЛА XX ВВ.

Специальность: 10.01.01 – русская литература


АВТОРЕФЕРАТ


диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук


Москва – 2008


Работа выполнена на кафедре русской литературы филологического факультета Московского педагогического государственного университета


НАУЧНЫЕ КОНСУЛЬТАНТЫ — доктор филологических наук, профессор Николаева Евгения Васильевна

доктор филологических наук,

профессор Никола Марина Ивановна


^ ОФИЦИАЛЬНЫЕ ОППОНЕНТЫ — доктор филологических наук, профессор

Иванюк Борис Павлович

доктор филологических наук, профессор

Ильченко Наталья Михайловна

доктор филологических наук, профессор

Саськова Татьяна Викторовна


^ ВЕДУЩАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ — Московский государственный

областной университет


Защита состоится « 2 » июня 2008 г. в 12 часов на заседании диссертационного совета Д 212.154.02 при Московском педагогическом государственном университете по адресу: 119992, г. Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1, ауд. № 304.


С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского педагогического государственного университета по адресу: 119992, Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.


Автореферат разослан «___» _______ 2008 г.


Ученый секретарь

диссертационного совета Волкова Е.В.

Введение

В духовном комплексе, который объединяется именем Антично­сти, рим­ская культура занимает специфическое место для новоевропейской традиции: «Она обретает себя, отделяясь от предшественников, и вырабатывает диффе­ренцированное самосознание» (М. фон Альбрехт), которое с тех пор стано­вится проблемой любой склады­вающейся национальной литературы и римский опыт явля­ется при­нимаемой или отторгаемой моделью. При этом опыт римской архаики и классики оказывался преломлен через призму поздней ан­тичности. После структурного кризиса III в. римская культура переживает последний рас­цвет – «кон­стантиновско-феодосиевское возрождение», где имя Клавдиана – одно из са­мых ярких.

Клавдий Клав­диан, грек родом из Александрии Египетской, в течение 10 лет, с 395 по 404 г., выступал в роли poeta laureatus при западноримском импе­раторском дворе, заслужив славу «певца Стилихона». После дебютного панеги­рика консулам 395 г. Пробину и Олибрию (далее Prob.) он создал десять боль­ших полити­ческих поэм, трижды воспев консульства Го­нория (III Cons., IV Cons. и VI Cons. – 396, 398, 404 гг.), почтив консульство вы­дающегося фило­софа-платоника Манлия Феодора (Theod., 399 г.) и создав са­мый объемный па­негирик, в трех книгах, на консульство Стилихона (Stil.I–III, 400 г.). Главные враги планов Стилихона на Востоке, префект претория Руфин и препозит свя­щенной опочи­вальни Евтропий удостоились клавдиановской инвективы – «Про­тив Руфина» (Ruf.I–II) и «Против Евтропия» (Eutr.I–II). Кам­пания Стилихона против комита Африки Гильдона вызвала к жизни поэму «Гильдо­нова война» (Gild., 398 г.), а война с вторгшимися в Ита­лию готами Алариха – поэму «Война Поллентская, или Гетская» (Get., 402 г.); эти две поэмы можно опреде­лить как эпические, но с большими оговорками: это специфический жанр, на­сыщенный панегириче­ским элементом. В 398 г. по случаю бракосоче­тания Го­нория Клав­диан пишет гек­заметриче­ский эпиталамий «О бракосоче­тании Гонория с Марией» (Nupt.) и обновляет фольклорный жанр фесцен­нин (Fesc.I–IV). Кроме того, в какой-то трудноопределимый период Клавдиан соз­дает ми­фологическую поэму «Похищение Прозерпины» (Rapt.I–III), начинает латинскую «Гигантомахию» (Gig.) и создает большое число произведений, объ­единенных в корпус carmina minora, где есть эпиграммы (экфрастические и «острые»), элегии, послания, панегирические тексты.

