Geum.ru

Никто не привязывается к людям сильнее, чем зубные врачи и адвокаты. Кчеловеку, вернее сказать, к клиенту они прикипают, как клещ к месту укуса

Вид материалаДокументы

Содержание


Французская рыбалка
Рекламный агент
Подобный материал:



Госпожа Ли


Никто не привязывается к людям сильнее, чем зубные врачи и адвокаты. К человеку, вернее сказать, к клиенту они прикипают, как клещ к месту укуса. Впрочем, зубные врачи если не бескорыстней, то преданней. Адвокат будет вас любить, пока не разденет до нитки. Как только с вас опадет последний лоскут одежды, его интерес к вам мгновенно улетучится. Стоматолог же нипочем не расстанется с вами – до тех пор, пока за вас платит больничная касса. Если вы не способны одарить его заказом на керамическую челюсть, он, скрепя сердце, согласится на заурядный кариес. Вынашивая мечту осчастливить вас зубным мостом, он, в конечном счете, не откажется удалить вам зубной камень. Стоматологи поразительны в своей противоречивости. Они восторгаются людьми с хорошими зубами, но любят людей с плохими. Они, как преданные жены, лелеют в душе недостижимый идеал, сталкиваясь изо дня в день с ничем не примечательным убожеством и его ничтожными проблемами.

Моим германским зубным врачом стала, как ни удивительно, китаянка со звучным именем Ли Чанг. В Германии она оказалась, выйдя замуж за венгра. Не спрашивайте меня, почему китаянке нужно выйти замуж за венгра, чтобы оказаться в Германии – я и сам в этом ничего не понимаю. Но когда китаянка лечит зубы еврею, это и называется глобализацией. Избрал я именно ее по вполне понятной причине: ее зубоврачебный кабинет располагался ближе остальных к моему дому. Судя по звучанию, госпожа Ли Чанг предпочла сохранить свое китайское имя и фамилию неприкосновенными от фонетических посягательств венгерских корней супруга. Муж ее, к слову сказать, работал в той же практике вторым врачом. Он был на пять лет моложе и на две головы выше своей миниатюрной жены, обладал незаурядной внешностью, и в том, как эта хрупкая, не слишком молодая и не очень красивая женщина прибрала его к рукам, ощущалась некая буддийская тайна с примесью дальневосточного колдовства. Силу этого колдовства я испытал на себе, сидя в зубоврачебном кресле в ее кабинете, когда госпожа Ли мелко пританцовывающей походкой вошла в него, склонилась надо мной и поющим голоском велела мне открыть рот. Рот мой открылся сам по себе, повинуясь не столько моей воле, сколько ее приказу. Маленькая госпожа Ли заглянула в него, рискуя провалиться туда целиком, что-то долго выискивала и выстуктвала металлической ложечкой и, наконец, вынырнув оттуда, объявила:

– Калиес.

– Что, простите? – не понял я.

– В низнем зубе – калиес.

– Может быть, – согласился я.

– Вы, навелно, любите сладкое? – поинтересовалась она

– Терпеть не могу.

– Напласно.

– Почему? – удивился я, меньше всего ожидая услышать такое от зубного врача..

Госпожа Ли улыбнулась, мечтательно сощурила и без того узенькие глаза и нежно, нараспев, протянула:

– Вкуусно...

Затем взяла в руки бормашину, насадила на нее сверло и проговорила всё с той же поющей интонацией:

– Отклывайте лот. Будем лецить.

Бормашина зажужжала. Еще никогда визгливый звук ее так не диссонировал с голосом дантиста. Они были словно инь и ян, слившиеся в едином процессе, в благородном поединке с коварным врагом кариесом, укрывшимся в крепости моего больного зуба. Наконец, бормашина умолкла, металлическая ложечка, звякнув, в последний раз коснулась заполненного дупла, запечатлев на нем пломбу, и нежный голосок госпожи Ли возвестил:

– Мозете сплюнуть.

Я послушно сплюнул.

– Плидете целез тли дня, – расрорядилась госпожа Ли.

– Зачем? – спросил я.

– Будем лецить дальсе. – Госпожа Ли заглянула мне в глаза и, расплывшись в цветущей, как лотос, улыбке, пояснила:

– Калиес.

За время нашего знакомства госпожа Ли при помощи китайских заклинаний и немецкой бормашины изгнала кариес из шести моих зубов. Когда заклинания не действовали, она изгоняла изо рта зубы, лишив меня семи, включая все зубы мудрости.

– Вот, – печально проговорил я, расставаясь с последним, – теперь я стану идиотом.

– Пацему? – поинтересовалась госпожа Ли.

– Вы же мне все зубья мудрости поудаляли!

Госпожа Ли плавно, точно под неслышимую музыку, покачала головой:

– В зубах мудлости нет.

– А что в них есть? – спросил я.

– Калиес.

– А в чем мудрость?

Честно говоря, я ожидал услышать в ответ нечто буддистки-парадоксальное, вроде того, что мудрость находится в районе пупка или скрывается в ногте большого пальца. Но госпожа Ли ответила еще парадоксальней, точнее сказать, нелепей:

– Кусайте побольсе сладкого.

– Зачем? – отропел я.

Ее глаза, как обычно, превратились в щелочки, а рот растянулся в улыбке и пропел:

– Вкууусно.

Госпожа Ли за эти годы совершенно не переменилась внешне, чего нельзя было сказать о ее муже. Молодой красивый высокий венгр явно постарел, подурнел и даже сделался как будто ниже ростом. Между ним и его женой по-прежнему существовала невидимая, но ощутимая связь, подчиняюшая с одной стороны и полностью подчиненная с другой. Однажды, придя лечить очередной зуб, я оказался не в привычном кабинете госпожи Ли, а в соседнем, где священнодействовал ее супруг, венгерский отпрыск Европейского Союза.

– Ну-с, – деловито сказал он, – посмотрим, что там у вас. Откройте рот пошире.

Мне вдруг стало скучно. Визит к зубному в одночасье превратился из мистерии в заурядную и не слишком приятную процедуру.

– А где госпожа Ли? – поинтересовался я.

– Болеет, – нахмурившись ответил ее муж. – Да вы не беспокойтесь, я дипломированный стоматолог и отлично знаю свое дело.

От этих слов мне стало еще скучнее.

– А что с ней? – спросил я. – Простудилась?

