Geum.ru

Перевод с иврита Р. Зерновой Предисловие и общая редакция Я

Вид материалаДокументы

Содержание


Дружба с африкой и другими странами
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   41

позиции, - я вспоминала его слова в тот вечер, после похорон Кеннеди, когда

ему самому пришлось взвалить на себя такой тяжкий груз дум и забот. С ним

тоже я никогда не встретилась больше, но ничуть не удивилась, что он так

поладил с Леви Эшколом, когда тот стал премьер-министром. Они во многом

походили друг на друга - оба открытые, горячие, контактные. Я знаю, как

непопулярен стал потом Джонсон в Соединенных Штатах - но он был верным

другом, и Израиль ему многим обязан. Думаю, что он был в числе тех немногих

заграничных лидеров, кто понимал, какую ошибку допустила эйзенхауэровская

администрация после Синайской кампании, заставив нас отступить, ни о чем не

договорившись с египтянами.

Когда в 1973 году Джонсон умер, я была премьер-министром и, разумеется,

послала письмо-соболезнование госпоже Джонсон. Передо мной лежит ее ответ.

Он очень меня растрогал, особенно потому, что я была уверена в его

искренности.

"Дорогая миссис Меир, - писала она - Я хочу, чтобы вы знали, что мой

муж очень ждал вашего предстоящего приезда. Он сам часто говорил о том, что

когда-нибудь поедет в Израиль. Он принимал близко к сердцу дела вашей страны

и глубоко уважал ваш народ..."

Среди лиц, с которыми я встретилась на похоронах Кеннеди, имевших

большое влияние на то, как сложилось будущее Израиля, был и генерал де

Голль. Впервые я его увидела в 1958 году, когда французский посол в Израиле

Пьер Жильбер (личность замечательная) решил, что я должна нанести визит

генералу. Жильбер был таким же пламенным голлистом, как и сионистом, и

отговорить его от этого плана не было никакой возможности, хотя, признаться,

я этой встречи побаивалась. Все, что я слышала о де Голле - включая его

уверенность в том, что все должны знать французский в совершенстве, в то

время, как я не знала ни слова, - приводило меня в трепет. Но раз уж делом

занялся Жильбер, то ходу назад не было, и я на несколько дней отправилась в

Париж. Сперва я встретилась с министром иностранных дел Морисом Кув де

Мюрвиллем, очень хорошо говорившим по-английски и похожим на англичанина.

Ему довелось служить в разных арабских странах. Держался он очень корректно,

холодно и, в общем, недружелюбно - что не очень меня воодушевило перед

будущей встречей с де Голлем. Приняли меня в Елисейском дворце, со всей

полагающейся помпой. Когда я поднималась по лестнице, мне казалось, что я

делаю смотр всей французской армии. Интересно, что думали обо мне

ослепительные французские гвардейцы в красных плащах, когда я тащилась по

этой лестнице в генеральский кабинет. Чувствовала я себя при этом неважно.

Но вот и он, легендарный де Голль, во весь рост, во всей своей славе. Яаков

Цур, тогда наш посол во Франции, явился со мной вместе, и с его помощью, а

также с помощью переводчика при де Голле мы стали беседовать. Генерал

проявил доброту и сердечность. Через несколько минут я почувствовала себя

свободно, и между нами состоялась очень хорошая беседа по поводу проблем

Ближнего Востока, причем де Голль заверил меня в своей вечной дружбе к

Израилю.

