Г. линьков война в тылу врага

Вид материала

Документы

Содержание 13. В руках карателей 14. Партизанский рейд 15. Помощь Москвы

Подобный материал:

• Муниципальное бюджетное учреждение культуры города Новосибирска, 121.49kb.
• С. П. Алексеев; худож. Н. Андреев. М. Дрофа, 2003. 80 с ил. (Честь и отвага), 975.6kb.
• Неделя искусств великая Отечественная война в искусстве, 60.32kb.
• Конкурс школьных музеев и поисковых отрядов «Доблесть. Мужество. Героизм», 49.02kb.
• Первая. Основы общевойскового боя в тылу противника, 2149.96kb.
• 65 –й годовщины Победы в Великой Отечественной войне, 44.34kb.
• Материал к единому дню информирования, 163.21kb.
• Н. И. Алещенкова (Алещенков А., гр. 11 Одсп), 1318.38kb.
• -, 424.26kb.
• Каракалпакский государственный университет имени бердаха, 748.08kb.

12. Косой


Попытка гестапо очистить деревни от людей, актив­но участвовавших в нашей работе, не увенчалась успехом. А зима приближалась к концу. Даже тупым гестаповским комендантам было ясно, что с наступле­нием черной тропы партизанское движение примет более широкий размах. От них надо было ждать экстренных мер в борьбе с нашим отрядом.

Много усилий приложило гестапо, чтобы как-нибудь пробраться в штаб нашего отряда.

Февраль был на исходе. Мы усиленно искали путей и способов связаться с городскими коммунистами. Это стало известно гестапо, и там решили попробовать «помочь» нам установить связь с лепельекой «под­польной» организацией.

Еще в декабре, когда мы раздавали хлеб населе­нию, председатель колхоза из Волотовки Азаронок рассказал мне, что он слышал от аношкинского бурго­мистра Горбачева о лепельском агрономе, который очень интересовался нашим отрядом. Агроном этот обязательно хотел встретиться со мной, обещая со­общить, но только мне лично, что-то очень важное. Между прочим, он предлагал сваи услуги помочь нам установить связь с лепельекой подпольной органи­зацией.

Аношкинского бургомистра мы знали как человека весьма осторожного. На письменное наше предложе­ние работать на партизан, переданное ему через Азаронка, он ответил, что на это у него нехватит ни сил, ни мужества, но он твердо обещал не чинить никаких препятствий в нашей работе, а по возможности и по­могать. Позже мне передавали, что на сельских схо­дах Горбачев советовал людям поменьше болтать о партизанах, «так-то, мол, лучше будет», и делал неко­торые другие указания в нашу пользу. У оккупантов

Горбачев был на хорошем счету. Я ему и верил и не верил. Разумеется, предложение связаться с лепельскими подпольщиками было более чем заманчиво, но почему агроном доверился именно Горбачеву и почему он открыл этому человеку такие сугубо конспиратив­ные сведения? Я предложил товарищу Азаронку осто­рожно вести наблюдение за агрономом, не открывая ему никаких связей с партизанами. Среди других сво­их дел я помнил об агрономе и постоянно осведомлял­ся о результатах наблюдений.

В середине января мы познакомились с председа­телем колхоза деревни Замощье Кульгой. О нем я слышал от своих ребят много хорошего. Открытый, добродушный человек, с широкой улыбкой на круглом лице, Кульга сразу располагал к себе своей доверчи­востью и готовностью итти на любое дело. Но вот эта- то доверчивость и была его существенным недостат­ком. В первое же свидание Кульга мне рассказал, что у него есть в Лепеле знакомый агроном, который дав­но уже добивается встречи со мной. Агроном будто бы связан с бывшим секретарем Лепельского райкома Мельниковым, который якобы руководит подпольной организацией города. Я насторожился: «Снова этот агроном, и снова он сообщает совершенно секретные данные постороннему для организации человеку». А Кульга с увлечением рассказывал, как он помог агроному, передав ему шестнадцать килограммов тола, который привез сам прямо в Лепель, как сообщил, где запрятали отступавшие красноармейцы станковый пулемет, — подпольщикам пригодится!

• — Одно мне, по правде сказать, не понравилось,— закончил Кульга свое сообщение. — Но это пустяки, конечно, — он смутился и даже порозовел. — Агроном простой такой, сердечный человек, разговаривает куль­турно, а взгляд у него нехороший —косой, косит он сильно, ровно мимо тебя смотрит.
  
• Я спросил, когда Кульга был в Лепеле, и он отве­тил, что с неделю уже прошло, как вернулся из горо­да. Я поручил Кульге выяснить, во-первых, цел ли пу­лемет, и, во-вторых, чем именно лепельский агроном мог бы быть нам полезен.
  
• Еще через неделю Кульга сообщил, что пулемет вырыт и увезен, а агронома он видел. Тот очень обра­довался и заявил, что готов для нас сделать реши­тельно все—все, что угодно. Я стал расспрашивать: а как этот агроном живет обычно, с кем знается, где бывает? Кульга с готовностью рассказал, что агроном все время разъезжает по волости, чувствует себя сво­бодно, с полицейскими даже выпивает, так что беспо­коиться, дескать, нечего — он вне подозрений.
  
• Вот что, Кульга,— решительно сказал я,— иди­те-ка вы к нам в лес, пока гестаповцы вас не пове­сили.
  
• Что вы, товарищ командир, почему это они ме­ня должны повесить?
  
• А потому, что подведет вас этот человек. Судя по вашим же рассказам, он больше смахивает на агента гестапо, чем на подпольщика.
  