– Да нет... – венгр замялся, а затем выпалил решительно и даже как-то зло: – Зубы болят. Ведь говорил же ей, ведь умолял ее: Чанг, не ешь так много сладкого, ты же зубной врач, ты же должна понимать. Нет, только и знает что «вкууусно». Эти китайцы – как дети, честное слово. Когда они, как сейчас любят прогнозировать, будут править миром, имейте в виду, что нами правят дети.

– А приятно подчиняться детям? – неожиданно спросил я.

– Подчиняться вообще никому не приятно, – отчеканил венгр. – И довольно об этом. Откройте рот и молчите.

Он быстро, умело и совершенно безбольно просверлил и запломбировал мне два зуба, сосредоточенно глядя мне в рот и не говоря ни слова. Лишь в самом конце проронил:

– Вот и всё. Можете прополоскать рот и сплюнуть.

– Спасибо, – сказал я. – Когда мне снова приходить?

Венгр пожал плечами.

– Когда заболит, тогда и приходите. У вас были не в порядке два зуба, я их вылечил. Других аномалий я пока не наблюдаю.

– Доктор, а что у меня было с этими двумя зубами? – с какой-то непонятной и даже глупой надеждой спросил я.

– Как что? Кариес, естественно.

– Калиес, – поправил его я.

– Что, простите?

– Да нет, ничего.

– Вот и отлично. И мой вам совет – не ешьте сладкого. Оно отвратительно воздействует на зубы.

– А я люблю сладкое, – сказал я.

– Тогда выбирайте – либо бессмысленное потакание своим слабостям, либо нормальные здоровые зубы.

– Я подумаю, – пообещал я. – Передайте, пожалуйста, от меня привет госпоже Ли.

– Передам, – мрачно буркнул венгр. – Еще один совет, если позволите: никогда не ствьте экзотику выше компетентности. Вы из какой страны?

– Из Украины.

– Хм... Украина – это Россия?

– Украина – это Украина. Хотя, конечно, по-своему и Россия.

– Две сумасшедшие страны, – заявил стоматолог.

– Какие? Украина и Россия?

– Россия и Китай. Не дай Бог, если...

– Что поделать, доктор, – вздохнул я. – Мне всегда нравились так называемые сумасшедшие. А вам разве нет?

– Оставим этот разговор, – махнул рукою венгр.

– Оставим, – согласился я. – Так мне в ближайшее время можно не приходить?

– Если вы не собираетесь прямиком отсюда податься в магазин, купить коробку шоколадных конфет и слопать ее в один присест – можете не приходить. До свидания.

Больше года я не появлялся в китайско-венгерской зубоврачебной практике, где компетентность подчиненно соседствовалиа с экзотикой. За это время я по какой-то нелепой прихоти пристрастился к шоколаду, карамелькам и прочим сладостям. В конце концов, у меня зверски разболелся зуб, и я снова оказался в стоматологическом кресле. В кабинет всё той же легкой танцующей походкой вошла госпожа Ли.

– Здлавствуйте! – обрадованно сказала она. – Сто, зубы болят?

– Болят, – попытавшись улыбнуться, ответил я. – А у вас?

– Бывает, сто болят, а бывает, сто не болят, – ответила госпожа Ли. – Отклойте лот.

Я открыл. Она, как бывало, чуть ли не занырнула в него, а затем, вынырнув, заговорщецки подмигнула мне и осведомилась:

– Кусали соколад?

– Шоколад, – подтвердил я.

– Вкусно?

– Очень вкусно. А что у меня с зубом?

Госпожа Ли распустила на губах улыбку и тонко-тонко, нежно-нежно пропела:

– Калиес.

И чернеющее дупло в моем больном зубе, кажется, пропело ей в ответ.


^ Французская рыбалка


У моего приятеля Сани Кожухова, который по приезду в Германию перешел с фамилии русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две, но строго разделяемые страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:

– Ездить на рыбалку с женщиной – всё равно, что ложиться с удочкой в постель.

Мне, однако, в двух этих увлечениях виделось куда больше сходства, чем могло показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал из воды бьющуюся на крючке рыбину и выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся ему девушку.

Саня был высок ростом и страшно худ, так что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, берется столько жизненных соков.

– Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, – говорил я ему. – Или в сдувшийся шарик.

– Половая тряпка звучит отвратительно, – отвечал Саня. – В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?

Если то, чем занимался Саня, действительно можно было назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и его самосжигающее служение начало по центробежной силе охватывать всю округу. Сане трижды хотели набить морду и дважды набили. Число желающих проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.

– Саня, – спршивал я у него, – признайся честно, кого у тебя было больше, женшин или рыб?

– Бестактно поставленный вопрос, – отвечал Саня. – Как сказал бы мой папа-врач, не будем путать рыболовство и рыбофильство. Я в ужасе. Какая еще гадость копошится в твоем извращенном уме?

– В моем уме, – усмехался я, – копошится дурное предчувствие, что однажды ты объединишь две свои пламенные страсти и женишься на русалке.

– Без комментариев, – заявлял Саня.

– Что, крыть нечем?

– Нет. Просто трудно комментировать идиота.

Впрочем, как показало время, я оказался не таким уж идиотом, как, возможно, Сане этого хотелось бы. Закинув однажды свой крючок слишком уж опрометчиво, Саня сам на него попался. Девушку, выловленную им на собственную беспутную голову, звали Наташей, и она, своими огромными зелеными глазами и светлыми, почти белыми волосами, в самом деле напоминала русалку. Саня пропал. Он до такой степени влюбился в свой улов, что остальные женщины словно перестали для него существовать. Это пугало его и изумляло тех, кто его знал.

– Я в ужасе, – говорил Саня. – Эта Наташа, по-моему, знается с нечистой силой. Она меня заколдовала и наложила проклятие. И, главное, всюду отпускает одного. Значит, уверена в своей силе. Представь, вчера на дискотеке познакомился с одной девицей. Чудо, что за телочка. Сидит у стойки бара и якобы скучает. Я к ней подкатываю с намерением угостить коктейлем, только открываю рот и произношу «позвольте», как чувствую, что язык у меня прилип к гортани. «Ну, – спрашивает она, – так что же вам позволить?» «Позвольте, – говорю, – вас проигнорировать». И отхожу от бара, как побитая собака.

– Ничего не поделаешь, Саня, – сказал я. – Ты, видимо, стал однолюбом. Смирись.