Клавдиан создал в латинской литературе жанр стихотворного панегирика – порождение «брака между греческим панегири­ком и латинской эпичес­кой поэзией» (Ал. Кэмерон); перспективность этой новации трудно пере­оценить. Наследник классических и по­стклассических эпиков, один из са­мых поздних выразителей рим­ского патриотизма, он дал возвышен­ный образ «золотого Рима» (знаменитая тирада в Stil.III,130–166).

Актуальность нашей работы связана с крайне важными для отечественного литературного процесса, но все еще недостаточно разработанными проблемами «русской Античности». Клавдиан как объект изучения слависта обладает следую­щими достоинст­вами. Это очень большой поэт – теперь этого никто не оспаривает, а за послед­ние десятилетия мировая наука находит пути анализа позднеримской поэзии как специфического яв­ления, законы кото­рого несводимы к классиче­ской по­этике. По обширности произведенного им влияния он превосходит, возможно, любого позднерим­ского автора. Поэтому часто по Клав­диану су­дят о позднем Риме вообще – и даже о послеклассической ли­тературе в целом; он репрезенти­рует всю позднеантичную эпоху и стано­вится ответствен­ным за вещи, которых сам не делал. Это искажает его собст­венный облик, но делает его аутентичной эмблемой не столько римского за­ката, сколько умона­строений эпохи, смастерившей эту эмблему. Его русская рецепция, которую можно не­прерывно проследить с конца XVII в., была столь неровной по харак­теру и ин­тенсивно­сти, что Клавдиан оказался лакмусовой бумагой, свидетельствующей о внутреннем со­стоянии культуры.

Важнейшим обстоятельством является то, что поэзия Клавдиана предста­вительна для позднеантичной культуры своей риторической от­регулированно­стью, побудившей Алана Кэмерона заметить, что Клавдиан «был посвящен в таинства поэзии, что бы он себе ни говорил, не Музами на Ге­ли­коне, а грамма­тиком в школьном классе». Причаст­ность Клавдиана культуре «гото­вого слова» делает его русскую судьбу воплощением того «категориального пере­лома» (А.В. Михайлов), который протекает в европейских литературах по­следней трети XVIII века и состоит в переходе от риторически структуриро­ван­ной эсте­тики «подражания и соревно­вания» к концепции гени­альности и ори­гинального (самозаконного) творчества. На русской истории Клавдиана в XVIII веке можно выявить национальные черты этого процесса, а дальнейшие формы рецепции демонстрируют, как культура пыталась модифи­цировать фи­гуру «риториче­ского Клавдиана». Рито­рика в системе культуры оказывается основным узлом проблем, нами затраги­ваемых. Нашей целью было выявить и описать русскую рецепцию Клавдиана как непрерывный и целостный процесс, регулируемый некоторыми принципами, которые реленвантны при описании как истории «русской Античности» в более общем виде, так и в истории риторики и риторического типа литературы.

При этом русское влияние Клавдиана, хотя богатое, в отношении реле­вантного мате­риала все же достаточно компактно, чтобы ­ставить и решать свя­занные с ним проблемы индивидуальными усилиями. Новизна нашей работы состоит, таким образом, в постановке проблемы влиятельности крупнейшего позднеримского поэта в русской литературе, определения сфер этой влиятель­ности, ее предметного содержания и эволюции. Впервые в отечественной фи­лологической науке русская рецепция одного позднеантичного поэта стано­вится предметом монографического изучения, которое дает возможность пред­метно судить о судьбе поздней античности в русской культуре.

Мы начинаем с русской ситуации XVII века, когда Клавдиан впервые по­является в отечественной культуре. Структура работы, соотносимая с этапами восприятия римской литературы вообще, такова.