На похоронах Кеннеди я увидела его снова, сначала в соборе (по-моему

только три человека там не стояли на коленях: де Голль, Залман Шазар,

который был тогда президентом Израиля, и я), а потом на обеде, о котором я

уже упоминала. Еще до того, как мы сели за стол, я заметила де Голля на

другом конце комнаты - что было нетрудно, настолько он возвышался над всеми

остальными. Я размышляла, надо ли подойти к нему или нет, но тут он сам

двинулся ко мне. Началось волнение. К кому направляется де Голль? "Он

никогда ни к кому не подходит сам: людей всегда к нему подводят, - объяснил

мне кто-то. - Видимо, он собирается поговорить с очень важной особой". Люди

расступались перед ним, словно волны Красного моря перед сынами Израиля. Я

чуть не упала, когда он остановился передо мной и - уж совсем

беспрецедентный случай! - заговорил по-английски. "Я счастлив, что вижу вас

здесь, хоть и по столь трагическому поводу", - сказал он, поклонившись. Это

произвело огромное впечатление на всех, особенно же - на меня. С течением

времени мы с Кувом де Мюрвиллем стали добрыми друзьями, и он говорил мне,

что де Голль питает ко мне дружбу. Хотелось бы мне, чтобы это всегда

продолжалось, но в 1967 году мы не сделали того, что он хотел (а он хотел,

чтобы мы не делали ничего), и он так и не простил нам непослушания. В тяжкие

дни перед Шестидневной войной он сказал Аббе Эвену, что Израиль должен

запомнить две вещи: "Если вы будете в настоящей опасности, можете

рассчитывать на меня: но если вы сделаете первый шаг, вас разгромят и вы

навлечете катастрофу на весь мир". Ну что ж, де Голль ошибся. Нас не

разгромили, и мировой войны не произошло; но наши отношения с ним - и

французским правительством - после этого изменились. Тот же де Голль,

который в 1961 году провозглашал тост "за Израиль, нашего друга и союзника",

после Шестидневной войны выразил свое отношение к евреям, назвав их

"избранным, самонадеянным и высокомерным народом".

Думаю, однако, что мой главный вклад как министра иностранных дел

проявился в совсем иной сфере. Речь идет о роли, которую Израиль стал играть

в развивающихся странах Латинской Америки, Азии и, может быть, в особенности

- Африки. Это и в моей жизни открыло новую страницу.


^ ДРУЖБА С АФРИКОЙ И ДРУГИМИ СТРАНАМИ


В моем личном отношении к Африке и африканцам - возможно, как толчок -

большую роль сыграло то душевное состояние, которое мы все испытывали после

Синайской кампании - когда остались почти одинокими, весьма непопулярными и

совершенно непонятыми. Франция осталась другом и союзником, кое-кто из

европейских стран нам сочувствовал, - но с Соединенными Штатами отношения у

нас были натянутые, с советским блоком - более чем натянутые, а в Азии,

несмотря на все наши усилия добиться признания, мы в большинстве случаев

наталкивались на каменную стену. Правда, у нас были представительства в

Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но

хотя мы были в числе первых, признавших Народный Китай, китайцы совершенно

не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а

Индонезия и Пакистан, мусульманские государства, проявляли к нам открытую

враждебность. Третий мир, в котором важнейшую роль играл, с одной стороны,

Неру, а с другой - Тито, смотрел в сторону Насера и арабов - и отворачивался

от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских

стран, на которую мы очень надеялись, что нас пригласят, арабы пригрозили

бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого "клуба" мы тоже были

исключены. В 1957 и 1958 годах я смотрела вокруг себя, сидя на заседании

Объединенных Наций и думала: "Мы тут чужие. Ни с кем у нас нет ни общей

религии, ни общего языка, ни общего прошлого. Весь мир, все страны

группируются в блоки, потому что география и история определили для каждой

группы общность интересов. Но наши соседи - естественные союзники - не хотят

иметь с нами дела, и у нас нет никого и ничего, кроме самих себя. Мы были

первенцами Объединенных Наций - но обращались с нами, как с нежеланными

пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль".

Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала

Африка, страны которой вот-вот должны были получить независимость, и юным

государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они,

мы сбросили иностранное владычество, как и им, нам пришлось учиться

поднимать неудобные земли, увеличивать урожайность, проводить мелиорацию,

разводить птицу, жить вместе и обороняться. Нам, как и им, не поднесли

независимость на серебряном блюде, она была завоевана годами борьбы, и нам

пришлось - иногда на собственных ошибках - узнать, как дорого обходится

право на самоопределение. В мире, четко разделенном на имущих и неимущих,

опыт Израиля казался единственным в своем роде, потому что мы были вынуждены

разрешать такие проблемы, какие никогда не стояли перед большими, богатыми,

мощными государствами. Мы не могли предложить Африке ни денег, ни оружия,

но, с другой стороны, мы не были запятнаны, как колониалисты-эксплуататоры,

ибо единственное, чего мы хотели от Африки, была дружба. И тут я хочу

предупредить возможные замечания циников. Обратились ли мы к Африке, потому

что нам были нужны голоса в Объединенных Нациях? Да, конечно, был и этот

мотив - вполне почтенный, кстати, - и я никогда его не скрывала ни от самой

себя, ни от африканцев. Но он не был главным, хоть и не был, разумеется,

пустячным. Главной причиной нашего африканского "предприятия" было то, что

мы чувствовали - у нас есть что передать странам, которые еще моложе и

неопытнее, чем мы.

Теперь, после Войны Судного дня, когда большинство африканских стран

разорвали дипломатические отношения с Израилем, в общий хор циников

включились и разочарованные израильтяне. "Это была пустая трата денег,

времени и сил, - говорят они, - неуместное, бессмысленное, мессианское

движение, к которому Израиль отнесся слишком серьезно и которое было

обречено на провал, стоило только арабам решительно нажать на африканцев.

