Этнокультурные представления об основах латышской идентичности: исторический контекст, взаимосвязи, современные аспекты (середина XIX начало XXI вв.)

Вид материала

Документы

Содержание Homo Letticus 4.1. Латышский национальный характер: историографические традиции описания. 4.2. «Латышскость» (latvietība) как психотип в зеркале этнокультурных стереотипов и образов. 4.3. «Быть латышом»: этнокультурные модели поведения. Положения, выносимые на защиту Латышский язык Региональное самосознание

Подобный материал:

• Этнокультурные особенности одежды негидальцев (вторая половина XIX начало XXI вв.), 421.78kb.
• Исторический опыт культурного взаимодействия русских и корейцев (середина XIX начало, 1539.97kb.
• Трансформация миграционного поведения русскоязычной молодежи Эстонии (середина XX начало, 464.83kb.
• Эволюция туристических практик русских во Франции (начало XIX начало XXI в. В.), 447.51kb.
• Этнодемографическое развитие коренного населения предгорий Северного Алтая (xix - начало xxi в.), 359.69kb.
• Гази-кумухское ханство в системе социально-политических образований дагестана, 2265.01kb.
• Е. А. Бондаренко Институт содержания и методов обучения рао, 87.83kb.
• Диалог между римско-католической и англиканской церквами в конце XIX начале XXI вв.:, 886.71kb.
• М. В. Ломоносова факультет политологии кафедра российской политики сузи а. М. Формирование, 1247.16kb.
• Символические и социо-нормативные аспекты современного этнополитического движения Республики, 365.78kb.

Четвертая глава «^ Homo Letticus. Представления о «человеке латышском» в культуре и повседневности» обращена к исследованию образов латышского национального характера, личностных качеств и поведения, воспринимаемых и обсуждаемых в латышском обществе как типичные и ощущаемые как латышские.

^ 4.1. Латышский национальный характер: историографические традиции описания. Этнический (или национальный, в данном случае мы будем употреблять эти понятия как взаимозаменяемые) характер – сложная, комплексная совокупность образов, формирующаяся в результате проекции нескольких взглядов, объединения разных традиций описания, очерчивающих, а заодно и оценивающих данную группу, данное человеческое сообщество. Национальный характер задается множеством координат и отношений, он относителен в синхронном срезе (варьирует в зависимости от позиции наблюдателя и мотивации его наблюдения) и исторически – изменчив. Когда идёт речь о конкретном национальном характере, то имеется в виду общая совокупность признаков, культурных стереотипов и образов, характерных для определённого исторического времени и актуальных с определённой точки зрения.

Концепция «национального характера», как известно, была сформулирована в первой трети XVIII в., стала появляться в публицистике («нрав народа»), художественной литературе, изобразительном искусстве, и под влиянием общественной элиты, с помощью средств просвещения и пропаганды начала распространяться. Речь шла о «духе» или «душе» народа, «нраве», «этосе», «психологии национальности», «физиономии народности» и т.п. (см. работы М. Лескинен). Во множестве как художественных, так и справочных, и научных описаниях народов были представлены разделы, где перечислялись психические, умственные и нравственные качества, которые в совокупности представляли комплекс черт народного нрава, они трактовались как объективно и извечно присущие данному народу. Более критический и научный взгляд в отношении национального характера был сформирован в работах середины ХХ в. (конфигуративный анализ Э. Сепира и Р. Бенедикт, структура базовой личности Ральфа Линтона и Абрахама Кардинера, анализ модальной личности Коры Дюбуа). Появилось несколько фундаментальных обобщающих работ [Inkeles, Levinson 1996].