1) Период конца XVII ­– первой трети XVIII в. стоит определить как подго­товительный: римская литера­тура только готовится быть образцом для оригинального творче­ства, обычная форма ее активности в эту эпоху – цитаты в трактатах, примеры в про­поведях и ученых стихах. «Рус­ской предыс­тории» посвящена первая глава работы. Со второй половины XVII века до 1730-х го­дов простирается период, когда имя Клавдиана вкупе с его те­мати­кой и поэтикой ста­новится известно русским книжникам и начинается на­коп­ление знаний о нем; это эпоха жанрового инобытия Клавдиана – разобран­ный на сентенции, он вы­ступает как дидактический поэт в проповедях, этико-поли­тических трактатах и латиноязычных пособиях по риторике и поэтике. Сим­птоматическим образом первый известный нам перевод из Клавдиана – это вы­полненный на исходе XVII в. А.Коробовским перевод «речи Феодосия» из IV Cons., вписывающейся в хорошо известную и востребованную на Руси тради­цию «княжеских зерцал».

2) 1730-е – 1780-е гг. Этот период можно определить как рецепцию рим­ской поэзии способами, предопределенными самой римской поэзией: мы имеем в виду риторическую стратегию подражания и соревнования. Эпохе клас­си­цизма, когда рецепция его поэзии при­обрела систематический характер, посвя­щена центральная часть нашей работы. Клав­диан в эту эпоху выступает образцом высоких жанров, торжест­венной оды и героической по­эмы – его влия­тельности и транс­формациям в этих сферах посвящены вторая и третья главы на­шей ра­боты; Клав­диан интере­сен эпохе как целое – и на выходе из этой эпохи итог подведен попыт­кой М.И. Ильинского издать по-русски всего Клавдиана: ей по­священа четвертая глава.

3) Следующие полтора века (последняя четверть XVIII – начало XX) можно обобщить формулой «рецепция рим­ской поэзии с отказом от способов, предопределенных римской поэзией». Концепция оригинального творчества кардинально меняет пути освоения литературы, которая, казалось, вне ритори­ческого поля сущест­вовать не может.

Античность теперь не риторическая норма, а историческая эпоха: как ка­ковая она может оставаться нормативной, давая героический тип классицизма (декабристский, например), но главное – что теперь лишь может, т.е. эта нор­мативность перестает быть универсальной, и что меняется ее сфера: это уже не жанровая, а стилистическая, этическая и пр. нормативность. С отказом от рито­рики, обеспечивавшей культурный континуитет (безусловно, оборачивавшийся недифференцированностью исторического взгляда) античность как некий «об­раз века» становится рядом с невоевропейской эпохой как тоже неким «образом века», и возникшая дистанция обеспечивает как возможность чисто эстетиче­ского отношения, так и возможность научного подхода. Стилизация (в широ­ком смысле, включая жизнетворческую), научное исследование (дополняю­щееся при случае художественным «реконструированием эпохи», самым адек­ватным жанром для которого стано­вится неизвестный античности и не кодифи­цированный риторикой роман) и перевод, по возможности «точный», – три ос­новные формы, в которых вопло­щается рецепция античности в эту эпоху.

Таким образом, две главы работы, пятая и шестая, касаются перелома, совершившегося в последнюю треть XVIII в., и его отдаленных последствий. Рубеж XVIII–XIX вв., когда ре­путация Клавдиана как достойного образца воз­вышенного была опротестована, а нового исторически продуктивного понима­ния его найдено не было, проана­лизирован в пятой главе: здесь мы видим, как нарождающееся неприятие клавдиановской патетики соседствует с еще жизне­способной одической традицией, в лице В.П. Петрова снова обращающейся к клавдиановскому наследию.

Три этапа понимания Клавдиана с пози­ций разнотип­ного историзма (ро­мантического, позитивного и символического), завершив­шиеся возрождением интереса к позднеримской культуре в начале XX в., зани­мают последнюю, шестую главу. В Заключении подводятся итоги рус­ской ре­цепции Клавдиана.

Отдельные аспекты работы обсуждались на научных конференциях: Все­российской научной конференции к 100-летию В.Н. Ашуркова (ТГПУ им. Л.Н. Толстого, 2004), Всероссийской научной конференции «Жанр в контексте современного литературоведческого дискурса» (Елецкий государ­ственный университет им. И.А. Бунина, 2004), XVI Пуришевских чтениях (МПГУ, 2004), IV и V Международных научных конференциях «Русское лите­ратуроведение на современном этапе (Московский государственный открытый педагогический университет им. М.А. Шолохова, 2005 и 2006), и др. Резуль­таты изложены в публикациях (см. список).


