Симона Вейль письмо к одному монаху
| Вид материала | Документы |
- Информационное письмо Уважаемые коллеги!, 36.69kb.
- А. В. Гладышев Саратовский государственный университет Исторические взгляды Сен-Симона, 169.95kb.
- Олександр Кучерук "хрест симона петлюри відзнака державного центру унр в екзилі", 103.49kb.
- Достоинства и недостатки локальных сетей, 10.4kb.
- Воробьева Валентина Константиновна курс лекций, 499.81kb.
- Курс: 4 Семестр : осенний Общее число часов, 165.25kb.
- Образовательной программы по направлению подготовки 230200 Информационные системы, 469.95kb.
- ), кавалеры ( по одному юноше от класса), 139.52kb.
- О. В. Воробьева моу сош №22, г. Красноярск подготовка учащихся к егэ по русскому языку, 80.16kb.
- Письмо николая II к вильгельму II. (составитель неизвестен 1; в 1905 г письмо распространялось, 418.73kb.
СИМОНА:
Греческая мифология полна пророчеств. Как и те произведения европейского фольклора, которые мы называем волшебными сказками.
Многие из имен греческих божеств, вероятно, являются разными именами, обозначающими одно Божественное Лицо а именно – Слово. Думаю, что это можно сказать об именах Диониса, Аполлона, Артемиды, Афродиты Небесной, Прометея, Эрота, Коры48 и многих других.
Я также полагаю, что Гестия, Афина и, возможно, Гефест – это имена Святого Духа. Гестия есть Огонь, занимающий центральное место в жизни. Афина вышла из головы Зевса после того, как он поглотил свою супругу, Мудрость, которая была беременна; она, таким образом, «исходит» от Бога и Его Мудрости49. Она имеет своим атрибутом оливковую ветвь, а оливковое масло в христианских таинствах связывается с помазанием Святым Духом.
Определенные деяния и слова Христа комментируют фразой: «Надлежало, чтобы сбылись пророчества». При этом имеют в виду еврейские пророчества. Но другие Его деяния, другие слова можно было бы прокомментировать таким же образом, в связи с пророчествами нееврейскими.
^ Христос начал свое общественное служение, превратив воду в вино. И закончил его преложением вина в кровь. Этим Он проявил Свое сходство с Дионисом. А также словами: «Я – лоза истинная» (Ин 15, 5).
Выражение: «если зерно не умрет» (Ин 12, 24) сближает Его с умирающими и воскресающими божествами, которые имели своим символом плодородие почвы, как Аттис и Кора.
Материнство Девы загадочным образом связано с речениями в Платоновом «Тимее» о некоей сущности, матери всех вещей, которая вечно пребывает девственной. Все богини-матери древности, как, например, Деметра и Исида, были образами Пресвятой Девы.
По всем приведенным тобою примерам уместно привести слова апостола Павла:
«Вы – наше письмо, написанное в сердцах наших, узнаваемое и читаемое всеми человеками; вы показываете собою, что вы – письмо Христово, через служение наше написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца. Такую уверенность мы имеем в Боге через Христа, не потому, чтобы мы сами способны были помыслить что от себя, как бы от себя, но способность наша от Бога. Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит. (…) Имея такую надежду, мы действуем с великим дерзновением (…). Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода. Мы… все открытым лицом, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор 3, 2-6; 12; 17-18).
Если, по слову Апостола, мы – письмо Господне, написанное Духом Бога живого, то нам дана свобода и сила просвещенного свыше разума – видеть образ Христов везде, где он явно или прикровенно присутствует. Свобода, о которой говорит Павел, конечно, не ограничивается свободой в понимании ветхозаветных пророчеств. «Тайна воплощения Слова заключает в себе значение всех символов и тайн Писания, сокрытый смысл всякого творения чувственного и сверхчувственного», – настаивает прп. Максим Исповедник50. «Для того, чтобы произошло подлинное воплощение христианства, чтобы христианское вдохновение пронизало собой всю жизнь целиком», мы поистине должны видеть Христа действующим повсюду, во всех сферах окружающего нас мира, нашей собственной деятельности и нашего знания.