Отдельные черты, с помощью которых характеризовались балтийские народы, встречаются уже в средневековых хрониках. Это пунктирные, весьма фрагментарные качества, не образующие какой-либо системы, но отражающие, прежде всего, некоторые обстоятельства контактов балтийских народов с немецкими христианскими миссионерами. Более пространные описания латышского характера впервые появились в трудах немецких просветителей конца XVIII – начала XIX в. Отчасти они были повторены в русской публицистике, а позднее – активно освоены младолатышской интеллигенцией в эпоху национально-культурного «пробуждения» 1850–1880-х гг. Во многом это было порождением национального романтизма, хотя и отражалось в рационалистических сочинениях. В рамках этой модели индивидуальные, личностные черты экстраполировалось на народ, что объясняется конкретными историческими причинами. Другим источником формирования представлений о латышском характере стал латышский фольклор; его систематический сбор и публикация начались со второй половины XIX в., а анализ на предмет выявления черт латышского характера начался в межвоенной Латвии (А. Швабе, Я.А. Янсонс и др.). Особенно много статей о латышском характере появилось в журналах 1920–1930-е гг., и в особенности во второй половине 1930-х гг. Тема «человека латышского», обсуждаемая в публицистике и литературе межвоенной Латвии, была активно продолжена в западной латышской эмиграции, а также в латышском обществе в конце 1980–1990-х гг. Третьим источником представлений о «человеке латышском» является речевая культура повседневности, в которой можно выявить клише, формулы культурных норм и императивов, являющихся, по сути дела, внутренними (эмными) предписаниями, запретами или правилами латышской самобытности (ср.подобное исследование на английском материале К.Фокс). «Латышскость» проявляется в речевом поведении и отражается в специфических латышских идиоматических выражениях, типичных для латышской коммуникации и семантически нагруженных. Во всех случаях речь идет о комплексе habitus letticus – «общих местах», структурирующих повседневность, речевую культуру, и воспринимаемых как латышские.

Объединив и проанализировав данные этих трех типов источников, мы пришли к выводу, что описание «латышского характера» в большинстве случаев автореференций происходит по одной из следующих моделей: в человеческом измерении «латышскость» предстает как психотип или как образ жизни.

^ 4.2. «Латышскость» (latvietība) как психотип в зеркале этнокультурных стереотипов и образов. Психологический фактор играет существенную роль при формировании любых комплексов представлений и этнокультурных образов. Одним из способов классификации личностных качеств, переносимых на человеческие группы и сообщества, является выделение психологических типов (впервые предложенное К.Г. Юнгом, а позднее развитое в рамках соционики, см. работы А. Аугустинавичюте). Обсуждение конкретных психологических черт, составляющих общий этнопсихологический портрет «латыша», занимает существенное место в современном дискурсе о «латышскости» [Ķīlis 1998а; Kursīte 2005; Beitnere 2010a; Vīke-Freiberga 2010]. В настоящем подразделе мы анализируем ряд психологических качеств, которые связываются с «латышскостью», формируя несколько ее различных граней. Источниками тут послужили контент-анализ латышской публицистики, художественной литературы, записей бесед и интервью, личные наблюдения автора. Использованы данные по исследованию латышского речевого поведения, специфические латышских идиоматические выражения, типичные для латышской коммуникации и семантически нагруженные (в частности, работа Роберта Килиса). Использованы материалы этнопсихолингвистического исследования культурных образов и стереотипов, проведенного автором диссертации совместно с филологом-литуанистом М.В. Завьяловой в 2000–2003 гг. среди молодёжи разных этнических групп Латвии и Литвы [Рыжакова, Завьялова 2008]. Важно подчеркнуть, что в этнопсихологическом портрете мало различий на индивидуальном уровне, но они отчетливо выявляются на культурном уровне, и формируются в контексте постоянного сравнения.

Разобраны позитивные представления о «сдержанности», замкнутости» (ieturētība), «молчаливости» (klusums, mazrunīgums) «миролюбивости» (miermīlīgums), «скромности», «неприхотливости» (pieticīgums), «трудолюбии» (darbīgums) и «упорстве» (spītīgums), «преданности» и «ответственности» (atbildīgums), «нежности» (maigums), «прагматичности» (lietišķīgums, pragmatiskums) а также и о таких негативно оцениваемых, но часто обсуждаемых в связи с образами «латышскости» качествах как «завистливость» (skaudība), «униженность» (pazemība), «обидчивость» (aizvainojums), «черствость, безжалостность» (nežēlīgums, cietsirdīgums). Отмечена неоднозначность оценок ряда упомянутых черт при раскрытии возможных ситуаций их проявления (в частности, «молчаливость» может проявляться и как позитивное качество делового человека, и как «умолчание», уход от решения проблем). Особенно высокой амбивалентностью отмечены такие обсуждаемые черты как izpalīdzīgums – «готовность помочь» и одновременно нередко интерпретируемая как «услужливость», spēja pielāgoties – «умение приспособиться, приноровиться к обстоятельствам» (в хорошем смысле слова), но и «приспособленчество» (как отрицательное качество). Комплекс представлений о «латышских чертах», сложившийся в результате культурной конвергенции этих представлений, даёт возможность проследить некоторые черты этнокультурной концептуализации «своего»/«чужого» в отношении к «латышскости». Активные, горячие дискуссии, развивающиеся вокруг темы латышского характера (и особенно в связи с негативно оцениваемыми чертами, воспринимаемыми как препятствия на пути общественной модернизации), попытки выявить их исторические и социальные причины, стремление ряда социологов и культурологов найти пути их преодоления (Р. Килис, Д. Бейтнере) свидетельствуют о наличии здорового критического отношения в латышском обществе к самому себе.