^ Глава 1. Предыстория: Клавдиан в русской

литературе до 1730-х годов


Исторические лица Клавдиановой эпохи хорошо знакомы древнерус­скому читателю по летописной, агиографической и пр. словесности. Сам Клавдиан показался в России в конце XVII в. через посредство ду­хов­ных училищ Юго-Западной Руси. Свидетельство его связи с латинской школой – «Наука по­этики» Феофана Прокоповича. Во мно­гом расчлене­ние его поэзии на ри­ториче­ские «примеры» пре­до­преде­ляло ре­цепцию его творчества в ренес­сансной, ба­рочной и классицист­ской поэзии.

В «De arte poetica» Ф. Прокоповича Клавдиан назван среди примеров почес­тей, возда­ваемых по­этам (кн.1, гл.1, о его статуе на форуме), ^ Ruf.I,213 sq. приведено в пример сравнения (кн.1, гл.8), его описание Этны в Rapt. упомя­нуто наряду с вергилиевским как «несравнен­ное» (кн.1, гл.7), III Cons.40–48 приведено, наряду со «всем Вергилием», в пример «дивного разнообразия» гек­заметрических ритмов (кн.2, гл.3) и в пример амплифика­ции (кн.2, гл.8). Клав­диан, таким образом, в рассказе об эпических дигрессиях (описания), инво­ка­циях, ритмике гекзаметра и амплификациях выдерживает соседство с Верги­лием. Бóльшая часть этих оценок имеет шансы выйти за пределы стен ла­тин­ской школы, поскольку они при­ложимы к оригинальной эпической поэме.

Благодаря школьной ан­гажи­рованности Клавдиан становится образцом для не­олатинских по­этов в духовных учебных заведениях (ср. связь с СГЛА мно­гих из тех, с кем связана рецепция Клавдиана, – М.В. Ломоносова, В.Г. Рубана, М.И. Ильинского, В.П. Пет­рова). Ла­тинская школа – та среда, где господство­вал пиетет к Клавдиану, утвер­жденный XVI–XVII веками, и где создавались предпосылки для освоения Клав­диана русской литературой.

Редкий пример обращения к Клавдиану в силлабическом панегирике – вторая редакция «Книги, желательно приветство мудро­сти» Ка­риона Истомина (май 1682); изложение мифа о двух ор­лах, пущенных Зевсом с двух краев света и встретившихся у Парнаса, можно считать заимствованным из praef. Theod.11–20. Здесь нахо­дим ту осо­бенность, которая определит ре­цепцию Клав­диана в торжественной оде до новаций В. Петрова: за­имство­вание изолированными топосами, не круп­ными компози­ционными и сюжетными блоками.

Обращение к Клавдиану происходит также в жанре проповеди. Образ Клавдиана как политического поэта, советодателя монархов, вопло­тился в трактате Иоанна Максимовича «Феа­трон», глав­ным источником кото­рого был «Theatrum politicum» Амвро­сия Марлиана. «Речь Феодосия» – пре­имуществен­ный ис­точник цитат из Клавдиана, а Феодосий – нормативный об­раз государя; здесь мы имеем дело с первыми, насколько нам известно, стихо­творными рус­скими пе­реводами из Клавдиана.

Самым тематически важным из клавдианов­ских текстов оказыва­ется, как и следовало ожидать, «речь Феодосия» из IV Cons.: с нею связана пер­вая извест­ная нам серьезная попытка перевода из Клавдиана. В 1695 г. Алексей Коробов­ский составляет сборник «Сот пчельный» (ОР БАН, 33.1.12), флорилегий инди­виду­ального состава. В тексте сборника среди сентен­ций латинских авторов нахо­дятся афоризмы Клавдиана из Eutr., Stil., Theod. Но главное свиде­тельство интереса Коро­бовского к Клавдиану – объ­емный текст под титулом «Научен¿е кн(я)зя, из Клаvдiана, w четвертом Онwрiа Аvгуста сvгклитствh», представляющий собой приложение к главе XVIII, «О брани и о ратех». Это первый известный нам русский перевод большого фрагмента Клавдиана – практически всей «речи Феодосия».