– Любить одну, – заявил Саня, – значит быть импотентом со всеми. Смириться не могу. Это идет вразрез с моей природой.

Он предпринял еще несколько попыток завести знакомство, но все они потерпели крах. Саня смирился, махнул рукой на свою природу и сделал Наташе предложение. Наташа ответила, что должна подумать, и, подумав секунд двадцать, согласилась. Свадьбу решили сыграть через полгода, в июне. Чем меньше оставалось до намеченного срока, тем в большую прострацию впадал Саня.

– Я в ужасе от собственного счастья, – говорил он. – Точно наблюдаешь самого себя со стороны и тебе, как сказал бы мой папа-врач, абсолютно монопенисуально, что с тобой будет дальше. А ведь мне всего двадцать девять...

Чтобы хоть как-то скрасить Санино ожидание катастрофы, мы с друзьями решили загодя устроить ему мальчишник, отправившись в соседнюю Францию на рыбалку. В отличие от предусмотрительной Германии, где рыболову необходимо было сдать экзамен и получить соответствующую лицензию, в легкомысленной Франции достаточно было заплптить пять евро и хоть весь день проторчать с удочкой у пруда. Майским утром, в пятницу, наша автомобильная кавалькада выехала из городских пределов и двинулась в сторону Эльзаса. С каждым километром, отдаляющим его от родного городка, Саня становился всё оживленнее, а на подъезде к французской границе оцепенение нескольких месяцев слетело с него окончательно.

– Дайте-ка мне баночку джекки-колы, – распорядился Саня. Он сделал большой глоток, довольно вытер губы и сообщил: – Я в восторге. Как сказал бы мой папа-врач, выход из коматозного состояния прошел на всех этиловых парах.


Кемпинг, где мы остановились, располагался посреди соснового леса на берегу озера. От озера веяло влагой и свежестью, от сосен пахло смолой, меж их мощными стволами белели фургоны, а под навесами фургонов спокойно и благочинно наслаждались природой и тишиною добропорядочные немецкие и французские семейства. Стараясь не нарушать царящей идиллии, мы соорудили павильон, поставили палатки и достали из багажников две огромные эмалированые кастрюли с маринованным мясом для шашлыка, а также прочие продукты, среди которых преобладали водка и пиво.

– Я не понял, – сказал Саня, – а где главное блюдо?

– В кастрюлях, – объяснили ему.

– Так, – мрачно произнес Саня, – я в ужасе. Это мальчишник или пикник на лоне природы?

– А что тебе не нравится?

– На мальчишнике, – терпеливо пояснил Саня, – главным блюдом является торт с проституткой внутри. Где мой торт с проституткой?

– Саня, – попытались вразумить его, – ты же сам всегда говорил, что ездить на рыбалку с женщиной...

– Никто не собирался брать ее на рыбалку, – отрезал Саня. – Вид женщины с удачкой я считаю личным для себя оскорблением. Пускай бы оставалась в кемпинге. Пускай бы просто вылезла разок из торта и ушла к чертовой матери в лес, где ее сожрали бы волки. Одним словом, я ничего не желаю знать. Где мой торт с проституткой?

– Торта нет, – виновато сказал я. – А проститутка сейчас будет. Тащите Колюню!

Из-за павильона вывели Колюню – двухметрового амбала, наряженного по случаю в безразмерную юбку и чулки, сквозь тонкий материал которых весьма неаппетитно просвечивали волосатые ноги. Губы Колюни были намазны ярко-красной помадой, а подрисовывать румяна не пришлось, потому что Колюнины щеки и без того рдели от сомнительного удовольствия. Немцы и французы в соседних фургонах позабыли на время о своем бездельи и с интересом глядели в нашу сторону.

– Вот тебе проститутка, – объявили мы Сане. – Будь с нею нежен.

Саня покачал головой..

– Это не проститутка, – сказал он. – Это какая-то блядь. Я в ужасе. Наши соседи в шоке. Колюня, ты себя видел в зеркале? Оно бы разбилось вдребезги, лишь бы не отражать тебя. Господи, почему, создавая идиотов, ты назначил их мне в друзья?

– Пацаны, – немного обиженно пробасил Колюня, – я ему не нравлюсь?

– Ты мне очень нравишься, Колюня, – заверил его Саня. – Мне вообще нравится всё большое и глупое. Надеюсь, – Саня повернулся к нам, – он будет ночевать не в моей палатке?

– Напьемся – увидим, – успокоили мы Саню.

Мы и в самом деле напились, хотя начали довольно скромно, дождавшись мяса и провозглашая тосты. Выпили за Саню. Выпили за Саниных родителей – папу-врача и маму-проводницу. Кто-то (кажется, Колюня) предложил выпить за Наташу. Саня взвился.

– Кто тут сказал «Наташа»? – бешенно озираясь по сторонам, прошипел он. – Где вы тут видели Наташу? Я в ужасе. Выпейте еще за мою прежнюю холостую жизнь. Не чокаясь.

Послушный Колюня хотел было и вправду предложить, не чокаясь, тост за Санину прежнюю холостую жизнь, но, встретившись взглядами с остальными, зарделся и умолк. К полуночи хороши были все. Любвеобильный Саня, приобняв за плечо Колюню, клялся тому, что если бы не Наташа, он бы непременно женился на нем.

– Ведь ты бы, Колюня, разрешал мне шляться по бабам? – доверительно спрашивал Саня.

– Разрешал бы, – преданно отвечал пьяный Колюня.

– И я бы шлялся. Ох, как я бы шлялся! А тебя, дурака, и не спрашивал бы. Ты бы ждал меня дома и рыдал, а когда я возвращался, бил меня скалкой по голове. Колюня, ты бил бы меня скалкой по голове?

– Бил бы, – послушно соглашался Колюня.

– Колюня, ты изверг, – Саня отпустил Колюнино плечо. – Я в ужасе. Я передумал. Я на тебе не женюсь. Ну тебя к чертовой матери с твоею ревностью!

На следующее утро, что не удивительно, на рыбалку отправилась лишь половина. Прочие остались почивать в палатках, откуда их невозможно было выманить ни посулами щедрого улова, ни угрозами облить палатку бензином и поджечь. Мы всемером зашагали к соседнему пруду, где дозволялось рыбачить. Смотритель пруда, невысокий коренастый эльзасец с наглыми глазами, взял с каждого по пять евро и выдал взамен рыболовные квитанции. Саня толкнул меня в бок.