• Ну, что вы! Что вы! — Кульга даже обиделся.— Вы просто его не знаете, оттого так и говорите. Я ему вполне доверяю, вполне. Никакой опасности для меня нет, уверяю вас.
  
• Ну, как хотите,— сказал я.
  
• Кульге и в голову не приходило, что гитлеровцы, оставив его председателем колхоза и отобрав от него подписку, не могли успокоиться на этом. Они ведь знали, что он член партии, а вокруг действовали пар­тизаны, которые частенько заглядывали и к нему в Замощье. Как же могли гитлеровцы не интересовать­ся им, Кульгой?
  
• Кульга отыскивал оружие для коммунистов-подполыциков, собирал взрывчатку и все это переправлял в город Лепель, переполненный фашистским гарнизо­ном и гестаповцами. И после всего этого человек счи­тал себя вне подозрений. «Наивное дитя», — думал я. Но информировать его более подробно я не мог. Он мог об этом рассказать «подпольщику» — агроному, которого я считал гестаповцем.
  

Мои помощники, где нужно было, распространяли слух о том, что командира отряда очень интересует связь и встреча с агрономом. Расчет был на то, чтобы создать у гестапо надежду на успех их провокацион­ного плана и ослабить действия карателей. Этот рас­чет оказался правильным.


* * *

Наступил март. Еще держались крепкие холода. Белорусские леса утопали в глубоких пушистых сне­гах, выпавших во второй половине февраля. Выйти из леса и добраться в деревни теперь не представлялось возможным не только пешком, но и на лыжах. Кресть­янскому населению по-прежнему запрещалось под страхом суровой кары ходить и ездить в лес за сеном и дровами.

Мы уже не могли маскировать дороги, ведущие к местам нашего базирования. Но и гитлеровцы не мог­ли подойти к нам внезапно, незамеченными. Они мог­ли добраться до нас только по проторенной нами до­роге, которую мы умышленно прокладывали по ме­стам, наиболее выгодным для наблюдения и обороны.

Гитлеровцы снова начали действовать против нас карательными отрядами. У нас совершенно не было взрывчатки для минирования подходов. К концу под­ходили боеприпасы. Но у нас были запасные базы. Карателей, как правило превосходивших нас по чис­ленности в десятки раз, мы встречали короткими, вне­запными и эффектными ударами. Долго обороняться нам было нечем, и мы отходили по сугробам на запас­ные базы.

Необходимо было рассредоточиться. С этой целью несколько групп было выделено нами из основного от­ряда и расставлено в лесах между озером Домжарни­кое и Ковалевичами. При этом мы создали еще два подотряда — близ Волотовки, во главе с Ермоленко, и близ Замощья, во главе с Брынским. Подотрядам этим я дал задание: людей, вызывающий доверие, выводить в лес.

Брынский часто встречался с Кульгой. Они хорошо сработались,— горячие, доверчивые, они быстро на­шли общий язык. Кульга докладывал Брынскому, что агроном не дает ему покоя, просит устроить встречу с. командиром. Нетерпеливому Кульге казалось просто непонятным, что мы так долго тянем, упуская заман­чивые возможности, которые открывает эта встреча, и мало-помалу Брынский заразился нетерпением Кульги. Он начал мне доказывать, какую огромную пользу принесет нам свидание с агрономом.

Агроном стал бывать в Замощье почти ежедневно, и обещания его росли не по дням, а по часам. Он обе­щал снабдить отряд оружием и боеприпасами в неограниченном количестве; предлагал шрифты для подпольной типографии и наборщицу, по его словам, красивую и вполне надежную девушку. Мало того, он говорил Кульге, что в лесу под Лепелем у него сосре­доточен сильный отряд окруженцев: все командиры, все вооружены автоматами, нужно только, дескать, послать им хорошего руководителя, и они будут де­лать чудеса. И чтобы получить все эти замечательные возможности, нужна малость —одна встреча с коман­диром отряда особого назначения. Брынский доклады­вал с увлечением. Когда я выслушал все это, у меня не осталось и тени сомнения, что «агроном» подослан гестапо.

• Неужели ты думаешь, что так просто вывезти сейчас из Лепеля через посты целую типографию да еще с красивой наборщицей? И при чем тут ее красо­та? Какое это имеет отношение к делу? — убеждал я в свою очередь Брынекого.— И почему ему так не тер­пится всучить нам эту милую девицу? А что это за группа командиров с автоматами в лесу? Если они все командиры, то почему же они ищут себе варягов со стороны? И наконец, откуда у этого человека не­ограниченное количество оружия и боеприпасов? Нет! Это происки гестапо!
  
• Но, увлеченный обещаниями агронома, Брынский не слушал моих доводов.
  
• Ну, хорошо, ну, не хотите сами, тогда позвольте мне встретиться с ним. Или не доверяете, думаете, подведу?
  
• Я видел, что Брынский готов был обидеться, а с другой стороны, для меня было ясно, что, пока в ге­стапо надеются обезглавить отряд изнутри, они не предпримут серьезных карательных мероприятий. Вы­годно было затянуть игру с агрономом до черной тропы, а там у нас должны были открыться широкие возмож­ности. И я дал Брынскому разрешение на встречу.
  

Агронома через Кульгу известили, что он может встретиться лично со мной в деревне Стаичевка через пять дней. На свидание вместо меня должен был явиться Брынский. Я ценил Брынското и не послал бы его на рискованную операцию, но здесь большого риска для него не было. Пока агроном надеялся на свидание со мной, моим помощникам можно было его не опасаться.