^ 4.3. «Быть латышом»: этнокультурные модели поведения. С проанализированными выше психологическими качествами тесно связано представление об образе жизни, «типично латышском» поведении, что разворачивается, главным образом, на уровне повседневности, в конкретном коллективе (семье, рабочем коллективе, дружеской компании и т.п.). Речь идет о ценимых качествах и их результатах (например, трудолюбие чистоплотность, любовь к природе, и как результат – ухоженный дом и садик, обязательность цветников в городах и в сельской местности). Это то, что воспринимается сегодня как латышский образ жизни, этнический стиль, сложились на основе взаимопроникновения и смешения разных культурных элементов.

Интересен случай «декларативной» «латышскости» как формы представления о «латышской личности». Одним из первых людей, провозгласивших себя «латышом» (что зафиксировано в литературе и отражено в надписи на его надгробном памятнике), стал немецкий просветитель XVIII в. Г.Ф. Стендер, заложивший основы светской литературы на латышском языке. Позднее свою «латышскость» стали подчеркивать младолатыши (в частности, Кришьянис Валдемарс), люди, которые в большинстве случаев реально (и по происхождению, и по образованию, и по языку) находились в культурно промежуточном положении между немецкой, латышской и русской средой. Провозглашение себя «латышом» было весьма интересным явлением, означающим перемены в ассоциированных значениях этого этнонима, о повышении его социального статуса. Речь шла об осознанном выборе (так, в пользу «литовскости» его сделал философ начала ХХ в. из Малой Литвы (Восточной Пруссии) Вильгельмас Стороста, взявший балтский псевдоним Видунас). После формирования латвийского государства декларирование своей «латышскости» перестало иметь прежний смысл: из культуремы оно превратилось в идеологему.

Описание «латышского» поведения включает в себя как конструирование желаемого образа, так и критику нежелаемых черт. Особенно остро тема «правильной латышскости», «латышского поведения» встает в дискуссиях латышей западной эмиграции и латышей, не покинувших свою землю, и живших в советской Латвии. Большой эмпирический материал дают такие источники как повествования о жизни (данные устной истории), а также публицистика, дискуссии на форумах, речевая культура.

Среди черт образа жизни, связываемого с «латышскостью», особенно выделяются и активно обсуждаются savrupība («обособленность»), необходимость полагаться только на себя, отсутствие взаимной поддержки – как материальной, так и эмоциональной, определённая общественная пассивность (вплоть до соглашательства), отсутствие предприимчивости, деловой инициативы. Характерными «латышскими» особенностями представляются осуждение людей из своей среды, добившихся более высокого положения (которых считают «выскочками»), однако и – особенно в сложных ситуациях – стремление к блефу (izlikties par to, kas mēs neesam), а также и повышенное внимание к той оценке, которую дают окружающие (отдельные люди и группы). Представляется, все эти черты тесно взаимосвязаны, и составляют единый узел обсуждаемых проблем.

Две другие особенности заключаются в глубокой привязанности латышей к природе (см. выше представления о «латышском ландшафте», а также любовь к сбору грибов, ягод, лекарственных трав, обычай иметь «сельский дом» и т.д.) и к своему дому (одной из главных жизненных ценностей, что отражается как в современных этнокультурных стереотипах, так и в большинстве латышских фольклорных и художественных текстах).

Итак, исходя из разобранного в четвертой главе материала, можно сделать следующие выводы. Первые связанные описания «латышского характера» относятся к концу XVIII – XIX вв.; это были публицистические и художественные тексты «внешнего взгляда», зафиксировавшие характерные для своего времени представления и образы. В дальнейшем они были творчески переработаны в латышской художественной литературе, и с некоторыми дополнениями и преобразованиями дошли до наших дней. Существенную роль в оформлении представлений о «человеке латышском» сыграла художественная образность национального романтизма середины – второй половины XIX в. Определенная идеологизация этой темы наблюдалась в 1930-е гг., встречается и ныне. Однако налицо активное, подчас горячее, острое её обсуждение, что свидетельствует о значительных внутренних трансформационных процессах.