– Спроси его, какая тут водится рыба.

С трудом извлекая обрывки французского из похмельной головы, я поинтересовался:

– Какая... эээ... poisson* водится ici**?

Смотритель косо глянул на меня.

– De l’Allemagne***? – спросил он.

– Oui****, – ответил я.

– Merde*****, – сказал смотритель.

– Мерда, – сообщил я Сане. – Здесь водится мерда.

– Какая еще мерда?

– А я почем знаю. Ты рыбак, тебе видней.

Мы расставили шезлонги, достали удочки, наживили крючки личинками и закинули их в воду. С поверхности воды неторопливо поднималась утренняя дымка, полоска за полоской открывая противоположный берег, поросший серебристыми ветлами. Несмотря на ранний час, рыболовов у пруда собралось уже немало. В основном это были местные, эльзасцы, вполголоса переговаривавшиеся на причудливом франко-немецком наречии.

– Разве на рыбалке положено разговаривать? – удивленно спросил я у Сани.

– Не положено., – ответил Саня. – Наверно, в Эльзасе рыба глухая. На рыбалке, вообще-то, положено пить. Кто-нибудь взял с собою выпить? – обратился он к остальным.

Кто-то достал из рюкзака бутылку виски и пустил ее по кругу. Рыбачить стало веселей, хотя рыба клевать не торопилась. Во всяком случае, наша рыба. Зато стоявший по правую руку от нас старик-эльзасец с завидным и немного раздражающим постоянством вытягивал рыбину за рыбиной. Я решил проявить уважение к его мастерству, и когда он вытянул очередной улов, дружелюбно ему улыбулся, одобрительно поцокал языком и, указав на рыбу, с видом знатока произнес:

– Merde.

Эльзасец с изумлением посмотрел на меня.

– Bonne merde******, – продолжал нахваливать я.

Эльзасец остался недоволен моей похвалой. Он бросил на меня свирепый взгляд, пробормотал что-то себе под нос и забросил удочку по-новой.

– Ты чего к нему привязался? – поинтересовался Саня.

– Решил похвалить его мерду. Отменная мерда.

– Это не мерда, – сказал Саня, – это форель. А смотритель здешний, по-моему, сволочь и провокатор. Мой тебе совет – не заговаривай ни с кем.

– Ты тоже.

– А я-то чего?

– А ты налево посмотри.

По левую руку от нас, словно соткавшись из воздуха, возникла юная француженка, стройная, с темно-каштановыми волосами и большими серо-голубыми глазами. Легкими, изящными движениями она установила шезлонг, наживила приманку и забросила удочку в воду. Саня оцепенело уставился на нее.

– Я в ужасе, – сказал он. – Что здесь делает эта мадам с удочкой?

– Это мадемуазель.

– В корне меняет дело. Что здесь делает эта мадемуазель с удочкой?

– Боюсь ошибиться, но полагаю, что ловит рыбу.

Саня некоторое время молча наблюдал за француженкой. Затем, не отводя от нее взгляда, обратился ко мне:

– Спроси ее, хочет ли она выпить.

– Ты ж мне советовал ни с кем не заговаривать.

– Мало ли чего я советовал... Будь человеком, спроси.

– Мадемуазель, – окликнул я девушку, подняв руку с бутылкой виски, – хотите выпить?

Та посмотрела на меня, на бутылку, улыбнулась и покачала головой.

– Она не хочет выпить, – сообщил я Сане.

– Ты изумительный переводчик, – сказал Саня. – Дай-ка мне бутылку.

– Зачем?

– Пойду сам ей предложу.

– Ты же ни слова не знаешь по-французски!

– Зато она знает. Мне этого достаточно.

Саня забрал у меня бутылку и направился к юной француженке. Я, естественно, не мог слышать, о чем они там переговариваются, каждый на своем языке, но взгляды обоих в любом случае были красноречивее слов. Наконец, девушка взяла из Саниных рук бутылку с виски, сделала небольшой глоток и вернула обратно. Саня хлебнул свою порцию, подошел к нам и пртянул мне бутлку.

– Мы пойдем прогуляемся вокруг пруда, – сообщил он. – Дай сигарет на дорожку.

– Собираешься ее обкуривать? – спросил я, протягивая ему пачку.

– Собираюсь после закурить, – ответил Саня. – Присматривай за моей удочкой. Если что-нибудь на нее поймаешь, можешь записать улов на свой счет.

– Смотри как бы ты на свою чего-нибудь не поймал, – огрызнулся я, рассерженный его нахальной щедростью.

– Не поймаю, – успокоил меня Саня. – У меня есть с собою. Как говорит мой папа-врач, гонорея любит отважных, а геморрой – осторожных.

Саня отсутствовал часа два. За это время ни одному из нас так и не удалось ничего поймать, зато бутылка с виски почти опустела, так что лица у нас были вполне довольные. Впрочем, их довольство не шло ни в какое сравнение с выражением нечеловеческого блаженства, крупным шрифтом отпечатанным на лице вернувшегося Сани. Он галантно усадил в шезлонг свою француженку, поцеловал ее в щеку и направися к нам.

– Ну, как рыбалка? – рассеянно поинтересовался он.

– Никак, – ответил я. – А у тебя?

– Бестактный вопрос.

– Как ее хоть зовут?

– Откуда я знаю, как ее зовут. Я не занимаюсь переписью населения... Клюет! – неожиданно крикнул Саня.

– Что?

– На твою-мою удочку клюет.

Я поспешно схватил Санину удочку и принялся наматывать леску на катушку. Из воды выскочил крючок, на котором трепыхалась небольшая, сантиметров пятнадцать длиною, рыбина.

– Форель, – сказал Саня. – Как и уговаривались, она – твоя.

Я не слушал его, осчастливленный первым уловом. Бережно придерживая рыбу ладонью, я поднес ее к лицу. От рыбы нежно пахло тиной и водорослями.

– Эй! – окликнул я рыбачившего справа старика-эльзасца.

Тот глянул исподлобья в мою сторону.

– Форель! – объявил я, гордо демонстрируя свою рыбину.

Эльзасец пренебрежительно глянул на мой улов, покачал головой и негромко, но внятно произнес:

– Merde.


В кемпинг мы вернулись с добычей небогатой, выловив на семерых четыре рыбы, но на этого уху хватило. Те, что остались в лагере, успели за наше отсутствие как следует опохмелиться и толку от них было немного. Зато когда уха была готова, а водка разлита по пластиковым стаканчикам, они заметно оживились и подсели к столу.