Мы установили тщательное наблюдение за райо­ном встречи. К назначенному дню в деревню Аношки, что находилась в двух километрах от Стаичевки, при­были пятьдесят солдат из карательного отряда СС и •разместились по домам. В Замощье расположился вспомогательный отряд фашистов. Стаичевка была обложена засадами. Точно в установленный час в Стаичевке появился агроном. Он ходил по улицам, и расспрашивал встречных обо мне, где, мол, меня можно повидать. Он описывал мою наружность так тщательно и подробно, как это делалось в гестапов­ских сводках. Мужички заверяли, что они такого че­ловека сроду не встречали. Но скоро прибыл Брын­ский и прекратил поиски, пригласив агронома в дом надежного, своего человека.

Как водится, сели за стол, и тут, представившись моим помощником по политчасти, Брынский попробо­вал навести разговор на обещания агронома. Однако, несмотря на то, что собеседники уже распили одну бу­тылку и принимались за вторую, агроном никаких обе­щаний больше не давал, а все допытывался, не подъ­еду ли я. Брынский начал уже сомневаться в своем собеседнике и, чтобы проверить его, предложил ему, в виде аванса за встречу со мной, убрать нашего дав­него недруга Булая.

• Пожалуйста,— ответил агроном, заметно ожив­ляясь, и выразил готовность организовать это дело немедленно.
  
• А как вы думаете это сделать? — опросил его Брынский.
  
• Подвыпивший агроном сделал едва уловимый жест, и в руках у него оказался пакетик с порошком.
  
• Вот! — Он поднял порошок на уровень глаз, показывая его собеседнику,— Я дам ему яду. У меня с собой порция на несколько человек.
  

Что стоило после этого взять «агронома» и увести в лесной лагерь, а там уже разобраться если не само­му, то с помощью других. Но Брынскому недоставало доказательств, с кем он имеет дело.

Условившись о перенесении встречи с командиром на первую среду после смерти Булая, агроном и Брынский расстались. Агроном сел в санки и укатил по аношкинской дороге.

В гестапо поняли, что их обманывают. Не успели наши собраться в путь, как агроном вернулся.

• Я слышал, что вы собираетесь в Замощье, я то­же поеду с вами,— заявил он.
  

Брынский не возражал. Агроном посадил с собою в сани нашего пулеметчика и поехал вперед, погоняя коня на Замощье. Остальные ехали следом на двух санях. У самого почти въезда в Замощье возле доро­ги стоял большой деревянный сарай. Когда сани поровнялись с сараем, пулеметчик услышал разговор на чужом языке. Не говоря ни слова, он дал очередь по сараю, но агроном выхватил наган и выстрелил в упор в пулеметчика. Потом он подхватил вожжи, хлестнул коней, и сани рванулись в улицу деревни. Наши по­вернули и помчались обратно. Очередью пулеметчика был убит фашистский офицер, а тяжело раненного пулеметчика агроном доставил в гестапо. Но не приш­лось карателям допросить храбреца, он скончался от раны.

Через два дня были арестованы и расстреляны Кульга и стаичевский бригадир Романовский, в доме которого происходила встреча Брынского с гестаповцем. Несколько позже был пойман и расстрелян Азаронок.

Мне и теперь, спустя несколько лет, непонятно, почему так грубо действовал этот несомненно опыт­ный фашистский провокатор. Он получил специаль­ную подготовку в берлинской шпионско-дивероионной школе и много лет работал в капиталистических го­сударствах Европы и Америки. Но он никогда не имел дела с народными массами, не знал и не пони­мал психологии советских граждан, поднявшихся на борьбу с фашистскими оккупантами.

Антон Петрович Брынский при встрече с пред­ставителем гестапо допустил одну очень грубую ошиб­ку, разрешив «агроному» поехать в деревню с наши­ми людьми. На самом деле: если этот человек уже вызывал какое-то сомнение, то какие же были осно­вания довериться ему и пустить с ним наших людей? А если у Брынского оставалась уверенность, что он имеет дело действительно с представителем подполь­ной парторганизации, то тем более нельзя было до­пустить, чтобы этот «подпольщик», находящийся вне подозрения у полиции и разъезжающий с ней откры­то по деревням, появился бы в деревне вместе с пар­тизанами.

Пятого-шестого марта, еще до встречи Брынского с агрономом, все деревни были заняты карателями, а на дорогах выставлены засады. Казалось, в качестве приманки они оставили для партизан деревню Терешки. Мы знали, что в этой деревне есть тайные полицианты. План гитлеровцев заключался в том, чтобы заманить наших людей в эту деревню, окружить и уничтожить.

Они уже «уничтожали» нас в течение зимы неодно­кратно. Об этом они широко разглагольствовали в местных газетах. Нам очень хотелось заставить их же опровергнуть эту ложь.

Восьмою марта разыгралась непогода, и мы ре­шили провести женское собрание в Терешках, — по­казать людям, что мы не только живы, но и по-прежнему действуем.

Двадцать пять наших бойцов в семь часов Вечера оцепили деревню, а десять бойцов собрали людей в одной из хат. А чтобы снять с населения ответствен­ность за посещение собрания, мы инсценировали при­нуждение. На собрание пришли и мужчины. Собра­ние прошло благополучно. А о том, что «Батя делал доклад», на второй же день стало широко известно в окрестных деревнях.

Кое-кто из тайных полицейских получил солидную порцию резиновых палок за плохую службу, а кое- кто и совсем исчез. Говорили потом, что их выслали в концентрационный лагерь. Даже командиры кара­тельных отрядов, стоявших в ближайших к Терешкам деревнях, получили взыскания за ротозейство.

