Луций Анней Сенека нравственные письма к луцилию

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 ... 42

переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-

но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или любой другой шум,

лишенный смысла.

(8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со вчерашнего дня

меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для

важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-

тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий муж основатель нашей

школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства.

Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что человек добра

не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра

тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-

ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно

будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего тайно-

го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит". (10)

Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и

так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний:

"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от выпитого

вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку. Зенон

имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему

не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это невер-

но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к

тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей -

большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержен этому

пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это

слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил

человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому,

что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам

двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-

ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе

утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секре-

тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и

военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо молчать.

Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв

верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше, чем Гаю Кассию.

Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни

в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне перенести, чтобы надо

мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13) Пусть каждый назовет

известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.

Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-

былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за

ними нужно обращаться к старым временам. (14) Блюститель Города Луций

Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть

ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его

утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.

Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его на-

местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в

Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и нена-

вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-

соном, - он назначил городским префектом Косса, человека степенного,

скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената,

куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-

рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать

даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-

ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16) Стало быть,

надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа, по-

бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-

ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так

и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-

ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не

могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все - и свое, и

чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые

насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен

этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык напи-

ваться, ничего нельзя доверить по секрету.

А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его

пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только

совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда

разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других, - слишком

далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,

придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет ли мудрый

делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что

муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения?

Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не

знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много тако-

го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное, как добро-

вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто усомнит-

ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше, а только

короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира

убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,

хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-

ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь

большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретно-

го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-

ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их напо-

каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же, не откладывая,

позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при всех

сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-

го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого - злость;

всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не помнит

себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги зап-

летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь дом

словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит

и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-

да сон его ослабит и опьяненье переходит в расстройство желудка? (22)

Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-

гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости, многие

годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло чужому произволу самых

непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-

ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя

столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные времена,

и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек, столько

морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок

7.

(24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда первенство почти

что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в си-

лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты

один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-

тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.

(25) Что погубило Марка Антония, человека великого и с благородными

задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам, как

не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину? Оно

и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно

и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-

вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди царской роскоши

пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись вином,

он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но

еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

(26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость, потому что хмель

вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди стано-

вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в

бешенство 9, так от непрестанного пьянства становится свирепой душа.

Когда она часто не в себе, то пороки, укрепленные привычным безумием,

возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.

(27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить допьяна: покажи

на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь

это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут ме-

ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами доказываешь, будто

мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного пути, даже

если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-

рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв снотворное, а проглотив

чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у него в утробе.

Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания

думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!

Письмо LXXXIV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я думаю, и для

здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:

если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о те-

ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-

нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-

ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться самим собой, во-вторых,

чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и думать о том,

что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному занятиями от-

дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только читать:

одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду перо), второе

рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-

гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-

щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны подражать пче-

лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают

принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-

шего Вергилия,

собирают текучий

Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1

(4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,

есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и

свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не делать

мед, а собирать его, и говорят, что у индусов мед находят в листьях

тростника, где он родится либо как роса, благодаря тамошнему климату,

либо как сладкий и густой сок самого тростника, и что в наших травах

есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для того

живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-

ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в новое вещество

благодаря особым приправам и смешиванию, не без некого, так сказать,

бродила, которое и сливает разное воедино.

(5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу, что и мы

должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что

порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все спо-

собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже

если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели

там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без нашего

старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-

да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только изме-

нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со

всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым

и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-

ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-

бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-

ли меньшие разрозненные количества обнимет один подсчет. То же пусть

сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и показывает

лишь то, чего сама добилась в итоге.

(8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь, кого восхищение

подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а не

как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя будет понять, чьей

речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю, порой и не

поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан всему2, что

пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.

(9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они сливаются

в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть низкие, есть средние,

сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен голос

всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-

мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в теат-

ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи окружены трубачами, с

подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы возни-

кает стройность. То же самое хочу я видеть и в нашей душе: пусть она

вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных ве-

ков, но пусть все это придет в согласие.

- (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным вниманием,

- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-

лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем гоняются; оставь

богатства - они или опасны для владельца, или обременительны. Оставь

наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-

тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей нет

конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет ли кого за

плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как несчас-

тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже. (12) Видишь ты

эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-

лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-

дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих: там ты

будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше нап-

равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее изобилию! (13) В

делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над

совсем уж низким, ведут крутые и трудные подступы. Неровною дорогой

взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет взойти на эту

высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым

высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

Письмо LXXXV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все

запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими

в подтвержденье тому, что одной добродетели довольно, чтобы сделать

жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить все умозаклю-

ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем, чтобы выставить

нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.

Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах этого рода никакого

удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись

шилом.

(2) "Разумный человек умерен; умеренный стоек; стойкий безмятежен;

безмятежный не знает печали; кто не знает печали, тот блажен; значит,

разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что

возражают на это умозаключение некоторые перипатетики. Безмятежный, и

стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"

зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется редко и

умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали не

поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-

ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-

тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее в

этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют страс-

ти, а умеряют. Как мало, однако, признаем мы за мудрецом, если он

сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-

данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-

лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?

В поле летела она по верхушкам злаков высоких,

Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,

Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,

Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1

Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-

зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -

это еще не здоровье! (5) Они говорят, что "мудрец зовется безмятежным

так же, как называются "бескосточковыми" не те финики, где вовсе нет

твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я по-

нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет. Дело

не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не было, а иначе,

если будут хоть какие-то, они вырастут и опутают человека. Зрелое и

большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты

допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно

потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы он

с нею боролся, а все их. Целой толпою страсти, пусть и умеренные,

сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег, но не

слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен, но

не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,

кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-

гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова бы

ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не слуша-

ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама их

природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не внемлют им страсти,

сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда не избавляются от

свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь, усми-

ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-

щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том, что не

дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-

ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать ее на-

тиск.

Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней надо

так же, как о призывах не слишком сильно сходить с ума, не слишком

сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными

недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли сомнение в том,

что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы называем

болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу - уме-

рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь к

порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-

ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей власти. Почему?

Blog

Луций Анней Сенека нравственные письма к луцилию