Коробовский основывался на принципе пословного перевода. Но кроме тяжеловесности, неизбежной при такой передаче латинского ин­вертированного синтаксиса, и калькированных грамматических форм, появляются два порока: пе­ревод многозначных лек­сем независимо от контекста и разрушение дистантных синтаксических связей. В целом перевод Коробовского – симптоматиче­ское, но не очень удачное начало переводов Клавдиана.

Клавдиан как морально-политический поэт, расхищаемый на афо­ризмы ав­тор первоклассного «княжеского зерцала» – вот основное, с чем вхо­дит он в период освоения его творчества в России. Это период его жанрового инобытия: поэзия Клавдиана реципируется жанрами, генезис кото­рых не связан с его творчеством (этико-политический трактат, пропо­ведь, пособия по поэтике), и потому реципируется осколочно. На следующем этапе ситуация переменится – под сильным влиянием латинской школы: наследие Клавдиана станет фактором жанрообразо­вания в русской литературе, Клавдиан окажет влияние на оформ­ление двух высоких жанров: с 1730-х годов для торжественной оды и с 1770-х годов – для героической поэмы.

^ Глава 2. Клавдиан и торжественная ода


Клав­диан – создатель латинского стихотворного па­негирика; к нему об­ра­щается европейская ода, вырабатывая свой репертуар прие­мов. Чтобы показать зависимость от него русской оды, мы намерены, взяв III Cons., про­сле­дить, как его темы усваива­ются русской тор­жест­венной одой.

I.^ Орел и солнце. III Cons. открывается вступлением в элегических дисти­хах, где излагается поверье, что орел, носитель Юпитеровых молний, испыты­вает своих детей, за­став­ляя их смотреть на солнце; здесь орел – поэт, а Юпитер – император. Образ орла применительно к поэту по­является в самоописаниях у Пиндара и соотно­сится с аналогами Пиндара в национальных литературах. О при­своении императору черт Громовержца мы будем говорить ниже, а здесь ска­жем о солярной символике, дав ее приблизительную классификацию.

1. ^ Распорядитель времени. Панегирик, рецитируемый на январских торже­ствах вступления в долж­ность, связывал ее с космическим циклом. Солнце вы­ступает как церемониймейстер, вы­пускающий в свет годы то лучше, то хуже, и, в частности, именно им иниции­ровано водворение золотого века в знаменитом эпизоде с «пещерой Времени» (Stil.II,421–476).

2. Знаменье. Появление солнца при провоз­глашении Гонория Августом 23 января 393 г.; поэт при­поминает чудо с Аска­нием (Verg. ^ Aen.II,682 sqq.) и счи­тает знаменье Гонорию более зна­чительным (IV Cons.170–202).

3. Космологические аналогии. В «речи Феодосия» Солнце, идущее «сред­ней стезей», приведено одним из проявлений любви как космической скрепы (IV Cons.286 sq.), в VI Cons. тот же пример приводит Рома в защиту своего города как политического центра (410 sqq.). Феодосий сравнивается с Гелиосом, пресекшим коллапс, вызванный Фаэтоном (IV Cons.67 sqq.). Солнце, лучший правитель, выступает как гарант исправности мировой машины.

4. ^ Мера пространств завоевания и владения. «От восходящего до закатного солнца» – вариациями этой формулы описываются римские политические притязания (IV Cons.387 sqq., Fesc.II,36 sqq., Gild.48 etc.).

5. Зритель. Группа контекстов, гораздо менее развитая, чем можно было предполо­жить, зная историю русской оды. Едва ли не единственный чет­кий случай – Ruf.II,336 sqq.: Солнце поспешает взойти, чтобы наконец увидеть ги­бель Ру­фина. В панегириках нет надобности в этом образе, поскольку там разработан мотив отеческого взгляда с небес (ср. ниже, топос VIII).