– Обломитесь, господа, – сурово молвил Саня. – Вы свое уже выпили.

Господа на это ответили, что выпьют и наше и, в общем-то, не солгали. К вечеру общество до того развеселилось, что к нам наведались соседи по кемпингу и попросили нас воздержаться от некоторых чересчур откровенных действий, поскольку они путешествуют с детьми, а те с удовольствием перенимают всё дурное. Мы предложили им водки, но они отказались. Мы пригласили их заглянуть через полчаса на шашлык, но они заявили, что уже поужинали. Саня обиделся.

– Что за чертовы соседи, – сказал он. – Откуда они взялись на нашу голову? Чем лично я так прогневил судьбу, что мне всю жизнь приходится иметь дело с дураками?

– Потому что умные люди достаточно умны, чтобы иметь с дело тобой, – объяснил я.

– Я в ужасе, – сказал Саня. – Разбирайтесь с ними сами. Мне и так нехорошо. Извините, господа, – он повернулся к непрошенным визитерам, – я вынужден покинуть вас по противоестественной надобности.

После чего укрылся за стволом ближайшей сосны и повел себя достаточно скверно. Шокированные соседи ушли, чтобы утихомирить своих детей, у которых Санина выходка вызвала приступ бурного восторга.

Когда стемнело окончательно, мы расселись вокруг костра, задумчиво жуя шашлыки и неторопливо попивая водку. Костер красиво и загадочно освещал наши лица и ронял мягкие отсветы на подножия сосен, чьи стволы, теряясь в сумерках, поднимались вверх. Меж мохнатыми кронами медленно проплывало звездное ночное небо. Из-за одного ствола показалась вдруг стройная изящная фигурка, направлявшаяся к нам. Саня вскочил.

– Это она, – сказал он.

– Кто она? – не понял я.

– Ну, сегодняшняя француженка.

– Как она нас нашла?

– Я ей объяснил, где мы.

– Ты же не говоришь по-французски!

– Зато она говорит.

Саня двинулся навстречу гостье. Они застыли силуэтами в проеме меж двумя соснами, нежно обнявшись.

– Это кто? – спросил Колюня, хлопая глазами.

– Девушка, – ответил я.

– А как же...

– Ты ему разонравился, Колюня.

– Да я про Ната...

– Угомонись, Колюня, – сказал я. – Не мешай взрослым людям общаться.

– А я не взрослый, да?

– Ты очень взрослый, Колюня. Не мешай детям играть.

– Пацаны, – повернулся к нам Саня, – мы прогуляемся вокруг озера.

– А у тебя... – начал было я.

– У меня по-прежнему с собой, – улыбнувшись, оборвал меня Саня. – Как говорит мой папа-врач, нет ничего полезней вечернего моциона. Не скучайте.

Они ушли.

– А я всё равно не понимаю, – сказал Колюня. – Ведь он же женится на Наташе, так?

– Так, – ответили ему.

– Тогда почему он гуляет с этой?

– Потому что Наташи нет.

– А разве так можно?

– Колюня, не задавай дурацких вопросов.

– Может, я и дурак, – заявил Колюня, – но я бы так не сделал.

– Так ведь и пришли не к тебе.

– Даже если б ко мне пришли – всё равно бы не сделал.

– Вот поэтому к тебе и не приходят.

Колюня встал и сжал кулаки.

– Вы просто все злые, – сказал он. – А ко мне... а ко мне еще придут.

Колюня схватил увесистый сук, швырнул его в огонь и побрел в сторону леса. Мы были слишком пьяны и разморены жаром костра, чтобы более-менее осмысленно отреагировать на его уход.

– Интересно, – вяло проговорил один из нас, – в этом лесу медведи водятся?

– А что?

– Если они с Колюней встретятся, кто кого заломает?

– Медведь, конечно.

– Почему?

– Колюня добрый...

Добрый Колюня вернулся через полтора часа с пригоршнями шишек, которые он принялся одну за другой мрачно швырять в костер. Шишки лопались с негромким треском

– Заломал? – спросили его.

– Кого? – не понял Колюня.

– Медведя.

– Какого медведя?

– Которого ты в лесу встретил.

– Никого я не встретил.

– Забздел бурый против Колюни выходить...

– Ага...

Не знаю, кто не выдержал первый, но уже через пару секунд вся наша нетрезвая компания буквально стонала от хохота.

– Вы чё, сдурели? – спросил Колюня.

Его усадили. Ему налили водки. Его хлопали по плечу и убеждали, что он отличный парень, к которому еще валом будут валить толпы поклонниц.

– Не, не хочу, чтоб толпы, – замотал головою смущенный от непрывычного внимания Колюня. – Хочу, чтоб одна.

– Будет тебе одна, Колюня! Вот вернемся домой – и сразу найдем тебе одну.

– И на всю жизнь!

– Найдем тебе одну и на всю жизнь. Кого хочешь – русскую, немку, эфиопку?

– Не хочу эфиопку, – сказал Колюня.

– Колюня, не будь расистом!

– Я не расист. Я эфиопки не хочу.

Мы так завозились с Колюней, что не заметили, как вернулся Саня.

– Что тут у вас за сумасшедший дом? – спросил он.

– Мы Колюню женим! – ответили мы.

– На всех сразу?

– Нет, – вмешался Колюня. – На одной. На это... на всю жизнь.

– Эх, Колюня, Колюня, – вздохнул Саня. – Дурак ты, дурак.

– Почему?

– Вырастешь – поймешь. Плесните мне водки.

Ему налили и Саня залпом выпил.

– Хорошо, – сказал он.

– Что хорошо? – спросил я.

– Всё хорошо.

В нем ощущалось что-то странное: он был одновременно и печален, и торжественен, и, опустошен, и, кажется, счастлив.

– А где твоя... эээ.... француженка? – спросил я.

– Натали, – сказал Саня. – Ее зовут Натали.

– Надо же, – усмехнулся я, – какое совпадение.

– Это не совпадение, – покачал головой Саня. – Это судьба. Это... как вот это звездное небо над нами.

– Саня, кончай грузить, – сказали ему.

– Больше не буду, – ответил Саня. – Пойдем пожурчим, – обратился он ко мне.

Мы отошли от костра и углубились в лес.