Но в Терешки частенько заглядывали крестьяне из другого района. Их посылали односельчане по­смотреть на партизан, а при возможности поговорить «о том о сем». Ведь подходила уж весна, надо решать и действовать.

Восьмого марта, как потом стало известно, на собрании был агент гестапо, скрывавшийся в деревне под видом окруженца-лейтенанта. Он даже разгова­ривал со мной, но сделать ничего не мог, хата надеж­но охранялась изнутри и снаружи. Здесь же присут­ствовал крестьянин из деревни Сивый Камень. Ему односельчане поручили посмотреть на партизан «собственноглазно». И он не только посмотрел, но и послушал.

«В точности как до прихода иноземцев, прямо как при советской власти», — говорил он потом хозяину квартиры, у которого жил несколько дней, чтобы узнать о партизанах.


^ 13. В руках карателей


Наступила вторая половина марта.

Приближалось время Черной Тропы. Нам было Слышно, как непрерывно круглые сутки происходило Движение немецких войск по Шоссе Лепель—Вегомль, в трех-четырех километрах от лагеря. По шоссе двигались танки, автотранспорт и еще какие-то части, а какие — по грохоту мы точно не могли опре­делить.

17 марта, в яркий солнечный день, мы с ординар­цем Сашей Волковым прошли на верховых конях че­тыре километра по метровому снегу и, оставив коней в кустарнике, подобрались вплотную к шоссе и за­маскировались.

Мы сидели неподвижно, осыпав шапки и плечи снегом, и смотрели, как мимо нас с тяжелым скри­пом шли осадные орудия. Сначала проплывало не­сколько чудовищ, далеко вытянув свои смертоносные хоботы в чехлах, а потом следовали санки с офице­рами и солдатами, потом — снова орудия.

Мы сидели и считали их и представляли себе раз­рушения, ужас и смерть, которые они несли нашим городам. Хотелось не считать, а рвать их, поднимать на воздух. Я увидел, как рука моего ординарца нача­ла дрожать, а потом вдруг потянула карабин к плечу. Не говоря ни слова, я с силой сдавил ему локоть, а плечом прижался к его плечу. Он понял и нехотя опу­стил оружие.

Я разделял его чувства, но убить одного-двух гит­леровцев из карабина было бы бессмысленно, а сде­лать что-либо более существенное мы не могли. У нас не было взрывчатки и боеприпасов. До весны остава­лись считанные дни, и нам необходимо было сохра­нять свои силы для более широких действий, которые открывала нам черная тропа.

Артиллерия шла около двух часов, а мы лежали — застывшие, не смея шевельнуться или отползти, пол­ные злобы и горьких мыслей, — фашистская армия все еще двигалась на восток!

Когда последние орудия скрылись за поворотом, мы встали и, похрамывая, разминая затекшие ноги, пошли к коням. Надо было ждать более подходящего момента. Но гитлеровцы ждать не могли. Они отлич­но понимали, какие возможности несла нам весна, и торопились с нами покончить, особенно после того, как все надежды, возлагавшиеся на «агронома», про­валились.

Мне нужно было более точно разведать, что зате­вали против нас каратели. Я решил лично побывать в Стайске, поговорить со своими людьми, организо­вать наблюдение за передвижением карательных от­рядов. 19 марта я выехал туда на двух подводах с десятком бойцов. В Стайске, по данным нашей разведки, уже больше недели гитлеровцы не по­являлись.

Поздно вечером мы подъехали к деревне.

Высланные вперед разведчики вернулись. По их словам, гитлеровцев в деревне не было, только в не­которых избах ночевали пришлые лесорубы. Но в двух километрах, в Веленщине, все еще стоял круп­ный карательный отряд.

Нам было известно, что гитлеровцы проводили лесозаготовки больше с целью наблюдения за нашим отрядом. Лесорубы эти жили в Стайске около двух месяцев. Добрая половина их состояла из тайных полицейских, связанных с гестапо, которые не столько рубили, сколько искали, что нужно «рубить». Мои люди не раз встречались с этими «лесорубами» и, сделав свое дело, исчезали.

Я решил, что большой беды не будет, если про­тивнику станет известно о нашем посещении Стайска. С нами были подводы, следовательно нетрудно было через наших людей внушить тайным информаторам гестапо, что мы приезжали реквизировать продоволь­ствие. Приказал выставить засаду с пулеметом на дороге, идущей из Веленщины, и посты на обоих кон­цах деревни. Все было сделано быстро и четко. Под­воды въехали в проулок.

Войдя в улицу, мы повернули направо. Метрах в тридцати впереди меня шагали Цыганов и Верещагин. В их обязанность входило вызвать нужных мне лю­дей на свидание в одну из хат, расположенную в кон­це деревни. Бок о бок со мной шел Миша Горячев, а сзади, метрах в пятидесяти, нас прикрывали Саша Волков и Виктор Сураев.

Ночь была темная и тихая. Своих людей я мог только слышать по звуку шагов.

За два двора впереди у колодца вспыхнул ого­нек и погас. Кто-то загремел ведрами.

• Товарищ командир, — донесся голос Цыганова от колодца, — это ведро здесь достают — оторвалось.
  

И в тот же момент где-то рядом во дворе раздался тревожный, приглушенный выкрик:

• Эй!..
  
• Что это?.. Слышал? — спросил я Мишу Горя­чева.
  