Список прообразов, таинственных имен и знаков, которые, по-твоему, заключают в себе истины Христовой веры, может показаться неожиданно смелым только тому, кто мало знаком с раннехристианской апологетикой II и III веков. У Иустина Философа и, особенно, в «Строматах» Климента Александрийского мы находим длинные ряды подобных примеров и их истолкований. Пророчества о Христе, по мнению этих авторов, рассыпанные повсюду в текстах греческих поэтов, драматургов и философов, возвещают о Нем столь же красноречиво, как Ветхий Завет.
^ СИМОНА:
Столь настойчивое сравнение Креста с деревом, а распятия с повешением, должно быть, имеет соответствия в ныне забытых мифологиях.
Если скандинавская поэма «Руна об Одине» не затронута какими-либо христианскими контаминациями (что невозможно проверить), тогда она содержит в себе совершенно поразительное пророчество:
«Знаю, что я висел на дереве, качаясь на ветру, целых девять ночей, пронзенный копьем, принесенный в жертву Одину, сам – себе, на дереве, о котором никто не знает, из какого корня оно растет.
Никто не дал мне хлеба, ни рога, чтобы испить из него. Я посмотрел вниз, приложился к рунам, в плаче постиг их, и затем упал оттуда» (Старшая Эдда).
Приведенный тобою фрагмент, условно называемый «Руной об Одине», входит в состав так называемых «Речей Высокого», которые представляют собою поэтизированный свод правил житейской мудрости викинга. Датировка составных частей этой поэмы у разных исследователей варьируется от V до XI в. Слова Одина, составляющие всего лишь две коротких строфы, резко контрастируют по тональности со всем остальным ее текстом и не связаны с ним по содержанию. Поэтому в них обычно видят заимствование из культовой поэзии, из заклинаний, с помощью которых шаманы входили в транс. В процитированном отрывке Один наносит себе рану копьем и подвешивает себя на священном «мировом дереве» ради того, чтобы через боль, голод и жажду достигнуть экстаза и мистического постижения51. Большинство ученых исключают возможность какого-либо христианского влияния на этот текст52. Зато мы, в самом деле, можем видеть в нем прозрение Христовых страстей, подобное тем, что в изобилии рассыпаны по орфической и дионисийской поэзии греков.
СИМОНА:
Выражение «Агнец Божий», несомненно, имеет отношение к традициям, которые могли быть связаны с тем, что мы сегодня называем тотемизмом. На это проливает яркий свет история о Зевсе-Аммоне у Геродота (Зевс закалывает барана, чтобы показаться тому, кто неотступно упрашивал его об этом, и позволяет увидеть себя завернутым в баранью шкуру),53 напоминающая слова апостола Иоанна: «Агнец, закланный от сложения мира». Первая жертва, угодная Богу, то есть жертва Авеля, была приношением животного. В каноне литургии эта жертва упоминается как образ Жертвы Христа. То же самое говорится о втором таком приношении – о жертве Ноя, которая окончательно54 спасла человечество от Божьего гнева и ознаменовала завет между Богом и людьми. Таковы же были последствия Страдания Христа. Связь между этими двумя жертвами весьма таинственна.
Должно быть, в древнейшие времена полагали, что Бог реально присутствует в животных, убиваемых в пищу, что Бог нисходит в них, чтобы в виде пищи предложить Себя людям. Такое верование побуждало принимать животную пищу как причастие, хотя при ином отношении это было бы преступлением (по крайней мере, в терминах более или менее картезианской философии).
^ Возможно, в египетских Фивах Бог реально присутствовал в овне, приносимом в жертву по определенному ритуалу, – как сегодня Он присутствует в освященной гостии55.
Известно, что первобытный человек имел обычай перед охотой обращаться к духу животного с просьбой позволить умертвить его. Быт примитивных племен Азии, Африки и Америки сохранил это отношение вплоть до наших дней. Оно присутствует и в традиционной индийской религии. Представление о том, что животное, послушавшись заклинаний людей, из сострадания к их нужде само отдает себя в пищу, действительно может рассматриваться нами как прообраз жертвенного Воплощения Слова.
Но для самих древних культур смысл прообраза оставался скрытым. Например, в индийском брахманизме жертва мыслилась как компенсация и выкуп за нарушение человеком космической гармонии.
