Поэзия клавдиана в русской рецепции конца XVII начала XX вв

Вид материала

Автореферат

Содержание Клавдиан в символическом лесу: начало XX в.

Подобный материал:

• Т е м ыкурсовых работ для участников спецсеминар, 42.1kb.
• Традиции «идеологического романа» Ф. М. Достоевского в русской прозе конца ХIХ начала, 632.99kb.
• Идея «Москва третий Рим» в русской общественной мысли конца XV начала XVII вв.: отечественная, 367.43kb.
• М. В. Ломоносова факультет журналистики кафедра истории русской журналистики и литературы, 672.12kb.
• Русскоязычная поэзия кабардино-балкарии конца XX начала XXI века: тенденции развития,, 325.82kb.
• Новый женский тип и поэзия конца ХIХ ─ начала ХХ веков, 200.84kb.
• Список произведений для изучения в 12 классе, 108.69kb.
• Е. В. Бакшутова социально-психологический анализ русской интеллигенции, 251.64kb.
• Рабочая программа направление 030400 «История» Специальность 030401 «История» Статус, 133.11kb.
• Мифопоэтические аспекты жанровой эволюции в русской литературе конца XIX начала, 707.98kb.

Глава 6. Упадок и возвращение:

с 1810-х по 1910-е годы


Противовесом универсалистским претензиям риторики на новом этапе ока­зывается историзм и те акценты на самобыт­ности и генетическом развертывании национальной культуры, которые импли­цитно содержатся в понятии гения. Историзм совершает полный круг, когда от полемического обо­собления национальных начал в романтическом дискурсе он доходит к началу XX в. до поиска больших соответствий в европейской культуре; с некоторым огрублением скажем, что это движение от генетического к символическому.

6.1. Клавдиан и самобытное: 1810 – 30-е гг.

В 1810 – 30-х гг. Клавдиан оказывается втянут в процесс нового самоопре­деления литературы, где спор классиков с романтиками – лишь одна из граней.

И.М. Муравьев-Апостол в первом из «Писем из Москвы в Ниж­ний Новгород» цитату Get.507–509 применяет к Москве, погубившей Наполеона, а XII письмо целиком посвящает Клавдиану, делая критический разбор фран­цузского собрания сочинений Клавдиана, изданного Дюгуром и Дюраном в 1798 г. Муравьев мыслит античность как инструмент самопознания нации. Когда он ставит вопрос об образовании (т.е. национальной идентично­сти), то судьба античности в евро­пейских культурах становится важнейшим ас­пектом во­проса о выборе моделей, и Муравьев делает евро­пейскую судьбу Клав­диана эмблема­тически ответственной за участь античного на­следия в целом.

Когда в XIX в. оформляется дуализм «национального» и «имперского» дис­курсов коллективной идентичности, некоторые аспекты «рим­ского» могли конституировать национальное самоопределение (образы респуб­ликанского Рима у декабристов), но культура позднего Рима вхо­дила лишь в определение имперского. Единственный пафос, уделенный им­ператорскому Риму, это сатирический, поскольку сатира остается прибежищем гражданской свободы слова и заслуживает одобрения как жанровое проявление римской оригинальности (Quint. Inst.orat.X,1,93).

На этом фоне одиноко зву­чит голос П.А. Катенина в «Размышлениях и раз­борах» («Литературная газета», 1830), где о Клавдиане говорится, что он всех, кроме Верги­лия, превосходит пиитическим дарованием; что от на­дутости и ложного вкуса автор того времени едва ли мог предо­хра­ниться, но в сравнении с нынеш­ними поэтами, например с Байро­ном, в нем, вероятно, окажется меньше дурного и больше хорошего. Клавдиан описан Катениным так, что составляет симметрию имплицитному образу Байрона в «Размышлениях и разборах»: не­предметность разговора о Клавдиане – производная от непредметных, чисто не­гативистских упоминаний Байрона, а упомянутые пороки Клавдиана – это не­упомянутые пороки Байрона.