Нет ничего дешевле, легче, разрушительнее такой критики задним числом, и в

данном случае она ничего не стоит. С государствами все бывает, как и с

людьми. Никто не безупречен, случаются отступления, и некоторые оказываются

болезненными и трудными; но не всякий план возможно осуществить быстро и

полностью. Более того - неосуществившиеся надежды не означают полного

провала, и я не сторонница политики, требующей сиюминутной выгоды. По правде

говоря, то, что мы делали в Африке, мы делали не из политики разумного

эгоизма - "я тебе, ты мне" - а потому, что это - одна из самых ценных наших

традиций, выражение наших глубочайших исторических инстинктов.

Мы пришли в Африку учить, и то, чему мы учили, было воспринято. Никто

горше меня не сожалеет, что на сегодняшний день африканские страны - или

большинство из них - от нас отвернулись. Но по-настоящему важно лишь то, что

нам - и им - удалось совершить вместе то, что с 1958 по 1973 годы сделали в

Африке израильские специалисты по сельскому хозяйству, гидрологии, районному

планированию, здравоохранению, строительству, коммунальному обслуживанию и

многим другим областям: то, что увезли с собой на родину тысячи африканцев,

обучавшихся в эти годы в Израиле. Такая прибыль не пропадет, и наши

свершения - это тоже не мелочь. Они не падают в цене и их не вычеркнешь,

даже если теперь мы на время лишились политических или иных выгод, которые

нам давали связи с африканскими государствами. Конечно, их правительства

проявили неблагодарность, и нелегко им будет заставить нас забыть, как они

бросили нас в критический момент. Но надо ли из-за этого забывать или

умалять чрезвычайные по значению, чтобы не сказать - беспрецедентные деяния

маленькой страны, которая старалась облегчить жизнь людей в других странах?

Программой международного сотрудничества и технической помощью, которую мы

оказали народам Африки, я горжусь больше, чем любым другим нашим проектом.

Для меня эта программа прежде всего воплощает стремление к социальной

справедливости, перестройке и исправлению мира, которое и есть сердце

социалистического сионизма - и иудаизма. Жизненная философия, толкнувшая в

20-е годы пионеров Мерхавии на создание кооперативного поселения,

заставившая в 40-е годы мою дочь и ее товарищей продолжать этот нелегкий

путь в Ревивиме, отразившаяся в каждом киббуце, создаваемом в Израиле

сегодня, - то же самое жизненное мировоззрение на целые годы забросило

израильтян в Африку, чтобы разделить с ее людьми практические и

теоретические знания, которые только и могли быть им полезны в меняющемся

мире, где они наконец-то стали хозяевами своей судьбы. Конечно, не все,

принявшие участие в передаче африканцам нашего национального опыта, были

социалистами. Далеко не все. Но для меня, во всяком случае, эта программа

была логическим раскрытием принципов, в которые я всегда верила, которые

определили цель моей жизни. И я не могу считать эту программу бесполезной, и

не верю, что хоть один африканец, помогавший в ее выполнении или пожинавший

ее плоды, сочтет ее таковой.

И еще одно: нас с африканцами сближала не только необходимость быстрого

развития, но и память о вековом страдании. Угнетение, дискриминация, рабство

- для евреев и африканцев это не просто слова. Они говорят о муках и

унижениях, пережитых вчера. В 1902 году Теодор Герцль написал роман, в

котором описывал еврейское государство будущего, каким он себе его

представлял. Роман назывался "Альтнойланд" ("Старо-новая страна"), и на

титульном листе стояли слова, ставшие вдохновляющим лозунгом сионистов:

"Если вы этого захотите - это уже не сказка". В этом романе есть слова об

Африке, которые я часто цитировала африканским друзьям и которые хочу

вспомнить сейчас:

"... Есть еще один вопрос, возникший из национальных страданий, до сих

пор неразрешенный, трагизм которого только евреи могут себе представить. Это

африканский вопрос. Только вспомните о страшных эпизодах работорговли, о

людях, которых воровали как скот, захватывали, заточали, продавали только

потому, что они были черные. Их дети вырастали в чужих землях, их ненавидели

и презирали за то, что у них другой цвет кожи. Пусть смеются надо мной, но я

не побоюсь сказать, что теперь, когда я увидел освобождение моего народа -

евреев, - я хотел бы увидеть и освобождение африканцев".

Думаю, эти слова говорят сами за себя.