• Слышал, — ответил он тихо, — наверное, «лесо­руб» нас испугался.
  

Выкрик показался мне подозрителен, но я тут же подавил в себе всякие опасения. Карателей в дерев­не, как сообщили верные люди, не было, подходы со стороны Веленщины прикрывались надежной заста­вой, вокруг меня шагали боевые ребята, а если кто- то из явных или тайных полицаев невольно выдал себя, так пусть его, думал я, улепетывает.

Мы прошли еще три дома, пустую усадьбу и вошли в хату, которая была нам нужна. Хозяин оказался дома. Мы поздоровались. Хозяйка кинулась разжигать самовар.

Др-р... Др-р... Др-р...— глухо донеслось из-за хаты.

В одну секунду мы были снова на улице. Стрельба прекратилась. Подбежали Цыганов, Верещагин, посто­вые с правого конца деревни.

• Где стреляли? — спросил я у Цыганова.
  
• Вон там, — указал он в сторону заставы, вы­ставленной на дороге из Веленщины.
  
• Но почему же стрельба так быстро оборва­лась? ..
  

Мы постояли еще с минуту, прислушиваясь.

• Ахтунг!.. Заходите... Тише... — донеслись отдель­ные слова людей из-за хаты, у которой мы стояли.
  
• За мной! — сказал я почти шепотом и по про­торенной дорожке побежал к ручью. Ручеек неболь­шой, но талая вода журчала в глубокой снежной тран­шейке, и перебраться через нее было не легко. Я как-то перескочил, перепрыгнул Верещагин и другие, но Анатолий Цыганов обрушился со снегом в воду.
  
• Давай руку, — сказал я негромко.
  

На звук моего голоса и булькание Цыганова в во­де раздалась очередь. Пули запели над нашими голо­вами. Вспышки выстрелов поблескивали в том самом месте, где мы стояли минуту тому назад.

Но гитлеровцы стреляли по звукам голосов и шо­роху. Ракет, к нашему счастью, у них не оказалось, и мы, выбравшись из ручья, стали отходить по глубо­кому снегу к опушке леса.

Гестаповцы начали стрелять по подводам, скакав­шим из деревни. Но подвод также не было видно, и стрельба по скрипу саней, без учета времени прохож­дения звука, оказалась тоже безрезультатной.

На дороге у леса, около подвод, собрались и под­жидали нас остальные бойцы. Не было среди них од­ного только Саши Волкова.

— Саша, наверное, тяжело ранен, — сказал Сураев, трудно выговаривая слова.

Мы ждали около часа. Волков не пришел... Охва­ченные тяжелым предчувствием, молча тронулись в обратный путь.

Нет среди нас Саши Волкова — это казалось всем невероятным, и все же это было так.

По пути в лагерь на хутор Ольховый я думал и поражался: как же могли оказаться в деревне карате­ли, как могло случиться, что наши люди не смогли распознать их, пусть даже они переоделись под лесо­рубов? Наши осведомители были люди проверенные, предательства с их стороны я не допускал, застава и посты, как я выяснил дорогой, оставались на месте до первых автоматных очередей, и потому появление ка­рателей в Стайске представлялось мне неразрешимой загадкой. Ясно было одно: мы почти были в руках карателей, но они не сумели нас взять. Лишь несколь­ко дней спустя, когда мне стало известно все, что про­изошло этой ночью, я понял, насколько трагично было наше положение в Стайске. Причиной всему была темнота.

Оказалось, что семьдесят пять карателей вошли в деревню со стороны Веленщины в белых халатах бук­вально за несколько минут до нашего появления и расположились в близлежащих к проулку дворах. Когда Цыганов окликнул меня от колодца, у которого уже была вражеская разведка, то Булай, находивший­ся вместе с карателями, издал предупреждающий окрик «эй!» со двора, но гитлеровцы в тот момент не были готовы к действию. Несколько человек из них выскочили вместе с Булаем на улицу и пошли следом за мной. Я слышал их шаги, но посчитал, что меня догоняют мои люди. Волков и Сураев тоже почув­ствовали, что я с Горячевым от них близко, и уско­рили шаги, чтобы присоединиться к нам. Гитлеровцы услышали, что наши идут вслед за ними. Сойдя с дороги метра на три-четыре, они подпустили их к себе вплотную и дали несколько очередей из авто­матов - Саше Волкову пуля попала в живот, он упал, как скошенный, потом в горячах вскочил и снова бросился бежать назад вдоль деревни. На другой день каратели нашли его, мертвого, на огородах, раздели донага и оставили на снегу, запретив крестьянам его хоро­нить. Бабушка Жерносечиха ночью пробралась к тру­пу и укрыла его рядном. На следующий день эсэ­совцы сорвали рядно, но сердобольные бабы снова тайком пробирались к покойнику прикрыть его наготу и оплакать его молодость, — далеко окрест любили бойца за его отвагу, веселый нрав и изумительный голос.

В лагере мы переживали гибель Саши Волкова как одну из самых тяжелых утрат. Мы много уже потеря­ли людей из десантников — славных боевых товари­щей, но этот юноша занимал в сердце каждого особен­но большое место. Никому не хотелось верить, что больше не будет среди нас боевого друга, умевшего в самые тяжелые минуты вносить в нашу жизнь отра­ду и успокоение. В углу над нарами висела его гита­ра. Товарищи, взглянув на нее, отворачивались с гла­зами, полными слез.