Упомина­ние Клавдиана в «Раз­мышлениях…» не является проходным для Кате­нина. В 1833 г. он работает над неким (не дошедшим до нас) произведением, которому Клавдиан давал сюжетную основу: сколько можно судить, это была разработка мифа о Фениксе, и Катенин, с пристрастием к arrière pensée, мог сделать автобиографическое применение из мифа, вложив в этот символ возрождения надежды на полнокровную литературную жизнь.

Одно из известнейших пушкинских сти­хотворений, «Поэт» («Пока не требует поэта…»), дает основания вспомнить о римском панегиристе. Пассаж VI Cons.25–34, где говорится о Дельфах, когда они оставлены Аполлоном и когда вместе с ним возвращается вдохновение, композиционно коррелирует с пушкинским стихотворением. Самое заметное лексико-тематическое сходство с Клавдианом (в версии Дюгура – Дюрана, на которую Пушкину мог указать своей критикой Муравьев-Апостол) в начале тек­ста, а к концу они нарастают глубокие различия, так что Пушкин словно от­тал­кивается от Клавдиана, чтобы начать самостоятельное движение.

На фоне Клавдиана проявляется полемичность «По­эта». У Клавдиана божественное присутствие связано с властью и многолюдст­вом, на котором осуществляется власть; у Пушкина – с бегством из мира власти и многолюдства. Это утверждение по­этической сво­боды получилось тем более резким, что за ним стояла древняя и величественная тень другого по­нимания поэта: одическая картина, в которой божественная власть, одновре­менно космическая и имперская, обеспечивала вдохновение по­эта-пророка, а он не видел другого достойного предмета, помимо вдохновившей его власти.

Бывший посредником между мифом и одой, Клавдиан умел стать посредником между мифом и романтической аксиологией и от проблемы национальной самобытности в пят­надцать лет добрался до проблемы самостояния поэта: его мифологические применения, выработанные к славе императорских въездов и апофео­зов, научились выражать романтическую холодность к той самой толпе, руко­плескания которой он так любил описывать.


6.2. «Льстивый панегирист» и «школьная реторика»:

с 1840-х до начала XX века


Исторический перелом, охватывающий вторую и третью четверти XIX в., выражается в том, что античный мате­риал утрачивает общекультурный характер, делаясь «объектом спе­циальной художественно или философски мотивированной интерпретации» (Г.С. Кнабе). Клавдиан заперт в сносках историче­ских исследований и финальных парагра­фах университетских пособий по исто­рии римской литературы.

С.В. Ешевский в диссертации об Аполлина­рии Си­донии (1855) останавливается на всеохватном упадке позднеримской по­эзии: «дерзость лести» в панегириках предстает свидетельством нравственной дегра­дации, а сосредоточенность на технопегниях – поэтической бесплодности.

До начала XX в. понимание Клавдиана находим в учебных пособиях по римской литературе, преимущественно переводных. В 1856 г. выходит «Очерк истории римской литературы» Шаффа и Горр­мана в пере­воде Н. Соколова. В 1881 г. в рамках «Всеобщей истории литературы», выходящей под ре­дакцией В.Ф. Корша, издается «История литератур греческой и римской»; исто­рия римской литературы написана В.И. Модестовым. В 1886 выходит «Краткий очерк истории римской литературы» Г. Бендера; в 1892 – монография Г. Буассье «Паде­ние язычества». В 1902 появляется уже третье издание книги В. Вегнера «Рим», в 1908 – небольшой «Очерк истории римской литературы» Фр. Лео; в 1913 г. – лекции по истории римской литера­туры Т. Бирта (издавшего Клавдиана в 1892 г. в Monumenta Germaniae historica), в 1914 – коллективная работа немецких ученых «Эллинистическо-римская куль­тура», где разделы о литературе написаны Р. Вагнером, и «История латинской литературы» Е. Нажотта. Широкий читатель находил откристаллизовавшееся мне­ние о Клавдиане в энциклопедических изданиях («Реальный словарь классических древностей» Ф.Х. Любкера, словарь Брокгауза – Ефрона и пр.).