Что с русской стороны?

1. Римские консульские панегирики по необходимости имеют связь с на­ча­лом года, а русские оды – в тот случае, когда это оды на Новый год (эониче­ские. Связь ‘Император – Солнце’ развивается и независимо от привязки к на­чалу астроно­мического цикла, но когда эта привязка есть, появляются пас­сажи, имеющие моделью Stil.II (ломоно­совская оду Екатерине на Новый 1764 год, с апост­рофой к Солнцу в 7 строфе).

2–3. Устоявшееся сравнение императора с солнцем вызывает к жизни то­тальный параллелизм (ср. обращение к Мф.4:14, 16 у Ломоносова в оде на день восшествия 1746 г.).

4. Формулам типа «все, что видит солнце» или «от западного солнца до восточного» русская ода обычно предпочитает гидронимический каталог (см. ниже, топос III) или соматические персонификации.

5. В имперском спектакле солнцу усваивается роль зрителя с привилегиро­ван­ной реакцией (Ломоносов, 2 строфа оды 1747 г., и т.п.). Мотив удивления Солнца императорскими делами, разработанный Ломоносовым, переходит к его преемникам. Представление о Солнце как органе и символе Божества, воз­можно, обусловило ангажированность одического Солнца-зрителя, но не со­держание этого образа. Это Солнце – персонифицированное знание мира о себе, и его удивление не применимо к всеведущему Божьему оку.

Римские темы везде выступают в соединении со сходной об­разностью христианского происхождения. Этот поиск универсальной санкции одическому па­фосу выражает притязание говорить универсальным языком: текст прочиты­вается в двух кодах, христиански-соте­риологическом и римски-имперском, и носители и «ветхого», и «нового» языка одинаково найдут для себя весть о но­вом владыке и спасителе.

II. ^ Знаменья и эпифании. Топос панегирика – знаменья, сопутствовавшие рождению персонажа (III Cons.18–21; ср. IV Cons.141 sqq.). Поскольку мы имеем дело с консульскими панегириками, по­является тема консульских аус­пиций. «Твое консуль­ство проходит при счаст­ливых знаменьях»: это дает воз­можность показать, как Гоно­рий одолевает врагов своей счаст­ливой судьбой (III Cons.87–95; IV Cons.634–637). Благодарным материалом была биография Елиза­веты, родившейся 18 де­кабря 1709 г., менее чем через полгода после Пол­тавской битвы. Ломоносов в оде 1746 г. интер­претирует это как знаменье при ее рождении (ср. Сумароков в оде на день рождения Елисаветы 1755 г.).

^ III. Реки: рубежи, персонификации, подчиненные, свидетели. Гонорий идет из Константинополя в Медиолан, к умирающему отцу, и на­конец входит в Ита­лию (III Cons.121–123): Эридан оказывает ему поклонение. Клавдиан широко пользуется традиционным приемом гидронимии, а в Prob. и VI Cons. разраба­тывает композиционно значительный эпизод, где главным персонажем стано­вится аллегорическое божество реки, символизирующее центр империи («отец Тиберин») и границу («отец Эридан»).

Русский материал обширен. У Ломоносова в оде 1747 г. три сферы дея­тельности Петра описаны тремя мифологическими эмблемами (Марс, Нептун и «сомненная Нева»). Известное adynaton (река, стремящаяся пойти вспять) у Клавдиана появляется в связи с вечностью Рима (Get.55 sqq.). Ло­моносов по­вернул эту хрестоматийную невозможность иной стороной (Амур в оде 1747 г., желающий вернуться под власть Елизаветы); после Ломоносова это стремление реки против обычаев природы становится одическим топосом.