Есть старая пословица русских матерей, в которой о детях говорится так: «Какой палец ни порежь, оди­наково больно». В те дни эта пословица казалась мне не совсем правильной. Смерть Саши Волкова я пере­живал тяжелее, чем другие утраты. Мне было особен­но тяжело еще и потому, что эта смерть предназнача­лась в первую очередь мне. Каратели шли вслед за мной. Они это знали, и если бы они без выстрела по­дошли к хате, в которую я вошел, то мне оставалось бы только с достоинством погибнуть. Саша отдал свою жизнь за меня. Меня утешала лишь мысль о том, что, выйдя живым из этого исключительно сложного по­ложения, я смогу использовать весь свой опыт и упор­ство для нанесения мощного удара по врагу, к которо­му мы готовились всю зиму, для воспитания и подго­товки к этому всех подчиненных мне людей.

Война есть война, и без жертв не обойдешься.

Тяжелая, режущая сердце боль переполняла нена­вистью душу, но не могла затмить разум. Напротив, казалось мне: эта ненависть к оккупантам умножала наши силы и обостряла ум при решении боевой задачи. И я думал о том, как встретить врага, который, не­сомненно, придет теперь к нам на Ольховый, и мы вынуждены будем покинуть этот дорогой для нас пункт сбора десантников.


^ 14. Партизанский рейд


О том, что к нам прибудут на этот раз гитлеровцы, мы не сомневались: во-первых, потому, что наш отход без боя из деревни создавал впечатление у карателей о нашей беззащитности, а во-вторых, им досталась карта, которая находилась в планшетке у Саши Вол­кова. Хотя на этой карте и не было никаких пометок, но при внимательном ее рассмотрении нетрудно было определить точки нашего базирования по наиболее стертым местам карты.

Нам некуда было отступать — позади нас прости­рались труднопроходимые березинские болота. Нам надо было куда-то отойти на время: у нас не было достаточно оружия и боеприпасов, чтобы выдержать длительный бой с карателями. Поэтому мы решили отступать по-партизански.

Нельзя было отойти без боя и позволить врагу итти по нашему следу. В этом случае нам пришлось бы прокладывать дорогу в снежных завалах, а кара­тели, сев нам на «хвост», следовали бы за нами по готовой. Так они могли нас измотать и перебить. Надо было отбить у них охоту нас преследовать.

С наступлением рассвета 20 марта мною был отдан приказ подготовиться к обороне и к отходу в глубь березинских болот. Повара получили указание наварить побольше мяса на завтрак и обед. Ермаковичу было поручено с помощью трех имевшихся в на­личии подвод промять сугробы по намеченной мною трассе отхода на протяжении трех-четырех километ­ров, ценное имущество погрузить в сани, а остальное запрятать в снегу, в прилегавших к лагерю зарослях. Сам я занялся подготовкой к встрече карателей.

Хутор Ольховый находился на небольшой, когда-то выкорчеванной полянке, среди дремучего леса разме­ром в восемь—десять квадратных километров. С трех сторон — с севера, запада и юга — к нашему «матери­ку» на десятки километров подступали березинские болота. С востока от острова простиралась «большая земля», отделенная вязким болотом примерно метров в двести шириной, через которое и проходила дорога на Красную Луку и в деревню Стайск. До Красной Луки было полтора километра, до Стайска шесть. Отходить нам предстояло на запад. На чистом болотце перед островком, на подступах к нашей полянке, мы и под­готовили встречу карателям, которые, по нашим рас­четам, должны прибыть по дороге из Стайска.

Пулемет, установленный в группе больших елей при выходе из болота на остров, мог простреливать дорогу на двести пятьдесят — триста метров прямым кинжальным огнем. По обеим сторонам дороги мы установили еще две огневые точки. Здесь бойцы долж­ны были пропустить мимо себя дозор противника и от­крыть огонь по основному ядру карателей при выходе их на болото. Пулеметчику у входа на остров было приказано не открывать огонь по дозору, раньше чем будет открыт огонь с фланговых огневых точек.

Этот узкий коридор, заключенный между трех огневых точек, или, как иногда выражаются, «огневой мешок», был подготовлен часам к восьми утра. Все было напряжено, как сжатая под курком пружина. Тянулись долгие минуты и часы., а враг медлил.

• Товарищ командир! На фланговом дозоре за­держан неизвестный человек. Просит пропустить его к вам, — отрапортовал мне посыльный.
  
• Пропустите!
  

Я издали узнал с централкой за плечами Пахома Митрича, это был наш связной.

- Товарищ командир! На вашу базу через Стайск идут каратели из Веленщины, их около сотни. Они распустили слух, будто бы человек восемь наших убито ими вчера в деревне. Теперь они решили выехать и добить остатки в лесу. Я к вам на лыжах напрямую из Терешек.

• Приврали в восемь раз,— заметил Павел Семе­нович Дубов.
  

Я отдал приказание загасить небольшой костерик, горевший около землянки.

• Не знаете, во сколько они вышли? — спросил я связного.
  
• Говорят, из Веленщины тронулись в половине восьмого.
  

Поблагодарив старика (Пахому было семьдесят годков), я предложил ему вернуться в деревню, но Пахом Митрич стал просить оставить его в отряде. Эту просьбу от него слышали мы не впервые. Пахом был сельским коммунистом. Из своей местности сбежал, как пришли оккупанты, и прижился в Терешках у своего дальнего родственника. Старый и опытный охотник, он быстро изучил прилегающие леса и был очень полезен нам в деревне. На этот раз он стал до­казывать, что его уход из деревни в такой ответствен­ный момент может быть заподозрен и с ним распра­вится гестапо. Этот довод был резонным. К тому же он доложил, что вместо себя подобрал человека, кото­рый обещал делать все, что мы ему поручим.