Первое, что замечается в отзывах этого периода, – отсутствие новых кате­горий. Когда у Вегнера мы находим «по­этическое понимание при­роды, то грандиозное, то прелестное, те­плоту и есте­ственность чувства, благородную чистоту слога», здесь нет ни слова, которое не могло бы быть сказано за сто лет до него: сентименталистская идиоматика этих оценок разительна. Когда у Шаффа и Горрмана на­ходим сожаление о том, что время Клавдиана не могло дать «величавое содер­жание и величествен­ный тон его сочинениям», это повторение Скалигера: solo argumento ignobiliore oppres­sus.

Главная эстетическая предпосылка – изоморфность клас­сической и позднеримской литератур. С этим связан акцент на отношении к классике: либо это вкус, развившийся «усвоением сокровищ литературы предшествовавших периодов» (Шафф и Горрман), «обширное знакомство с классическими образ­цами» (Бен­дер) и вообще классическая правильность языка (Шафф и Горр­ман, Модестов, Буасье), либо «бестолковое подражание древним» (Бендер).

Комплимент Клавдиану – указание на его фанта­зию (Шафф и Горрман, Бендер, Нажотт), единственный уголок ориги­нальности (отождествляемой с творческим принципом вообще). Клавдиан бы этого не понял: для него фантазия была средством возбуждения пафоса в аудитории, зависящим от способности оратора создавать наглядные картины и проходящей по разделу memoria.

Даже если все состояние поздне­римской литературы не дедуцируется, как у Ешевского, из «сатурналий деспо­тизма», то сервилизм осознается как не­избывное пятно на репутации и творчестве, лишь отчасти компенсируемое патриотизмом и высоким сарказмом моралиста (Бендер, Буасье, Нажотт).

Это период историзма по­зитивного: выйдя из баталий с классиками, отрешившись от риторического поля, он не нашел естественных побуждений разрабатывать поздне­римскую проблематику.


6.3.^ Клавдиан в символическом лесу: начало XX в.


Название этого параграфа отсылает к тому «лесу символов», который упо­минается в бодлеровских «Соответствиях» («L’homme y passe à travers des forêts de symboles»). В начале XX в. по­являются критерии литературно-исторической оценки, могущие стимулировать литературную рецепцию позд­него Рима. Если в XVIII в. Клавдиан – это жанры, в которых он авторитетен, то в на­чале XX в. Клавдиан – это символ своего века. Иначе говоря, если для XVIII века Клавдиан – это ода, то для начала XX в. Клавдиан – это Брюсов.

Для русского читателя Клавдиан принял черты декадента с лег­кой руки Ж.-К. Гюисманса («Наоборот», 1884, рус­ский пе­ревод 1906). При сравнении двух декадансов эмблематическая фигура Брюсова появля­лась с неизбежностью.

С начала 1910-х гг. Брюсов выступает как популя­ризатор позднеримской словесности. Брюсов дает апологию поэзии IV века в статьях о Пентадии и Авсонии в «Русской Мысли» (1910, 1911). Образованность Брюсова-историка находит себе применение в романном творчестве, воплотившись в дилогии «Алтарь Победы» и незакон­ченный «Юпитер повер­женный», где Клавдиан ши­роко используется как исторический источник и как идео­лог позднего Рима. Эпилогом позднеримской темы стала «Рея Сильвия» (1914). Тут выбрана историческая точка, с которой Клавдиан и Вергилием вы­ступают наравне как эмблема миновавшего римского блеска, – середина VI в., пора агонии Города, оспориваемого друг у друга готами и армией Юстиниана.

От переводческих замыслов Брюсова в отношении Клавдиана (антология «Пять поэтов: Пентадий, Пор­фирий, Авсоний, Клавдиан, Рутилий») осталось всего два перевода, что вхо­дят в сборник «Erotopaegnia» (М., 1917), – c.min.43 и 44. Клавдиан как соревнователь Марциала был представлен Брюсо­вым более чем адекватно; к чести Клав­диана следует заме­тить, что Брюсов не перевел из него других эпиграмм того же типа по­тому, что больше их у Клавдиана нет.