^ IV. Фаэтон. Упоминается в связи с Эриданом (III Cons.124 sq.; Prob.258 sq.); как символ космической катастрофы, аналогичной гибели Римского госу­дарства, – Ruf.II,206–213; IV Cons.59–69; как прототип гибельной дерзости – применительно к Алариху в VI Cons.162–192. Два главных значения Фаэтона в символике первой половины XVIII в. – применительно к неразумному правле­нию и к пагубному «высокоумию» внешнего врага – разработаны в V Cons. и VI Cons. В русской тради­ции актуален вариант VI Cons.

V. «Народный плеск». Народ стекается приветствовать Гонория, прибыв­шего в Ме­диолан (III Cons.126–132; ср. VI Cons.543–550). Народные акклама­ции («плеск» и «клики»), упоминание которых санкцио­нировано также Псалти­рью, становятся непременной ча­стью одического спектакля. Сюда примы­кают аккламации войска, и уже Клавдиан любит акцен­тировать в этой картине оксюморонное соединение гроз­ной мощи и покорности (III Cons.133–141).

^ VI. Гигантомахия. Феодосий завершает речь к Стилихону убежденно­стью в его способности уберечь детей от любой катастрофы, примером которой высту­пает восстание Гигантов (III Cons.159–162). Тема Гигантомахии (и неотличимых от нее Титано- и Тифономахии) – один из важней­ших ключей, позволяющих трактовать политическую тему в космических терминах, с четким и художест­венно выразительным различением конструк­тивных и деструктивных сил (Get.62–76; praef.VI Cons.13–20; VI Cons.184–190). Топос, заимствованный из мифологического арсенала римскими манифе­стациями власти, составил наслед­ство оды, обнару­жив податливость для interpretatio Christiana, как поддавался прежде морали­стической и космологической аллегорезе.

^ VII. Императорский апофеоз. Апофеоз императора-хри­стианина Феодосия Клавдиан изо­бражает как катастеризм (III Cons.162–174; ср. Ruf.II,1–3; Nupt.300 sq.; Gild.253, etc.). Катастеризм у Ломоносова появляется в оде 1750 г. приме­нительно к Цар­скому Селу; Сумароков в оде на погребение Елисаветы изобра­жает, как она взлетает до горних мест и блистает с родителем. Более масштаб­ную разра­ботку по тому же поводу дает ломоносовская ода Петру III на восше­ствие на престол и Новый 1762 год (слу­чай, когда мы имеем дело с заимствова­нием индивидуаль­ного соеди­нения топосов, с высо­кой степенью вероятности взятого непосред­ственно из III Cons.).

^ VIII. «Небеса отверсты». Авторская апострофа к обожествленному Фео­досию изображает его видящим с небес золотой век, устрояемый его сыновь­ями (III Cons.175–184; ср. IV Cons.428 sqq.; VI Cons.101 sqq.). Эта небесная санкция отразилась в оде образом отверзающихся небес и «небес­ной двери». После Клавдиана взор и речь из небесной двери означают по­литический континуитет и его сакральную санкцию. Топос доживает до конца века и упоминается как одический штамп в «Чужом толке» И.И. Дмитриева.

^ IX. Золотой век и окованные пороки. В кар­тину золотого века у Клавдиана устойчиво входит изображение персони­фици­рованных пороков, лишенных силы и замкнутых в аду (той «реториче­ской среде», которая определена для них еще «Энеидой»), где им остается бессильно грызть самих себя. У Клавдиана это III Cons.181 sqq., Ruf.I, 50 sqq., Ruf.I,377 sqq., Theod.166 sqq., Stil.II,109 sqq. У христианского одического поэта загнанные в ад и прикованные Фурии ассо­циируются с низ­вержением восставших ангелов и окованием Сатаны в преис­подней (Откр.20:1–3). У Ломоносова уже в Хотинской оде; Сумароков в оде Екатерине II на первый день Нового 1763 г. детализует тему; влиянием литур­гического языка обусловлен у него акцент на «сотрясшихся вереях» и «колеб­лемых вратах». Одиче­ский суб­ститут Христа, «сокрушившего смерти дер­жаву», торжествующая Истина, сходя с неба во славе, свер­гает с престола царя ада и бросает неправду во что-то вроде «озера огненного» (Откр.20:10) – апока­липтическая параллель к Минерве, отвер­зающей храм Про­свещения.