Можно выделить две исходные стратегии (обе – довольно субъективные), согласно которым человек может описывать себя как «латыша», пояснять и мотивировать свою идентичность: это ощущения («я ощущаю себя латышом, и поэтому я делаю то-то и то-то») и доказательства («я делаю то-то и то-то, и поэтому я – латыш»). Однако это может не влиять на содержание используемых характеристик, которые в большинстве своём составляют исторический «багаж», имеют корни вплоть до текстов и дискуссий XVIII в.

В содержательном смысле большинство выделяемых черт объединены важнейшим императивом – трудится и существовать, невзирая на трудности и новые вызовы времени. В целом, более важным оказывается индивидуальное существование, что достигается, как правило, приспособлением к внешней среде. Сохранение самости, латышской идентичности, описывается в публицистике как героические действия вопреки неблагоприятным внешним обстоятельствам (хотя, по-видимому, этническое единство укреплялось именно в наиболее кризисные периоды истории).


В Заключении подводятся итоги исследования. Представленный и проанализированный в предыдущих главах материал позволил полнее представить особенности формирования латышской культуры, историю формирования представлений о «латышскости». Обнаружены внутренние взаимосвязи между разными областями культуры, выявлено содержание латышской культуры, исследованы формы и способы ее проявления. Выявлены основные факторы истории и культуры латышей, сформировавшие основу латышской самобытности, ее важнейшие «узлы», темы. Показано, как посредством действия таких культурных механизмов как привычка, память, воображение, отождествление (что порождает представления об аутентичности), интерпретация, поддержание традиции и инкультурация, выбранные особенности и черты становятся значимыми символами, обрастают текстами, и начинают транслироваться и ощущаться как извечно присущие. Проделанное исследование позволило сделать ряд выводов, выносимых на защиту.


^ Положения, выносимые на защиту

1. В истории формирования представлений о «латышском» сочетались эволюционные процессы и акты целенаправленного создания, конструирования, даже индивидуального творчества, которые нередко воспринимались как реконструкция, возрождение, «пробуждение». Представления о «латышском» в исторических повествованиях появляются в XVII в., но до последней трети XVIII в. они оставались фрагментарными, неотчетливыми; гораздо более выражены были другие формы идентичности (конфессия, язык, род занятия). В немецких сочинениях эпохи Просвещения «латышское» уже облекается в отчетливые формы, появляются его подробные описания, формируются модели, которые с небольшими вариациями дошли до настоящего времени. Представления о «латышском» рождались в тесной взаимосвязи с «немецким», «русским» и другими комплексами образов, в основном, по методу противопоставления, но нередко и уподобления. Выявленный в работе тезаурус представлений говорит о кумулятивном характере процесса их культурной «национализации». Идеология латышского этнонационализма с середины XIX в. начала выделять из разнообразного культурного материала определенные темы, сюжеты, жанры, тексты, биографии, артефакты, черты и другие единицы, которые постепенно объединялись в рамках единого комплекса представлений о «латышскости». Границы этого комплекса всегда были проницаемы, но определенные, описанные ниже, факторы, обеспечивают его историческую преемственность и целостность. На протяжении XIX и первой половины XX в. в Остзейском крае, а затем и Латвии доминировал дискурс «кровь и почва», где под «кровью» понималось представление об этнических латышах, под «почвой» - Латвия как страна, любовь к родине (šī zeme ir mūsu), мистическая привязанность к земле и рациональный труд на ней.
   
2. В идеологической и политической сфере латышский национализм формировался в общемировом русле национальных движений второй половины XIX–XX вв., в чем главным было создание конкретных, поддерживаемых повседневной культурной практикой социальных связей широких народных масс и образованной элиты. Этой связанности добивались путем широкого образования (начиная с народных школ, семинарий школьных учителей), сближения элитарной и народной культур (хоровое движение и Праздник песни), затем фольклорных ансамблей, поднятия статуса и освоения фольклорного наследия, культивирования народного костюма и т.п. Создаваемые в основном с середины XIX в. общелатышские культурные институты (хоровое движение и Праздники песни, студенческие корпорации, культурные общества, школы, литературный язык, театр, позднее музеи, спорт, кинематограф и мн.др.) формировали тысячи более и менее прочных связей между латышами разных этнографических областей.
   