– Мне, вообще-то, не хочется, – улыбнувшись, признался Саня.

– Мне тоже. Давай, рассказывай.

– Буду краток, – сказал Саня. – Я расколдовался. С меня снято проклятие. Окончательно и бесповоротно.

– Какое проклятие?

– Однолюбства. Одна русалка заколдовала меня и опутала своими водорослями, другая расколдовала и отпустила на свободу. Как же я благодарен вам всем за этот мальчишник во Франции! Только побывав в плену научишься любить свободу.

– Ты, что же, – не понял я, – решил не жениться на Наташе?

– Не в этом дело. Могу жениться. Могу не жениться. Это теперь совершенно неважно. Как говорит моя мама-проводница, рельсы всегда кладут поперек шпал. Ты только не подумай, что я теперь по-новой пущусь во все тяжкие. Дело совсем не в этом. Что-то такое во мне переменилось. Представь, темный лес, озеро, Натали, и я люблю ее и нежен с нею, как никогда и ни с кем, а сам слышу все ночные шорохи, и плеск воды, и чувствую траву и сосновые иголки под собою и звездное небо над собой, и всё это люблю до умопомрачения. Понимаешь, да? Наташа научила меня любить ее одну. А Натали научила меня любить всех и всё.

– Как научила?

– Не знаю как. Научила и всё. Ты же знаешь, я никогда жизни не боялся. Мне всё в ней было интересно, всё в радость – гулять, влюбляться, пьянствовать, давать по морде, получать по морде. Но всё это было не то, нет, не то...Я как бы чувствовал себя в мире, а теперь чувствую мир в себе. Мы вроде как одно и то же, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Короче, ты теперь с Натали.

– Ничего ты не понимаешь, – вздохнул Саня. – С Натали мы больше никогда не увидимся. Мне ее, может, судьба для того и послала, чтобы расколдовать, просветить и развести с ней навсегда. Она мне так и объяснила: мы, мол, так подзарядили друг друга любовью, что нам ее теперь на всё и на всех хватит. Прощай, пойдем делиться с остальными.

– Что значит объяснила? – изумился я. – Ты же по-французски не понимаешь!

– Оказывается, понимаю, – сказал Саня. – Оказывается, можно говорить на разных языках и понимать друг друга. Я вон с тобой полчаса на одном языке говорю, а ты ни чёрта понимать не хочешь. Ладно, пошли назад к костру, а то наши умники скажут, что мне мало было трех часов с Натали, так я еще с тобой на час уединился.


На следующее утро мы, свернув лагерь и упаковав вещи и оставшийся мусор, покинули кемпинг. Наши машины весело катили по французским дорогам, отороченным по краям майской зеленью. Санино лицо было задумчивым и сияющим одновременно

– Я свободен, – повторял он, – свободен, свободен!

Впрочем, по мере приближения к германской границе сияния на Санином лице оставалось всё меньше, а задумчивости становилось всё больше. Наконец, мы пересекли границу. Эльзас остался позади.

– Вот мы и в Германии, – зачем-то произнес я вслух.

Саня мрачно кивнул. Около часа мы ехали молча.

– Слушай, – не выдержал я, – что с тобой опять случалось? Вспомни, что ты говорил вчера...

– Вчера были любовь и водка, – сказал Саня.

– А сегодня?

– А сегодня предчувствие и похмелье.

Он снова замолчал. Вскоре один из щитов на обочине автобана сообщил, что до нашего городка осталось тридцать километров. Саня запаниковал.

– Что я ей скажу? – повторял он. – Что я ей скажу, что я ей скажу?

– Наташе? – глупо уточнил я.

Саню передернуло.

– Ничего ты ей не скажешь, – заявил я.

– Я не скажу – другие скажут. Колюня, например. Не по злобе, а по глупости.

– А как же плеск воды, звездное небо и сосновые иголки?

– Они мне сейчас под кожу впиваются, иголки эти.

– Да-а, – задумчиво протянул я. – Пока опасность далеко, все мы изрядные храбрецы. Интересно, что сказал бы по этому поводу твой папа-врач?

– Будь другом, заткнись, а? – попросил Саня.

Я заткнулся. Из дружелюбия.


Санина и Наташина свадьба состоялась, как и было назначено, в июне. Наташа была великолепна в белом свадебном платье, которое казалось продолжением ее почти белых волос, словно распущенных до самого пола. Зеленые русалочьи глаза ее сияли. Саня выглядел рассеянным и каким-то обреченным. Он вымученно улыбался, принимая поздравления, и всё время оглядывался по сторонам, точно ожидал, что сейчас появится кто-то или что-то и разрубит те самые водоросли, которыми он оказался опутан еще сильнее, чем до французской рыбалки. Не знаю, проведала ли Наташа о том, что случилось во время мальчишника, и не думаю, чтобы это особенно ее волновало. Имеющим над нами власть свойственно чередовать длинный поводок с коротким, чтобы мы, не забывая руки хозяина, мнили себя при этом свободными. И сердце, в общем-то маленькое и довольно глупое, которое порывалось любить всех и всё, начинает стучаться медленней и, как ему кажется, осмысленней, по частям, по крупицам отказываясь от чего-то большего и окончательно привязываясь к сдерживающему его поводку.


* poisson – рыба

** ici – здесь

*** de l’Allrmagne? – из Германии?

**** oui – да

***** merde – дерьмо

****** bonne merde – отменное дерьмо


Сволочь


О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые подавались на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Некара, в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я как раз залюбовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждаясь попутно теплым сентябрьским деньком и видом на гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.

– Наверное, было бы глупо спрашивать, не ослышался ли я? – полюбопытствовал я у моей спутницы.

– Очень глупо, – ответила та. – Потому что ты не ослышался.

– Я почему-то так и думал, – кивнул я.

– И это всё?

– А что еще?

– Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?

– Извини, – пожал плечами я, – я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.

Она ничего не ответила, просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.

– Прошу, – сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.

– Извините, – обратился к нему я, – мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?

– Разумеется. – Официант немного замялся.

– Да? – Я поднял на него глаза.

– Простите, что вмешиваюсь, – проговорил официант, – но, по-моему, вы делаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.

– Согласен, – кивнул я. – Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.

– Как скажете.

Официант с полузаметным поклоном удалился.

– На чем мы остановились? – Я вновь повернулся к ней.

– По-моему, ты слишком много себе позволяешь, – сказала она.

– Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.