Мы с Дубовым, переглянувшись, решили старика оставить.

• Хорошо, Митрич, оставайся, так и быть. Только у нас пока нет для тебя винтовки.
  
• Я свою стрельбу не сменяю и на автомат, — ра­достно заявил Митрич.
  

Я подозвал Тимофея Ермаковича и предложил взять Пахома Митрича к себе в помощь.

• Мне бы туды — встретить... У меня тут вложе­ны жеканы,— указал Митрич на стволы своей цент­ралки, но, видимо, понял, что не время для подобных разговоров, и зашагал с Ермаковимче.
  
• После того как прибыл к нам связной, время потя­нулось еще медленнее. Кажется, сделано было все воз­можное для укрепления наших позиций. В землянках талым песком были наполнены мешки, и снежные око­пы дополнительно укреплены; к передовым огневым точкам у болота были отрыты снежные траншейки; где нужно, были вырыты ложные окопы. Шел двенадца­тый час, а каратели еще не появлялись. В этот день не было завтрака, а время двигалось уже к обеду; не разрешалось разводить костра, а из дозоров не было сообщений о появлении карателей на горизонте.
  
• Неужели эсэсовцы решили перенести нападение на ночь, повторить историю с «Красным Борком»? — высказал предположение Дубов. Прошло еще около часа, когда увидели мы бегущего к нам от заставы связного.
  
• Идут! Патрули вышли на болото! — доклады­вал он, задыхаясь.
  

Каратели появились на болоте ровно в тринадцать часов. Два гитлеровца в белых халатах с автоматами наперевес шли медленно по дороге, представлявшей глубокую канаву в снегу, озираясь по сторонам. Их пропустили мимо себя бойцы, засевшие на флангах. За маскировку можно было не беспокоиться. Траншеи, отрытые в глубоком снегу, обложенные изнутри меш­ками с песком, не были заметны даже с расстояния трех-четырех метров.

Дозор подошел метров на двадцать к пулемету, за­маскированному на нашем островке в елях, когда на дорогу, проходящую болотом, вышли десятки карате­лей-автоматчиков. Медлить больше было нельзя. На­ши пулеметы и автоматы ударили с флангов, и длин­ной очередью закатился станковый пулемет, установ­ленный у больших елей.

Не меньше двух десятков фашистских молодчиков сразу полегли на дороге и остались неподвижными, несколько человек поползли, окрашивая снег и свои халаты кровью. Остальные автоматчики, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу по острову. Разрывные пули защелкали о стволы деревьев.

В такой момент, помнится, ко мне подбежали Ермакович, Пахом Митрич, Дубов. В ветвях ближайшей ели пистолетным выстрелом щелкнула разрывная пуля, и дед Пахом автоматически вскинул централку, рассматривая противника в ветвях елки. Мы все не­вольно рассмеялись.

• Не стреляй! Беличью шкурку спортишь... Забыл, что у тебя в стволах жеканы, — подшутил над Пахомом Ермакович.
  

Всем стало весело. Пахом Митрич, сконфузившись, опустил ружье.

Затем стрельба карателей притихла. А минут через двадцать она стала разгораться снова, справа и слева от дороги.

Напряжение у бойцов и командиров несколько спало. Снявшиеся с передовых позиций докладывали результаты обстрела гитлеровцев на болоте. Из наших никого не задела даже шальная пуля.

Мне было ясно, что гитлеровцы дорогой к хутору больше не сунутся и пойдут целиной по рыхлому метровому снегу. На это им потребуется часа полтора.

Все собрались к нагруженным доверху подводам. Свист и щелканье разрывных пуль стали усиливаться.

• Что прикажете делать? — обратился ко мне Сураев, исполнявший обязанности начальника штаба.
  

Было два часа дня.

• Раздать обед! — подал я команду.
  
• Вот это нумер! — вскрикнул дед Пахом.
  

Повар, недоуменно покосившись на меня, начал

расставлять ведра с вареным мясом и раздавать пор­ции хлеба.

Бойцы стоя закусывали. Кое у кого дрожали ноги, куски мяса и хлеба слегка прыгали в руках. Но неко­торые уже успокоились и, улыбаясь, подмигивали то­варищам.

Приказание я отдал механически. И только когда приступили к еде, мне подумалось, что я поступил со­вершенно правильно.

• Война, братцы мои, тоже требует привычки,— закусывая, говорил Павел Семенович Дубов. — Вот я так же в гражданскую войну поехал на фронт против Деникина добровольцем, а как пошел первый раз в атаку и заговорили вражеские пулеметы да начали бить из орудий, то казалось: в тебя обязательно попа­дут, если не снарядом, то пулей. Потом привык малость, хоть бы что. Особенно когда рассердишься. Русский человек, братцы, дружелюбный, а ежели его допечешь, рассердишь, значит, ну, тогда не остановишь.
  

Пища под огнем злобствовавшего в своем бессилии врага не только подкрепляла, но и успокаивала людей для предстоявшего многокилометрового тяжелого пе­рехода.

Немцы около двух часов обстреливали брошенный нами хутор.

По звуку выстрелов и свисту пуль можно было определить, где противник и каково его расположение.

Вместе с последними бойцами мы тронулись от Землянок, когда в редком березняке на правой опушке показались фигуры в белых халатах. Наш пулеметчик, лежавший поодаль от землянки, выпустил две очереди по флангам, фашисты залегли и стали вести огонь с места, мы же не торопясь тронулись в болото по зара­нее проторенной дорожке. Наша засада поджидала их за горушкой — метрах в двухстах за хутором. Но фа­шисты дальше не пошли. Несколько «смельчаков» из них подошли к пустым землянкам, подожгли их и поспешно отошли обратно.