3. ^ Латышский язык играл ведущую роль в формировании комплекса культурных представлений о «латышскости». Он был исторически наиболее ранним этнокультурным проявлением (что отмечено в литературе с середины XVIII в.). Сравнительно-историческое языкознание заложило основу поиска предков латышей, прежде всего лингвистических, что затем оказалось перенесенным и на археологические исследования (стремившиеся выявить и зафиксировать «земгальские», «латгальские» и т.п. археологические комплексы и культуры). Именно лингвистический принцип лег в основу размежевания ливов и других, балтских народностей, отчего ливы не вводились в состав латышского народа. Общее лингвистическое единство легло в основу представлений о генезисе латышей; археологический и культурный материалы играли тут вторичную роль и оказывались более вариативными. Заложенная в середине XIX в. идея необходимости поддержания латышского языка (а также и этнической культуры) как гаранта существования народа стала ощутимой частью в современной национальной идеологии и даже государственной культурной политики Латвии.
   
4. Существенную роль на формирование латышских культурных представлений оказала двуслойность общества, долгое присутствие на землях Латвии правящего иноземного по отношению к массе местного крестьянского населения класса. Принадлежность основной массы латышей до середины XIX в. к крестьянскому сословию и связанный с этим постепенно формирующийся комплекс представлений о «сельском», «хуторском», а позднее и «близким к природе», «экологическом» как о собственно-латышском, оказал существенное влияние на содержание культурных представлений о «латышском». Традиционная, крестьянская культура играла ведущую роль в формирующемся комплексе представлений о «латышском», однако это была уже во многом модернизирующаяся культура. Представление о «чужой власти» («немецкой», «шведской», «польской», «русской») довольно глубоко укоренилось в латышском сознании. Столкновение различных, зачастую противоположных идей, напряжение общественных сил оказывалось в истории Латвии, как правило, весьма жестким: усиление какой-либо одной тенденции в любой из культурных и политических областей быстро приводило к усилению ее противоположностей. В конце XVIII в. общественное устройство Остзейских губерний, тормозившее развитие края, стало подвергаться жесткой критике со стороны публицистов, литераторов, общественных деятелей, а позднее и более широких кругов. Но до середины XIX в. «особый порядок», фактически, феодальное общество со значительными привилегиями немецкому дворянству, здесь продолжался сохраняться. Сохранение вместе с ним определенной культурной дистанции между латышским крестьянским населением и местной правящей элитой (хотя жесткой она, видимо, никогда не была) стало консервирующим механизмом, повлияло на формирование многих самобытных элементов латышской культуры, способствовало консолидации латышей. Вопрос исторической интерпретации роли местного общественного устройства в национальной самобытности латышей («благодаря или вопреки?») – один из острейших в дискуссиях латвийских историков и культурологов.
   