– С чего это ты заказал водку, не спросив меня?

– А ты разве не будешь?

– Буду. Тебе назло.

– Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки...

– Вот поэтому ты и сволочь, – сказала она. – Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, ты замечаешь и делаешь это нарочно?

– Понимаешь, – сказал я, – еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь...

– Ты с ума сошел?

– Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах, прохожу через металлоискатель – звенит. Таможенница, крашенная такая блондинка с золотыми зубами, меня спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» «Естественно», – отвечаю. «Пройдите, – говорит она, – еще раз». Я прохожу – звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала – по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Всё в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота – звенит. «Ничего не понимаю», – говорит она. «Ой, – говорю, – извините, совершенно из головы вылетело...» Хлопаю себя как бы с досадою по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, – говорю, – совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?», – говорит. «А куда? – спрашиваю. – Карман он продырявит, в сумке затеряется...» Она посмотрела на меня нехорошо и, хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?

– Одному Богу известно, как я от тебя устала, – сказала она.

– Ты права, – кивнул я. – Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутой в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.

– А теперь, кажется, я ослышалась, – сказала она. – Причем по-настоящему ослышалаясь. Или ты действительно сказал, что меня любишь?

– Конечно, люблю, – подтвердил я, принимаясь за мясо. – Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если – не приведи Господь – вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.

В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.

– Это что? – удивился я.

– Ваша водка.

– И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?

– Простите?

– Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?

– Есть, но они для вина.

– Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.

Официант ушел, назвав меня сумасшедшим – мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.

– Странные у вас в Германии официанты, – проговорила она, вращая в руках рюмку.

– Очень странные, – подтвердил я. – Сколько лет живу, столько удивляюсь – и странностям официантов, и тому, что в Германии – это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.

– И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?

– Зачем же всё время про сволочь? Ты совсем уже заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?

– Для тебя найдутся. Значит, любишь?

– Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает тебя. Но стоит оказаться в нем, как ты погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель...

– Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?

– Господь с тобою. Он нчичего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался, так метался между этой неприкаянностью и нерешительностью, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело всё равно передали в суд. На суде он признался, что сделал это из застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, интересное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось бы и он бы изменился в лучшую сторону. А так, хоть он чуть не убил человека и сидит теперь в сумасшедшем доме, но так и не избавился от робости и нерешительности. Извините, – я окликнул официанта, – принесите, пожалуйста, счет.

– И ты смог бы ударить меня по голове молотком? – поинтересовалась она.

– Ни в коем случае, – возразил я. – Ни молотком, ни топором, ни чем-нибудь другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная робота. Поэтому я просто возьму тебя за руку, – я взял ее руку в свою, – и скажу: дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не довольно ли преумножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров? Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь по-другому.

– Ваш счет. – Над нами вырос официант.

– Угу, спасибо.

Я глянул на счет и полез за бумажником.

– Может, каждый заплатит за себя? – ядовито поинтересовалась она. – По-вашему, по-немецки. Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди...

– Милая моя, – сказал я, – мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие надо платить. Возьмите, пожалуйста, – я протянул официанту деньги.

Тот принял их с какой-то обидой.

– Что-нибудь не так? – спросил я.

– Всё в порядке. – Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.

– Мы уже не ваши клиенты, – усмехнулся я, – так что валяйте, выплескивайте наболевшее.

– Это, конечно, не мое дело, – проговорил официант, – но... Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?

– Вас, наверное, именно графин так разобидел?

– Я...

– Вы, – перебил его я, – видимо, решили, что если мы разговариваем по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?

– Нет, что вы.... Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.

– Вы не ошиблись, – не слушая его, продолжал я. – Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье.

Я взял со стола графин с водкой и залпом его выпил.

– Вот, – сказал я, ставя пустой графин на стол. – Надеюсь, вы больше не в претензии?

– Да... То есть, нет.... Я хотел сказать... Доброго вам дня!


Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

– Красивые птицы, – сказала она. – Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

– На запах водки, – ответил я. – От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

– А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

– Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

– Ты чего приумолкла? – спросил я.

– Чтобы не повторяться насчет сволочи.

– Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и про гадкого утенка... Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с нею в Африку красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

– Поехали домой, – сказала она.

– Поехали, – согласился я.

Когда мы вернулись в квартиру, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.

– А ведь есть такое созвездие – Лебедя? – проговорила она, глядя на небо в окно.

– Есть, – сказал я. – Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.

– Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? – неожиданно спросила она.

– Формой клюва.

– Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.

– В сволочь, – уточнил я.

– В сволочь.

– И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.

– Врешь, – сказала она. – причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.

– Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.

– А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?

– Казаться легче.

– Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.

– Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.

– Знаешь что, – сказала она, – через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно – черт с тобою. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.

– Да я и не возражаю. – усмехнулся я. – Не будем казаться, будем собой. Я – тот еще фрукт, а ты – отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.


Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня прилететь в Москву на ее свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на своей свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем смел обрвыки на ладонь и выкинул их в мусорное ведро.

«Вот так-то, – подумал я. – Казаться, всё-таки, легче, чем быть. Особенно, чем быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свою свадьбу. И, тем более, не прилагают к ним записок, где сообщают, как они счастливы».

Честно говоря, мне было немного жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в этот момент я, наверное, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.


^ Рекламный агент


Рекламные агенты (или, как их ранее называли, коммивояжеры) никогда не вызывали во мне бешенства. Напротив, я испытывал к ним самые добрые, почти нежные, чувства. Общение с этим подвидом человечества позволяло мне, человеку, в общем-то, далекому от восточных единоборств, применять на практике принцип одного из них: используй силу противника себе во благо. Эти милейшие люди, оказавшись в моей квартире, проявляли по отношению к ней неслыханную заботу: драили кафель в ванной, мыли полы, а меня, непутевого хозяина запущенного жилища, щедро обрызгивали лосьонами и дезодорантами.

Помнится, в один прекрасный майский день на пороге моей квартиры возник высокий, приятного вида бородач лет тридцати пяти в сером костюме и очках в изящной металлической оправе.

– Добрый день, – сказал он. – Вы позволите войти? У меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться.

– Боюсь, что вы ошиблись адресом, – ответил я. – Вам нужно этажом выше, к моей соседке. Она одинокая, но еще не старая женщина и наверняка не откажется от вашего предложения.

– Вы меня не так поняли, – покачал головой бородач. – Скажите, у вас есть пылесос?