Через 15 лет на брюсовский сборник отклик­нулся В.Ф. Ходасевич заметкой «Erotopaegnia» в парижской газете «Возрождение» (1932). Главный тезис Брюсова – что эти стихи со­храняют «всю убедительность художест­венных созданий» – не вызы­вает сочув­ствия у Ходасевича: он готов признать их документами эпохи (чуж­дой нам психологически), но художественность их для него сомнительна. Рецензия Ходасевича – сильная реплика на брюсовскую программу пересмотра репутации позднеантичной по­эзии, и ее главная точка – отказ ви­деть и ценить в поэте лишь стилистическую (если не прямо техниче­скую) сто­рону его поэзии; позднеримские поэты в гла­зах Ходасе­вича ассоциируются с Брюсовым – его им­морализм, со­средоточенность на внутрилитературных задачах и помянутый Ходасевичем эротизм.

Репутация позднего Рима в 1910-е годы тесно сцеплена с репутацией Брюсова. Понима­ние Клавдиана осталось историческим, как в предыдущем веке, но сам исторический взгляд претерпевает проработку, со­стоящую в символизации материала. Этот век – тоже fin de siècle, с его пышной имперской декорированностью, утонченностью чувств, усталый опыт которых столь богат благодаря общему нравственному релятивизму, и риторической изощренно­стью литературы, принципиальная вторичность которой осознается как особое достояние; и эта углубленная историческими ана­логиями эпоха порождает символ самой себя – своего поэта, и это эмблематическое от­ражение Рима находит русский аналог. Как Рим нахо­дит себя в Клавдиане, так русский «конец века» находит себя в Брюсове.


* * *

С конца 20-х годов Е.И. Замятин работает над романом об Атилле; извест­ный под названием «Бич Божий», он вышел в Париже уже после смерти автора.

Аналогия русской революционной ситуации с падением истлевшего Рима под натиском варваров была достаточно очевидной – она устойчива, например, у Блока. При этом «Бич Божий» не «роман с применениями», несмотря на историческую параллель. Действие совершается в 405-м г.; изображается вторжение в Италию варвар­ских племен под началом Ра­дагайса и разбитие их римской армией под началом Стилихона. Но у Замятина этот триумф римского оружия изображен как уничто­жение одними варварами дру­гих – на переднем плане «Улд, князь ху­нов», а о Стилихоне мы ничего не уз­наем.

Замятин дважды вступает в поле­мику с клав­диановскими поэмами.

1) сцена встречи Улда – пародия на римский триумф; беспомощность Рима перед неве­жественной силой варвара символизировано фигурой консула: его седина – символ, но поле­мический по отноше­нию к Клавдиану (ранняя седина Стилихона): не мудрости, но старческой немощи и зимней косности.

2) сцена с императором и поэтом, увиденная глазами наивного наблюдателя, Атиллы. Этот акцент на «тварности» (Э. Ауэрбах) – на буксующей физиологии (косой рот импера­тора, дрожащие поэта) имеет значение сим­волического показателя. Будущий гуннский вождь видит культурную ре­альность, для которой са­моописание приобрело статус престиж­ной профес­сии и которая, однако, утеряла ключ к адекватности выражений. Замятин не дает Клавдиану прямого высказывания, поскольку оно связано с субъек­тива­цией: при­дворный поэт годен лишь на то, чтоб со всей своей эпохой быть уви­денным глазами гунна.


Заключение


Клавдиан приходит в Россию с репутацией выдающегося поэта, которой он пользуется в поэтиках и риториках XVI–XVII вв. После подгото­ви­тельного этапа, характеризующегося «жанровым инобытием» Клавдиана, совершается ос­воение его поэзии в ее собственных жанровых формах.

1730–90-е годы – золо­той век русского Клавдиана: в оде дважды совершается масштабная рецепция клавдиановской поэтики; героической поэме Клавдиан дает модели для завязки действия, связанные с активной ролью персонификации одического типа и с решением инфернальных сил действовать против неба и эпического героя; завершением этого периода, ознаменованного широким интересом к Клавдиану, становится перевод М. Ильинского.

Следующие этапы рецепции Клавдиана связаны с общеевропейским кризисом риторики.