5. Следует несколько пересмотреть представление об «атмодах» (периодах национально-культурного «пробуждения») в истории латышской культуры, существующее ныне в латвийской историографии. Вряд ли верно представление о «трёх атмодах» в латышской истории как своего рода трёх равнозначных и однотипных периодах историко-культурного «возрождения», или «пробуждения», в основном повторявших друг друга на разных витках истории. Речь скорее идет о четырех периодах «пробуждения к разному», причем «пробуждения» эти первоначально охватывали относительно небольшую по численности группу латышского населения, но потом получали большой резонанс. Национально-культурное возрождение, или пробуждение (атмода), можно рассматривать и как процесс, и как особое состояние общества; это также относительно короткий исторический период, когда происходит открытие и/или переосмысление «себя», своей культуры. Последующее время показывает, что из них будет широко воспринято обществом, и происходит оформление, упорядочивание порожденных и сформулированных идей. Первым периодом атмоды оказались преобразования в религиозной жизни крестьян Лифляндии (начиная с 1740-х гг.), и, прежде всего, их объединение в рамках гернгутерских общин, сначала под влиянием частных лиц-патронов, а затем и самостоятельно. Их атмода (кстати, именно в гернгутерской среде возник и стал активно использоваться этот термин, ср. ведущую роль термина «пробуждение» в лексике всех протестантских движений) апеллировала к усилению религиозного чувства, одновременно способствуя росту самоорганизации латышских крестьянских масс Видземе. Значительные перемены в жизни и культуре латышей и эстонцев, в совокупности с усилиями немецких просветителей, привели к тому, что крепостное право в Остзейском крае было отменено уже в начале XIX в. (в Курляндии – 1817 г., в Лифляндии – 1819 г.). Этнизация религиозного начала в несколько ином виде обращения к мифологии и фольклору повторилась во второй половине XIX в., а позднее, в 1920–1930-е гг., выразилась в неоязыческом, национально-почвенническом движении, которые структурно, тематически и этически основывались на протестантской культуре. Однако в целом последующие атмоды были ориентированы на другие стороны жизни. Второй период существенных преобразований (всплеск активности латышей пришелся на 1850–1870-е гг., именно тогда были созданы все развивающиеся в последствие модели) породила идею латышской культурной нации (язык, образование, периодика, литература, театр, культурно-просветительские общества, возможность карьерного роста, праздничная культура, высокая ценность фольклора и простонародной культуры). Идеи создания своего государства и нации, их молодости (с присущими ему всеми положительными ассоциациями) сочеталась с представлениями о славном прошлом, долгом историческом пути латышского народа. Концепция этнической нации с 1860-х гг. получила значительное укоренение в Остзейском крае, и все еще играет существенную роль в общественной жизни Балтии. Однако на практике она с середины XIX в., сочеталась с идеей гражданской общности. Начало частотного использования этнонима latvis (известного и ранее, но актуализированного в 1850-ые, в особенности в среде латышского студенческого землячества Тарту) вело к обретению им новых смыслов, к формированию единого народа tauta (Volk), хотя и живущего в разных провинциях. На фоне продолжающейся ассимиляции латышского населения возникла идея формирования латышской культурной нации, главными элементами которой в 1850–1870-е гг. становятся язык, широкая грамотность, образование, образ жизни, но подспудно развивающиеся, и в первые полтора десятилетия XX в. сформулированная сначала идея национальной автономии, и затем государства (Э. Бланкс, А. Кродерс, М. Валтерс). Однако тогда не было создало единой идеологии: космополитические идеи тут соседствовали с националистическими. Различные индивидуальные позиции, отражающие возможные пути вертикальной мобильности латышей, преобладали до конца 1870-х. Развитие национальной идеи и национального движения (первоначально в виде деятельности младолатышей, а затем социал-демократических кругов), ставших одной из причин формирования самостоятельного государства Латвии в 1918 г., до середины 1930-х гг. чрезвычайно демократического и плюралистического, с либеральной экономикой, а затем с возросшими право-националистическими признаками (правда, без репрессий и гонений), лежали в русле общего восточно-европейского хода развития. Наиболее неоднозначны представления о следующей (по общепринятой классификации – «второй») атмоде. Здесь можно говорить и о социал-демократическом движении (с участием Райниса), которое имело универсалистскую направленность, и о резкой урбанизации латышей в 1870–1890-е гг., и о многих других переменах на смене веков. Для определенной группы второй латышской атмодой является государственный переворот, ликвидация парламентской системы и установление единоличной власти К. Ульманиса в 1934 г. Для других же это представляется весьма прискорбным фактом, типологически сходным и исторически преемственным с переменой государственного строя в 1940 г., т.е. присоединением Латвии к СССР. По-видимому, «вторая атмода» меньше всего связана с реальной социальной памятью, она является результатом рефлексии, и здесь скорее нужно говорить о комплексе внешних обстоятельств (революции 1905 г. и 1917 г., первая мировая и гражданская война), в которых сложилась и была реализована первая для латышей и эстонцев возможность создания сначала идеи автономии, а затем и самостоятельной государственности; в 1920–1925 гг. произошло становление латвийского национального государства. В советский период, несмотря на идеологический прессинг, многие формы «латышскости» сохранялись: любительские коллективы использовались как часть пропаганды, политического воспитания масс. Организация большого числа участников, равно как и декларируемая «народность» и жизнеутверждающие темы тоже входили в коммунистическую идеологию. Целью было «охватить каждого» самодеятельностью финансировалась и контролировалась (как правило, не слишком жёстко) властью (Постановление Совета Министров ЛССР, 10.12.1946, № 181): проводились смотры, конкурсы. Стиль национальной культуры воспроизводился, хотя при этом во многом взращивали примитивное, потребительское отношение к народной культуре. Эпоха всеобщего политического и общественного воодушевления конца 1980 – начала 1990-х гг., для Латвии – третья атмода (термин Я. Страдыньша), объединила демократически настроенные общественные слои Латвии, ее исторический контекст был мирный, и включал в себя подспудные действия, подготовившие часть латвийского общества в конце 1970-х – первой половине 1980-х гг. к открытому противостоянию центральной власти и партийной номенклатуре и защите своих интересов. Идеи сохранения и развития латышской этнической культуры сопровождали каждый из периодов серьезных экономических и политических перемен.
   