^ X. Помощь и подчиненность мифологических фигур. Авторская апострофа к Гонорию и Аркадию говорит о том, как Вулкан готовит для них оружие, а Нептун пасет чудесных коней (III Cons.189–200). В финале Theod. Музы гото­вят консульские игры для любимого ими Ман­лия; в Stil.II Феб отправляется в пещеру Времени, чтоб вы­брать для Стилихонова консульства наилучший год; в Stil.III Диана и ее спутницы обходят мир, ловя зверей для консульских игр.

Мифологическая фигура, выказывающая подчиненность герою, становится панеги­рическим топосом. Эмблема­тика такого рода позволяет экономно при­вести в одическое центростремительное движение целые сферы представлений («война», «море», «земледелие») и размечает спе­цифическое про­странство во­круг триумфатора: предвкушая свой апо­феоз, он пребывает в окру­жении фигур иного порядка, чем смертные люди.

* * *

Перечисленными топосами охватываются главные моменты базо­вого оди­ческого сюжета. Клавдиан может претендовать на имя главного античного об­разца для торжественной оды. Эпиникии Пиндара в тематическом плане давали мало торжествен­ной оде, не будучи в состоянии обеспечить ее тем базовым конструктивным набором, который извлекается из клавдиановского император­ского панегирика.

Ломоносов в «Кратком ру­ководстве к красноречию» («Ри­торика» 1748 г.), берет из «речи Феодосия» (^ IV Cons.305) пример хрии (§256), Nupt.331 sq. цити­рует в гл. VII, §134. В трактате «Яв­ление Венеры на Солнце…» он помещает переведенный им зачин Ruf. как пример того, «сколько рассуждение и внима­ние натуральных вещей утверждает в вере». Ломоносов отказался от проблема­тики теодицеи и радикально трансформировал структуру текста, чтобы интер­претировать Клавдиана в духе слов апостола Павла о познании «невидимого Божьего» через по­знание тварей (Римл.1:20).

Содержательные упоминания о Клавдиане сделаны Тредиаковским в «Способе к сложе­нию Российских стихов, против выданнаго в 1735 годе ис­правленном и до­полненном» (1752). Эта редакция «Способа» дополнена разде­лом о жанрах (гл.VII); для трех из них Клавдиан назван как образцовый автор:

1) эпиталамический род (Nupt. – это образец «героической», т.е. сюжетной, раз­новидности эпиталамия). Клавдиановские черты заметны в эпиталамии Тре­диаков­ского, «Стихах эпиталамических на брак его сиятельства князя Алексан­дра Борисовича Куракина…» (1730), но в дальнейшем образцом стала ломоно­совская ода 1745 г. на брак Петра Феодоровича, которая структурно не отлича­ется от про­чих торжественных од.

2) синхаристический («Сим поздравляют возвратившихся в отечество, или прибывших гостей»; при­мер – VI Cons.).

3) Клавдиан выставлен единственным примером панегирика: «Эпи­диктическая, или Панегирическая. Сею Поэмою чесные добродетели, и слав­ныя действия похваляются. Пример ей почитай весь Клав­диан».

Клавдиан дал торжественной оде ее основное содержание и репертуар об­разов, вопло­щающих императорскую тему. Черты императорского культа и мифологический декор вступают во взаимодействие с различными элементами христианской образности и создают язык нового гражданского культа. Однако такие категории, как «пиндарическое парение» и beau désordre, мешали клавдиа­новской поэтике стать для ломоносовской оды чем-то большим, нежели инвен­тарем парцеллированных общих мест. Характерный для Клавдиана сю­жетный континуитет па­негирика придет в русскую оду лишь с новациями В. Петрова, с которого начинается подражание Клавдиану не только в сфере сен­тенций и «красот», а в области мас­сивных композиционных струк­тур.