I. Главное в отношении к Клавдиану на рубеже XVIII – XIX вв. мы бы оп­ределили формулой «негативно-риторическое», поскольку, отклоняя прежние предпосылки его рецепции, оно не открывает новых. Мысля все еще ри­ториче­скими категориями, авторы этого времени утверждают несостоятель­ность Клавдиана как образца высокого, а поэты-сентименталисты демонстри­руют не­перспективность обращения к Клавдиану за другими эстетическими ценно­стями – прежде всего, за естественным и трогательным.

II. Понимание Клавдиана, дававшее силу рецеп­циям XVIII века, оказалось опротестовано; но возникла проблема: крупная фи­гура, традиционно венчаю­щая историю римской поэзии, требовала какого-то понимания, более детализо­ванного и плодотворного, нежели простое понятие напыщен­ности, и эта проблема остается в наследство следующему столетию, от 1810-х до 1910-х годов, которое можно в целом оп­ределить как историческое.

1) 1810–30-е – период полемического историзма: Клавдиан оказывается фактором самоопределения литературы; его риторическое понима­ние оспаривается историческим; при этом категория «самобыт­ного» модифи­цируется от «национального» (у Муравьева-Апостола) до «инди­видуально-по­этического» (у Пушкина);

2) с 1840-х до начала XX века – период позитивного историзма. Клавдиан остается персонажем учебных посо­бий по римской литературе. Выйдя из полосы полемики «классиков с романти­ками», историзм не находит новых категорий для позднеримской литературы, и эклектичность его описаний становится знамением равнодушия к этой эпохе;

3) 1910-е годы – историзм аналогический, историзм широких историко-культурных схождений, благодаря вкусу к которым историософия усваивает профетические тона. Аналогии «Клавдиан – Рос­сия» на этом этапе имеют не жанровый, а персональ­ный характер. Брюсов ос­ваивает эпоху как историк, но за этим пафосом строгой научности стоит чувство истори­ческой конгениальности. Показа­тельно, что этот период оказывается сопряжен с реаби­литацией рито­рики: Брюсов замыкает круг русского Клавдиана, возвращаясь к тому, что было естественным для выучеников латинских школ XVII–XVIII вв.: к восприятию Клавдиана как поэта риторической школы.


Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:


1. Шмараков Р.Л. Поэзия Клавдиана в русской литературе: эпоха клас­сицизма / Р.Л. Шмараков. – М, 2006. – 228 с. (14 п.л.).

2. Клавдий Клавдиан. Похищение Прозерпины / Пер. с лат., коммента­рий, статья и указатель Р.Л. Шмаракова. – Тула, 2004. – 166 с. (8 п.л.).

3. Клавдий Клавдиан. Полное собрание латинских сочине­ний / Пере­вод, вступ.ст., комм. и указатели Р.Л. Шмаракова. – СПб., 2008. – 838 с. (53,9 п.л.).

4. Шмараков Р.Л. Поздний Рим в пушкинском послании «К вельможе»? / Р.Л. Шмараков // Известия Тульского государственного университета. Се­рия «Про­блемы языкознания». Вып.6. – Тула, 2004. – С.215–219 (0,5 п.л.).

5. Шмараков Р.Л. Руфин и антируфин: римская инвектива между норма­тивной поэтикой и аллегорической поэмой / Р.Л. Шмараков // Известия Туль­ского государ­ственного университета. Серия «Проблемы языкознания». Вып.6. – Тула, 2004. – С.220–225 (0,5 п.л.).

6. Шмараков Р.Л. Образцовый государь в «Поликратике» Иоанна Сол­сбе­рийского: римская модель и христианская санкция / Р.Л. Шмараков // Известия Тульского государственного университета. Серия «Социология и полито­логия». Вып.5. – Тула, 2004. – С.153–161 (0,9 п.л.).

7. Шмараков Р.Л. Михаил Ильинский и «эпоха славяно-русских перево­дов» / Р.Л. Шмараков // Известия Тульского государственного университета. Серия «Язык и литература в мировом сообществе». Вып.8. – Тула, 2005. – С.196–204 (0,5 п.л.).