6. Характерным признаком «латышскости» являются ощущение общей, в целом полной страданий и лишений (некоторое исключение представляют собой эпохи «благоприятного существования» – период древности, до конца XII в., Курземское герцогство, межвоенная Латвийская республика, а также получившее ныне обозначение «жирных лет» (каковыми они реально оказались для небольшого слоя латышей) период середины 1990 – начала 2000-х гг., до современного кризиса), очень неоднозначной истории, в ходе которой постепенно вырабатывался национальный характер. Эта линия была обозначена в трудах немецких просветителей конца XVIII–начала XIX вв., и в дальнейшем развивалась. Историческая травма играет существенную роль в латышском историческом нарративе, хотя в последние годы заметно её преодоление. При этом видна преемственность и взаимосвязь всех профессиональных историографических моделей. Латышский вопрос, поставленный в конце XVIII в. (и особенно ярко в работах Г. Меркеля) имел отчетливый освободительный пафос; его политически «левый» характер сменился во второй половине 1930-х гг. на «правый», государственный, и это было повторено в 1990-х гг. Внимание к своей истории в современном латышском обществе колоссально, хотя для поверхностного внешнего взгляда, возможно, и кажется избирательным. Однако это не совсем так; если на уровне профессиональной историографии ещё не все исторические аспекты и проблемы получили достойное разрешение, то на уровне социальной памяти они активно ставятся и обсужаются.
   
7. В особенно концентрированной форме «латышскость» отразилась в художественной литературе, разных формах обращения к фольклору, художественных и вкусовых признаках («латышский стиль» в декоративно-прикладном искусстве, в повседневности и устройстве интерьера), приверженности определенным формам исполнительского искусства (латыши – «народ певцов», любовь латышей к театру). Кроме того, это были представления о латышском национальном характере и поведенческих чертах, нередко кладущиеся в основу обсуждения и оценки человеческих действий. Существенным объединительным элементом латышской культуры стали вокально-музыкальная культура: сначала, в середине XIX в., гармонизация народных песен, хоровое движение, Праздники песни, позднее, в 1970-х гг., неофольклоризм, когда фольклор (прежде всего, песенный) стал восприниматься как источник альтернативной культуры, политической оппозиции, противостоящей глобализации, безличной массовой культуре, потребительству, и включен в «зеленый образ жизни», связан с трендами «своего», «домашнего», «хуторского».
   
8. Относительно позднее и двуэтапное принятие христианства (земли Латвии и Эстонии – формально в начале XIII в., Литвы – в XIV в., но, по сути, еще позднее, для масс латышей и эстонцев христианство актуализировалось в рамках протестантизма) сказалось на местной религиозной культуре, на слабом и трансформированном включении этих конфессий в «латышский мир». Восточная Прибалтика стала местом встречи православия, старообрядчества, католичества и лютеранства, а теперь и многих новых религий (в Латвии весьма активны различные небольшие религиозные группы – рериховцы, необуддисты, неоязычники, группы, интересующиеся восточными религиями, харизматические христиане, церковь «нового поколения» и т.д.). Все религиозные конфессии в Латвии начиная с 1918 г. всегда были отдалены от светской, гражданской власти. Латышская идея формировалась в принципе как антиклерикальная. Однако примечательным фактом в латышской истории было движение Братских общин (гернгутеров) Лифляндии, возникшее в середине XVIII в., охватывавшее до 75% крестьянского населения отдельных областей, во многом повлиявшее латышскую культуру, хотя в середине XIX в. переставшее играть заметную роль в местной культурной жизни. В истории латышской этнической культуре интересно и движение диевтуров: предыстоки этого религиозно-культурного движения следует искать в романтизме конца XVIII в., в обращении к «национальным древностям», в росте интереса, впоследствии образовавшего т.н. «живую» или «экспериментальную археологию» и клубы исторической реконструкции (хотя последние в целом составляют параллельную, не связанную с диевтурибой, самостоятельно развивающуюся традицию). При небольшом числе непосредственных участников его культурная иррадиация и влияние на становление современной общелатышской культуры все же ощутимы (хотя и не бесспорны). Нужно признать при этом, что ни гернгутерские идеи не исчезли бесследно (ими был дан толчок к формированию низовых общин среди широких масс латышских крестьян), ни диевтуры не возникли «на пустом месте». Интересно отметить также и выявленную в работе тесную структурную и тематическую связь гернгутерского и диевтурского движений Латвии. Обе из них для своего времени были весьма актуальными для формирования латышской идентичности явлениями, не столько религиозными, сколько общекультурными. Однако в снятом, преобразованном, романтизированном виде ряд религиозных идей, ценностей и институтов вошли в комплекс представлений о «латышском».
   