Признаться, я был несколько обескуражен таким резким переходом от высокого к сугубо утилитарному.

– У меня есть половая щетка, – ответил я.

– Половая щетка! – патетически воскликнул бородач. – Да это же каменный век!

– Вы серьезно считаете, что в каменном веке пользовались половыми щетками? – поинтересовался я.

– Ах, я же образно! Позвольте вам продемонстрировать...

Он, словно иллюзионист, извлек откуда-то из-за спины большою коробку. Я на мгновение почувствовал себя маленьким мальчиком, к которому явился Дед Мороз.

– Это мне? – спросил я.

– Надеюсь, что вам.

– А что это?

– Пылесос.

– Хм... Мне больше хочется велосипед. У вас нет велосипеда?

– Наша фирма не занимается велосипедами. Мы делаем пылесосы. Но какие! Вы не представляете себе, как он сосет.

Я покраснел.

– Нужели так хорошо сосет? – спросил я, преодолевая смущение.

– Сосет так, как вам и не снилось! Вы позволите пройти?

Я посторонился, и бородач прошагал мимо меня в гостиную.

– М-да, – проговорил он, окинув комнату оценивающим взглядом. – Здесь есть, где развернуться. Сейчас вы увидите, как наш агрегат преобразит это, с позволения сказать, помещение в сияющий чертог.

Он открыл коробку, достал из нее красивый предмет, матово поблескивающий серебром, ловко приладил к нему шланг и трубку, нацепил насадку и воткнул в розетку штепсель.

– Ну что, приступим? – осведомился он.

– С Богом, – ответил я.

Пылесос взревел. Трубка с насадкой принялась, полоса за полосою, бороздить просторы лежавшего на полу ковра, который, к моему удивлению, оказался бежевого цвета, хотя я давно привык считать его серым. Для пылесоса это тоже, видимо, стало открытием, потому что он просто захлебывался ревом от восторга, с упоением продолжая начатое. Бородач, слившийся в трудовом экстазе со своим агрегатом, выглядел совершенно счастливым. Я благоговейно наблюдал за творящимся священнодействием.

– Ну, что скажете? – поинтересовался рекламный агент, выключив пылесос и победно глядя на меня.

– Вы – настоящий волшебник, – не скрывая восхищения, ответил я.

– О нет, волшебник не я, а пылесос нашей фирмы. И ведь стоит каких-нибудь восемьдесят...

– А полы он тоже может чистить? – словно не веря в возможность такого чуда, спросил я.

– Ну разумеется! – по-новой впадая в эйфорию, воскликнул бородач. – Достаточно сменить насадку...

Он водрузил на трубку новою насадку и нажал кнопку на агрегате. Пылесос, отдохнувший и соскучившийся по работе, радостно взревел по-новой. Он самозабвенно, с чисто раблезианской прожорливостью глотал встречавшиеся на его пути комки пыли и обрывки бумаг, урчал от удовольствия и, как мне казалось, на моих глазах делался упитанней. Пол в гостиной стал похож на вылизанную языком тарелку.

– Невероятно, – пробормотал я. – Просто невероятно.

– И заметьте, – сказал бородач, – всего восемьдесят...

– А мебель им чистить можно? – перебил его я.

– Конечно! – в очередной раз воодушевился бородач. – Меняем насадку, включаем, и ваша мягкая мебель не узнает сама себя.

Пылесос запел по-новой – утонченно и деликатно, но с не меньшим энтузиазмом. Плюш на креслах и обивке стульев точно воспрянул духом и заблестел.

– Да, – сказал я, – нет слов. Это просто восьмое чудо света.

– Не правда ли? – подхватил рекламный агент. – И всего за восемьдесят евро это чудо может поселиться в вашем доме.

– Разве можно торговать чудесами? – поразился я. – Нет-нет, я даже в мыслях не могу допустить такого святотатства.

– Простите, не понял. – Бородач удивленно посмотрел на меня.

– Ну, представьте, что вы пришли ко мне домой и всего за восемьдесят евро предложили мне купить египетские пирамиды. Или Великую Китайскую Стену. Или Кёльнский собор. Или еще какое-нибудь чудо творения рук человеческих. Ведь именно творчество приближает нас к божественному. Когда Библия говорит, что Бог создал человека по своему образу и подобию, она подразумевает именно человеческую способность к созиданию. Вы согласны?

– Согласен, – машинально кивнул рекламный агент. – Так вы покупаете пылесос или нет?

– Мне обидно, – сказал я, – что вы называете этот венец творения всего лишь пылесосом. Разве вы не чувствуете, что сегодня мы оба приобщились к чему-то такому, что сделало нас лучше и значительней? Послушайте, у меня есть предложение, от которого вы не сможете отказатся. Конечно, я не стану кощунствовать и унижать деньгами то, что превыше всяких денег. Но я буду бесконечно рад, если вы каждую неделю станете приходить ко мне с этим шедевром, который вы назвали пылесосом. Мы будем с трепетом включать его, благоговейно менять насадки, вдохновенно пробегаться им по мягкой мебели, ковру и полу...

Рекламный агент ничего не ответил. Он вытащил штепсель из розетки, отсоединил трубку и шланг и упаковал пылесос обратно в коробку.

– Я вас чем-то обидел? – удивленно спросил я. – Может, вы хотите чаю? Или кофе?

– По-моему, вы – исключительно ловкий прохвост, – заявил рекламный агент.

– М-да, – печально покачал головою я. – А ведь как славно всё начиналось...

– Я еще с порога должен был понять, что позвонить в вашу дверь было величайшей ошибкой, – продолжал сокрушаться бородач.

– Мы оба ошиблись, – ответил я. – Мы оба сделали друг другу предложение, от которого смогли отказаться. Так вы больше не придете?

Рекламный агент посмотрел на меня с такой свирепостью, словно я только что посоветовал ему отравить собственную бабушку.

– Прощайте, – сказал он.

– И вам всего доброго, – ответил я, открывая дверь, чтобы выпустить его из квартиры.

Закрыв дверь, я прислушался. Мой новый знакомец не трогался с места, должно быть, осмысливая случившееся. Эта неподвижная и недоумевающая тишина длилась не меньше минуты, а затем я услышал, как рекламный агент поднимается вверх по лестнице – видимо, к моей одинокой соседке, живущей этажом выше, чтобы сделать ей предложение, от которого та не сможет отказаться.