8. Шмараков Р.Л. Чудесное в героической поэме: римский образец и его русские трансформации / Р.Л. Шмараков // Вопросы литературы. – 2005. – №6. – С.138–159 (1 п.л.).

9. Шмараков Р.Л. Смущенный чтец «Ахиллеиды» / Р.Л. Шмараков // Вопросы литера­туры. – 2006. – №4. – С.139–148 (0,5 п.л.).

10. Шмараков Р.Л. «Себе лишь подобен» / Р.Л. Шмараков // Вопросы литературы. – 2006. – №5. – С.283–303 (1,1 п.л.).

11. Шмараков Р.Л. Об одном эпическом сравнении у Клавдиана / Р.Л. Шмараков // Сбор­ник научных трудов преподавателей и аспирантов ТГПУ им. Л.Н. Толстого. – Ч.2. – Тула, 2004. – С.151–156 (0,4 п.л.).

12. Шмараков Р.Л. «Jeweled style» и архитектоника целого: «Гильдо­нова война» Клавдиана / Р.Л. Шмараков // Вестник Тульского государственного педагогиче­ского университета им. Л.Н. Толстого. – №1. Гуманитарные науки. – Тула, 2004. – С.67–73 (0,9 п.л.).

13. Шмараков Р.Л. Сакрализация монарха в русском панегирике и ее римские источники: В.П. Петров и Клавдиан / Р.Л. Шмараков // Столица и провинция в отече­ственной и всемирной истории. Тула, 2004. – Т.II. – С.66–72 (0,4 п.л.).

14. Шмараков Р.Л. Государство Алариха: одна римская интерпретация / Р.Л. Шмараков // Политика и политология: актуальный ракурс. – М.-Тула, 2005. – С.358–364 (0,4 п.л.).

15. Шмараков Р.Л. «Похищение Прозерпины» Клавдиана: жанр и не­оконченность / Р.Л. Шмараков // Жанрологический сборник. – Вып.1. – Елец, 2004. – С.16–22 (0,4 п.л.).

16. Шмараков Р.Л. «Vates incertus» и «quidam paganorum»: Клавдиан у Августина и Орозия / Р.Л. Шмараков // Всемирная литература в контексте культуры: Сборник научных трудов по итогам XVI Пуришевских чтений. – М., 2004. – С.16–24 (0,6 п.л.).

17. Шмараков Р.Л. Claudianus rhetoricus / Р.Л. Шмараков // Милоновские чтения-2003. – Тула, 2004. – С.37–45 (0,5 п.л.).

18. Шмараков Р.Л. «Когда волнуется желтеющая нива»: риторические коннотации пейзажного образа / Р.Л. Шмараков // Милоновские чтения-2003. – Тула, 2004. – С.46–52 (0,45 п.л.).

19. Шмараков Р.Л. Поздний Рим в «Размышлениях и разборах» П.А. Ка­тенина / Р.Л. Шмараков // Текст в зеркале лингвистического и литературо­ведческого анализа. – Тула, 2004. – С.99–103 (0,4 п.л.).

20. Шмараков Р.Л. Два эпизода средневековой известности Клавдиана / Р.Л. Шмараков // Текст в зеркале лингвистического и литературоведческого анализа. – Тула, 2004. – С.93–99 (0,4 п.л.).

21. Шмараков Р.Л. Reditus fortunatus: Лейтмотив и композиция послед­него клавдиановского панегирика / Р.Л. Шмараков // Гуманитарная наука в Центральном ре­гионе России: состояние, проблемы, перспективы развития. Материалы VII региональной научно-практической конференции. – Т.2. – Тула, 2005. – С.326–333 (0,5 п.л.).

22. Шмараков Р.Л. «Напыщенный стихотворец»: Клавдиан, Аддисон и Гигантомахия / Р.Л. Шмараков // Вестник Тульского государственного педагогического уни­верситета им. Л.Н. Толстого. – №3. Гуманитарные науки. – Тула, 2005. – С.158–162 (0,5 п.л.).