9. ^ Региональное самосознание до сих пор играет некоторую роль в этнокультурной жизни Латвии, хотя ныне это относительно мало известно за пределами Латвии и (за небольшим исключением) почти не отражается в литературе на других языках, кроме латышского. Локальный принцип во многом лежит в основе самоидентификации ливов Курземского побережья, католиков Курземе – суйтов, и особенно жителей Восточной Латвии, провинции Латгале. Последние претендуют подчас на статус отдельного от латышей народа, со своим (хотя и не вполне унифицированным и кодифицированным) латгальским языком; заметим, что немалая роль в становлении самосознания латгальцев сыграло латгальское возрождение в начале ХХ в., инспирированная местной интеллигенцией (Ф. Кемпс, Б. Брежго и другие); именно тогда был создан этноним «латгальцы» (лтш. latgalieši), образованный на основе известного по средневековых хроникам этнонима «латгалы». Важнейшее ядро латышской этнонациональной культуры исторически сложилось в провинции Видземе: это касается происхождения этнонима latvieši, эталонных языковых диалектов, здесь находится Пиебалга – малая родина плеяды главных латышских литераторов, здесь возникли и затем начали распространяться такие важнейшие праздничные институты как Праздник песни и кладбищенские праздники, наконец, тут сформировались такие интересные специфические религиозные формы как латышское гернгутерство и диевтуриба (последняя даже в большей степени – порождение рижской интеллигенции). Не случайно в ходе формирования латвийский государственности рассматривалась возможность сделать столицу Латвии в г. Валка (пограничном с Эстонией городе в провинции Видземе). Однако синхронизирующие процессы, укрепляющие связи между латышами Видземе, Курземе, Земгале, Аугшземе и Латгале (жители каждой из этнографических областей обладают своими, несколько отличными исторической памятью и культурными чертами), оказались главными при формировании образов «латышскости».
   
10. Глобализация, миграционные процессы, ускорение делают будущее всякой этнической культуры в значительной мере неопределенным. Внутренняя консолидация этноса в сильной степени зависит от внешних обстоятельств. Тем более это актуально для случаев, когда одновременно укрепляются несколько групповых идентичностей этническая (в случае с Латвией – латышская), новая национальная (латвийская), новая федеративно-государственная (европейская), а кроме того, неизбежно участие народа и в более глобальных формах международного взаимодействия. В рамках общеевропейской интеграции «латышскость» как идеология фактически имеет тенденцию культурно перерасти в «латвийскость», которая может объединять разные этнические культуры, связанные местом (Латвия) и языком (или, возможно, языками, так как, несмотря на политическую и общественную дискуссию вокруг необходимости укрепления латышского как государственного языка Латвии, среди молодежи этой республики ощутима ориентация на иностранные языки), под эгидой общегосударственных интересов, интересов локальной территории (области, района, города), и на основе ценностей гражданского общества. Став национальной, любая из сфер культуры отчасти теряет самостоятельность, преобразуется в фактор идеологии, политики, наконец, маркетинга. В случае с латышской национальной историей столь отчетливое сохранение национально-романтической модели делает ее своеобразным культурным «брендом», материализованным как в художественных, публицистических, политических и даже рекламных текстах, так и в культурных практиках – клубной, музейной, субкультурной, а также и в массовой культуре. Однако это же затрудняет ее инструментальность, ограничивает развитие ее познавательной функции, усиливает изоляционизм. По-видимому, этнонационализм является одной из стратегий, предполагающих противостояние процессу столь быстрых перемен.
    
11. «Латышский мир» сегодня во многом творят профессионалы (музыканты, писатели, поэты, мастера-прикладники, художники и т.д.); их идеи и наработки быстро становятся известными широкой латышской публике, отчасти воспринимаются и воспроизводятся. Однако их творчество укоренено в фольклоре и традиционной культуре, разумеется, уже довольно давно потерявших свою социальную основу, но бережно сохраняемых в урбанизирующемся и глобализирующемся мире. Создающаяся с середины XIX в. «новая», этнонациональная мифология к настоящему времени уже отчасти воспринимается как аутентичная, близкая традиционной культуре. Все это говорит о том, что представления о «латышском» в виде художественной, литературной образности, стиля, образа жизни, круга интересов и ценностей, культурно-ландшафтной географии, способа интерпретации проявления психологических черт и культурного поведения, будут существовать и развиваться в XXI в.