Вот что пишет об этом авторитетный исследователь индийского религиозного сознания Шарль Маламуд:
«Ритуальное насилие является пограничным случаем каждодневного насилия. Мы не уверены в том, что жертва, несмотря на наше обещание отправить ее на небо, не обратит на нас свою ненависть. (…) Звери, деревья, растения и воды сами вопиют о мести человеку, который в этом мире постоянно мучит и убивает их. Сценой возмездия этих жертв становится иной мир, где едоки и поедаемые этого мира меняются ролями. Любопытно, что если люди сохраняют свою человеческую внешность, то животные, деревья, травы и воды, становясь, в свою очередь, палачами, отбрасывают свою прежнюю природу, и тоже становятся людьми. Таково по крайней мере видение мудреца Бхригу, сына бога Варуны, как его передает «Шатапатха-брахмана» в отрывке, предназначенном для объяснения ритуала агнихотры, ежедневного жертвоприношения (…) Мы узнаем, что цель этого ритуала – воспрепятствовать переворачиванию, свидетелем которого был Бхригу, в отношении того, кто точно и осознанно совершает этот ритуал»56. (Следует описание видения Бхригу, где бывшие животные и деревья, в потустороннем мире превратившиеся в людей, расчленяют и поедают тех, кто были людьми в этом мире.)
На приведенном примере мы видим, как в рамках развитой общественной структуры идеология организованной и влиятельной жреческой касты придает мифу свой различимый колорит: спасающая сила приписывается не жертве как таковой, а детально разработанному ритуалу, находящемуся в компетенции брахманов. Религиозное чувство здесь сводится к страху преступника перед неотвратимостью наказания.
Примитивные народы имеют подчас более цельную и чистую «философию жертвы», которая содержит удивительные прозрения.
У этих народов
«мифы (об «убиенном божестве»57) характеризуются тем, что первородное убийство сверхъестественного существа порождает ритуалы инициации, благодаря которым существование людей получает некоторый высший смысл. (…) Акад. Е. Иенсен показал, что религиозная жизнь племен тропических районов, выращивающих клубни, сосредоточивается вокруг тех божеств, которые он именует божествами типа «дема», заимствуя сам термин «дема» у народностей маринд-аним из Новой Гвинеи, которые означают этим словом божественных творцов и первородные существа, жившие в мифические времена. «Дема» описываются то в виде людей, то в виде животных и растений. В главном мифе рассказывается об умерщвлении божества «дема» остальными «дема». (Далее рассказывается содержание мифа о девушке Гайнувеле, чье имя означает «ветка кокосовой пальмы», убитой в давние времена сородичами, тело которой было разрублено на части, а из них выросли неизвестные до того времени растения, клубни которых стали главной пищей людей…58) Что касается убитой «дема», то существование ее продолжается или в ее собственных «произведениях» (съедобные растения, животные и т. д.), или в доме мертвецов (в который она сама превращается), или в самом «способе бытования смерти», то есть в том способе, который она сама породила своей смертью. (…) Насильственная смерть божества «дема» есть не только «смерть, дающая жизнь», она есть также способ постоянного присутствия божества в жизни людей и в их смерти. Ведь, питаясь растениями и животными, выросшими из ее тела, люди, по существу, питаются самим божеством (…). Например, Гайнувеле оживает в кокосовом орехе, в клубнях, в свиньях, поедаемых людьми. Как показал Иенсен, убой свиньи есть «представление» убийства Гайнувеле. И повторение его лишь напоминает о служащем примером божественном действе, породившем всё то, что существует на земле в настоящее время.
Для земледельцев палеокультур, следовательно, «главное» сконцентрировано в этом первоначальном убийстве. (…) Различные моменты религиозной жизни постоянно напоминают о событии, которое имело место в давние времена, и этим самым помогают людям сохранять сознание божественного происхождения современного мира. (…) Погребальные церемонии, связанные с путешествием почившего в царство мертвых, напоминают, что это путешествие есть только повторение того, которое совершило божество «дема». Но главным моментом оказывается именно повторение убийства божества «дема». Человеческие жертвоприношения и жертвоприношения животных есть только торжественное воспоминание первоначального убийства. И каннибализм объясняется той же самой идеей, которая проявляет себя в потреблении клубней, – тем, что всегда, так или иначе, поедается божество»59.
Итак, архаичные верования «дикарей» воспроизводят в отталкивающем, пугающем нас, негативном отражении некоторые важнейшие аспекты богословия евхаристической Жертвы.
Вот комментарий моего друга, замечательного богослова Георгия Неминущего на приведенный фрагмент сочинений Мирчи Элиаде.