Однако, хотя я думаю и надеюсь, что несу ответственность за изначальный

размах и интенсивность более чем 200 программ развития, которые Израиль

осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом

и Средиземноморского бассейна, на чистом энтузиазме, упорстве и талантах

пяти тысяч израильских советников, я не могу претендовать на то, что идея

принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного

сотрудничества, был мой добрый друг Реувен Баркатт; будучи главой

Политического отдела Гистадрута, он привез в Израиль несколько африканцев и

азиатов, чтобы они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые

проблемы. Когда я стала министром иностранных дел - это было накануне того,

как Гана получила независимость, - молодой израильский дипломат, назначенный

Шаретом, Ханан Явор, уже укладывался, собираясь ехать туда, чтобы

представлять Израиль. Когда в 1957 году Гана получила независимость, послом

Израиля в Гане и в Либерии был назначен Эхуд Авриэль; он предложил мне

приехать на первую годовщину независимости Ганы в 1958 году, а также

посетить Либерию, Сенегал, Берег Слоновой Кости и Нигерию. Я стала

планировать путешествие, в котором, как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет

сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.

Конечно, я и раньше встречалась с африканцами, большей частью на

всякого рода заседаниях социалистов - но в самой Африке я не бывала никогда

и даже представить ее себе не могла по-настоящему. Укладывая вещи для

поездки (мой недостаток как путешественника - что я всегда беру больше, чем

нужно), я начинала грезить об Африке и о роли, которую мы можем сыграть в

пробуждении этого великого континента. У меня не было никаких иллюзий - я

понимала, что роль эта будет маленькой, но я загоралась при мысли, что мне

предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как и она

для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.

Первой остановкой была Монровия - столица Либерии; я была гостьей

президента Уильяма Табмена. Социальная и экономическая элита Либерии жила в

невероятной, почти фантастической роскоши; остальное население - в нищете.

Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать

в свою веру. Я приехала, чтобы встретиться с африканцами. Я знала, что

президент Табмен - преданный друг евреев, и потому еще, что, насколько

помню, во весь долгий период его сложных отношений с США к нему дружески

отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный

из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший одиночество черного лидера,

хотя считаться с чувствами черного в те времена не было ни модно, ни

необходимо. Либерия была первым черным государством мира; импульс,

определивший его появление, был сродни импульсу, определившему рождение

Израиля; любовь Табмена к Израилю была очевидна, убеждение, что у наших

стран много общего, - тоже; я не могла не отвечать на такие чувства. Но

по-настоящему меня заинтересовала и очаровала не Монровия и не Либерия, а

Африка, которую я там увидела.

Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала

на тысячи вопросов об Израиле (и чаще всего - об Израиле, стране Библии).

Меня сопровождала очень милая молодая женщина из либерийского министерства

иностранных дел. Когда наступил мой последний день в Либерии, она смущенно

сказала: "У меня есть старушка-мать, я ей объяснила, что всю неделю буду

занята с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. "Ты что же,

не знаешь, что нет такого места - Иерусалим? Иерусалим - это на небе. Не

можете ли вы, г-жа Меир, встретиться с ней на минутку и рассказать ей об

Иерусалиме?"

Конечно же, я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла с собой

на эту встречу бутылочку с водой из Иордана. Старушка только ходила вокруг

меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.

- Вы - из Иерусалима? - повторяла она. - Вы хотите сказать, что это

реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?

- Да, я там живу, - отвечала я. Думаю, она мне не поверила.

Вопрос, который она мне задала, я потом слышала в каждом городе Африки

и отвечала на него одинаково: "Небесного в Иерусалиме только то, что он до

сих пор существует".

Самым эффектным моментом моей поездки в Либерию была церемония моего

посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам редко оказывается такая

честь. В Израиле же, когда я рассказала эту историю, все обратили внимание

на знаменательное совпадение: "Гола значит на иврите "диаспора". Пожалуй,

это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться,

когда я стояла под палящим солнцем, а вокруг плясали и пели все мужчины

племени, я не могла поверить - неужели это мне, Голде Меир из Пинска,

Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две

мысли: "Надо вести себя так, словно церемония посвящения в вожди в самом

центре Африки для меня вещь совершенно привычная" и "Если б только меня

видели мои внуки!" После того, как танец закончился, двести женщин племени

отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие

одежды верховного вождя и произвели надо мной обряд тайного посвящения, о

котором я распространяться не буду. Но в жизни не забуду ужаса в глазах

своих израильских телохранителей (включая Эхуда), когда я, под дробь

африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной хижине, и

выражение великого облегчения, когда я вышла оттуда невредимая и очень

довольная собой. По поводу церемонии я могу сказать, что была поражена и

обрадована ее яркостью, естественностью и искренностью. Вообще, людям в

Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала

себя дома - чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше

в Азии.

Из Либерии мы отправились в Гану, первое африканское деколонизованное

независимое государство, где я познакомилась с Кваме Нкрума - прекрасным

полубогом африканского национализма в те дни. Не восхищаться Нкрумой было