«Очень трудно не назвать описанное выше (как и всякий «настоящий и серьезный» миф) «шифром», за которым таится Истина. Действительно, с одной стороны, показано, что убийство человека, как и каннибализм, и убийство животного, есть симптомы царства смерти (то есть «современного мира»), в котором человеку суждено поедать «клубни». С другой же стороны, также показано, что мир «живет и существует» только благодаря всеобъемлющей и зиждительной Первожертве и Всежертве, которая одновременно и Древо жизни, и солнцеобразный плод его, дающий благоуханный сок жизни, и Дом, который обретают умершие, Дом, в котором они живы. Таким образом, приходит к полноте «мифическое» свидетельство о первозданности мира и человека, которое мы выскажем уже не мифическим языком: мир и человек сотворены Всемогущим, Всеблагим, Бесконечным Богом, Который явил Свою благость как Всепитатель и Спаситель, открывшись нам как Абсолютная Жертва, и как Приносящий Жертву, и как Приемлющий Жертву, и как Раздаятель Пищи жизни, и как Пища, и как Жизнь»60.
Но есть и другой, необходимо-важный, аспект.
Дадим слово Павлу:
«Ибо, поскольку (Его – П. Е.) дети причастны плоти и крови, и Он подобным образом сделался причастным того же, чтобы смертью лишить силы имеющего державу смерти, то есть, диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству. (…) Он должен был по всему уподобиться братиям, чтобы быть милостивым и верным Первосвященником, для приношения примирительной жертвы Богу за грехи народа. Ибо в чем Сам претерпел, быв искушен, в том может и искушаемым помочь.
(…) Мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который искушен во всем по подобию (нашему), кроме греха.
(…) Который во дни плоти принес Своей молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти с сильным гласом и слезами, и услышан был за благоговение, и, хотя Он был Сын, от того, что претерпел, научился послушанию, и, совершившись, соделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного…» (Евр 2, 14-15, 18; 5, 7-9).
Подвиг Жертвы Христовой состоит в уподоблении Логоса нам, вплоть до крайних мук и смерти, принятой из любви и послушания, – чтобы и мы, из любви, восхотели быть подобными Ему.
Ведь ты сама однажды рассказала, как и ради чего всевает Бог в человеческой душе семя Крестного древа:
«Превосходя бесконечность пространства и времени, еще бесконечно-более-бесконечная любовь Божия сходит пленить нас. (…) Единственное, что от нас требуется, – не пожалеть о данном нами согласии, о том «да», которое мы однажды произнесли, подобно невесте. Это не так легко, как кажется; ибо, когда семя всходит, мы чувствуем боль. К тому же, именно поскольку мы сами согласились, чтобы оно в нас взошло, мы уже не можем не уничтожать все, что ему мешает, не выпалывать сорняки. (…) Однако семя, так или иначе, прорастает. И вот, наконец, наша душа принадлежит Богу, и тогда она не просто согласна любить, но истинно и деятельно любит. Теперь ей, в свою очередь, приходится пройти через все мироздание, чтобы достигнуть Бога. Теперь она любит не той тварной любовью, которой любят другие создания. Любовь, живущая в ней, божественна и нетварна, ибо она есть любовь между Богом и Богом, которая проходит через душу61. Только Бог способен любить Бога. Мы можем лишь согласиться оставить наши собственные чувства, предоставляя Его любви пройти сквозь нашу душу. Это означает – отрицать самих себя62. Мы и сотворены только ради этого согласия» («Любовь к Богу и несчастье»).
Без этого согласия, без добровольного уподобления Богу в Кресте – освящение невозможно, и Жертва Христова останется бездейственной для нас. Мы причащаемся Его Телу и Крови только ради того, чтобы Он Сам производил в нас это уподобление, чтобы Божественная Любовь – то есть Святой Дух – «проходила сквозь нашу душу».
Именно об этом говорит Павел, и об этом же говоришь ты. Но присутствует ли стремление к чему-то подобному в древних ритуалах язычников? Как и жертвы Ветхого Завета, они были лишь «тенью будущих благ» (причем тенью весьма обманчивой) и «никогда не могли соделать совершенными приходящих» (Евр 10, 1).
^ СИМОНА:
Стоит отметить, что в то время, когда Христос был распят, Солнце находилось в созвездии Овна.
Платон в «Тимее» описывает астрономическое строение вселенной как некое распятие Мировой Души, причем пересечение концов креста полагает в точке равноденствия, то есть, в созвездии Овна63.
В ряде текстов («Эпиномис», «Тимей», «Пир», труды Филолая, Прокла) показано, что геометрическое построение средней пропорциональной между некоторым числом и единицей – сердцевина греческой геометрии – символизировало божественное посредничество между Богом и человеком.
Однако алгебраическую форму средней пропорциональной имеют и многие слова Христа, донесенные до нас Евангелиями (особенно у апостола Иоанна). Они высказаны с заметной настойчивостью, которая может быть только намеренной. Пример: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас» и т. д. (Ин 20, 21). Одно и то же отношение связывает Христа с Отцом и учеников с Христом. Христос есть средняя пропорциональная между Богом и святыми. На это указывает само слово «посредничество».
^ Отсюда я заключаю, что как Христос узнаёт Себя в Помазаннике из Книги Псалмов (Пс 44, 8), в страждущем Праведнике у Исаии (Ис 53, 2-12), в медном змии из Книги Бытия64, Он так же узнаёт Себя и в средней пропорциональной из греческой геометрии, которая вследствие этого становится самым наглядным из пророчеств.
^ Энний в пифагорейском сочинении пишет: «Луну называют Прозерпиной…, ибо она, подобно змее, обращается то направо, то налево»65.
Все божества-посредники, уподобляемые Слову, – это божества лунные, которые изображаются с рогами, лирой или луком, напоминающими серп луны (Осирис, Артемида, Гермес, Дионис, Загрей, Эрот…). Исключение – только Прометей, но у Эсхила пару ему составляет Ио, которая, в облике коровы с рогами, осуждена на вечное скитание, как он – на распятие66. (Отметим, что до Своего распятия и Христос был странником, не имеющим, где приклонить голову: и Платон также изображает Эрос в виде жалкого скитальца67.)
Если Солнце – образ Отца, тогда Луна, совершенное отражение солнечного света, но отражение, на которое можно смотреть, которое претерпевает уменьшение и даже вообще скрывается от глаз, – это образ Сына. Свет, следовательно, является образом Духа.
Гераклит учил о Троице, которая лишь угадывается из сохранившихся отрывков его творений, но зато является в полном свете в «Гимне Зевсу» Клеанфа, вдохновленном идеями Гераклита. Три ее Лица – Зевс, Слово и Божественный Огонь, или Молния.
^ Клеанф обращается к Зевсу: «Эта вселенная послушна (твоему) владычеству. Такова сила Служителя, которую ты держишь в своих невидимых руках. Молния обоюдоострая, огонь, вечно живущий!»68 Как видим, молния здесь – не орудие принуждения, но Огонь, который побуждает к согласию и добровольному послушанию. Значит, это – Любовь. И эта Любовь является Служителем, является «вечно живущим» – и, следовательно, она есть Лицо. Древнейшие изображения Зевса с двусторонним топором (символом молнии) на критских барельефах, возможно, уже имели это значение. Сравним «обоюдоострый» со словами Христа: «Я пришел принести не мир, но меч» (Мф 10, 34).
Огонь есть постоянный символ Святого Духа в Новом Завете.
Стоики, наследники Гераклита, называли словом πνεῦμα тот огонь, энергия которого поддерживает мировой порядок. Пνεῦμα – это огненное дыхание69.
Семя, с помощью которого происходит плотское зачатие, по их учению, а также по учению пифагорейцев, есть πνεῦμα, смешанное с влагой70.
Чтобы лучше понять слова Христа о новом рождении, – и, следовательно, всю символику крещения, – их надо сопоставить именно со стоической и пифагорейской концепциями зачатия. Впрочем, Иустин, кажется, сравнивает крещение с зачатием. Поэтому изречение орфиков: «Козленок, ты упал в молоко», вероятно, надо рассматривать в связи с крещением71 (древние считали, что молоко происходит из семени отца).
^ Широко известный возглас «великий Пан умер!»72, возможно, предвозвещал не уничтожение идолопоклонства, но смерть Христа, – Того, Кто есть великое Пᾶν, великое «Всё». Платон (в «Кратиле») говорит, что Пᾶν – это и есть Λόγος. В «Тимее» он дает имя Пᾶν – Мировой Душе.