Каратели увезли с собой до двух десятков убитых и десятка полтора раненых. Трупы, сложенные на три подводы и закрытые брезентом, они выдали в Стайске за убитых партизан. Но эта брехня скоро была разоб­лачена тяжело раненными полицейскими, которые в бредовой горячке разбалтывали подробности органи­зованной им встречи в партизанском лагере.

Промятая дорога скоро кончилась. По глубокому снегу, слегка затвердевшему на открытых местах, мы двигались, пробивая себе траншею. Лошади, запря­женные в тяжелые возы, увязая в сугробах, падали и не могли подняться. Пришлось их распрягать и все наиболее ценное вьючить им на спины. Мы тогда еще не знали намерения врага. Каратели, перегруппи­ровавшись, могли пойти нашей дорогой. Нам пришлось прикрывать отход засадами.

Но лошади без упряжки также увязли и легли. Пришлось итти вперед самим — проламывать тропу, а лошадей с вьюками вести позади.

Кто в своей жизни испытал, как трудно перебрать­ся через сугроб метровой глубины, когда ступни ног не чувствуют опоры, когда приходится ложиться на живот и разгребать снег руками, тот может предста­вить, что означает путь целиной по глубокому снегу на десяток километров. Но если снег мягкий, то его мож­но разгребать руками и ногами. А когда верхний слой образует корку?.. Если бы там выпустить одного чело­века, то он погиб бы, не пройдя двухсот метров. Нас было двадцать пять, и самый сильный из нас мог пройти передним полтора-два десятка метров.

Мы целиной двигались много часов без отдыха. Вышли на шоссе мокрыми до нитки, точно все пере­правились через воду вплавь, и хотя в эту ночь было градусов десять мороза, от людей и коней валил пар. Все мы дрожали от усталости. На укатанном снегу, испещрённом гусеницами немецких танков, товарищи чувствовали себя неустойчиво. Восемь часов месили их ноги снежную массу, и тут они потеряли бо­ковую опору. Казалось, по шоссе двигалась толпа мертвецки пьяных, качавшихся из стороны в сторону людей. Но отдыхать некогда и нельзя медлить. Уже было около двух часов ночи, часа через три-четыре могли появиться танки или автоколонны противника. Мы вышли на дорогу под острым углом, направляясь к Бегомлю.

На шоссе развернулись и пошли назад в сторону Лепеля. Пройдя еще около десятка километров, свер­нули по санному следу в сторону Ольхового.

Только к рассвету мы прибыли в наши занесенные снегом землянки, расположенные в километре от Оль­хового. Об их существовании в отряде, кроме меня, знали лишь пять человек, проводивших здесь строи­тельные работы несколько месяцев назад.

Насквозь промерзшие землянки выглядели весьма неуютно. Но когда в печках затрещали сухие, давно заготовленные поленья, сразу запахло жилым поме­щением. Люди, добравшись до нар, свалились и за­снули, как убитые, кто в чем был. Уснул и я.

Проснулся, когда в оттаявшее окно заглянуло солнце. Мои глаза остановились на предмете, завер­нутом в чистую мешковину. «Что бы это могло быть?» — подумал я. Спросить было не у кого. Под­мываемый любопытством, я подошел и поднял кусок мешковины. Тихим звоном отозвались струны Саши­ной гитары. Я с благодарным чувством посмотрел на раскрасневшиеся от тепла юные лица спавших бой­цов. Они в пути побросали все, даже запасное белье. Но ее они не бросили... И несколько месяцев потом она следовала за отрядом, завернутая в алый пара­шютный шелк. Никто ее не развертывал и не дотра­гивался до ее струн. Но ею дорожили и хранили, как бесценную реликвию.

В нашем неприкосновенном запасе имелось еще около двух мешков муки, но выпечь хлеба нам было негде. Саша Шлыков все же договорился со стайскими колхозниками с помощью сигнализации. На лы­жах на опушку леса, к кривой сосне, он доставлял муку, а через сутки ему туда вывозили выпеченный хлеб. Изолировать нас от населения фашистам так и не удалось.

Получив хороший удар при подходе к хутору Ольховый, каратели дальше по нашим следам в этот день не пошли. Не решились они нас разыскивать и в последующие дни. Но они блокировали все вы­ходы из березинских болот на Стайск, Острова и Те- решки. И нам приходилось общаться со своими людьми далекими, обходными путями.


^ 15. Помощь Москвы


Для восстановления связи с Москвой, как уже выше говорилось, мы в Декабре сорок первого напра­вили через фронт три группы, две из них погибли, третьей удалось пройти только одному — майору яканову»

Диканов впоследствии рассказывал, как он в од­ной деревне, вместе с бойцом Пятковым и капитаном Остапенко, зашел поесть. Оказалось, что в хате живет семья полицейского, сумевшая оповестить дру­гих полициантов. Полицейские окружили хату наставили в окна дула винтовок и скомандовали: «Руки вверх! Сдавайтесь!».

• За мной! — подал команду Диканов. Выстрелив через дверь несколько раз, он выскочил в сени, за­тем во двор и, отстреливаясь, скрылся в лесу.
  

Что стало с Пятковым и Остапенко, Диканов не знал... Растерялись и остались в хате?

• При таком положении растеряться — это все одно что сдаться на милость врага,— заметил Саша Шлыков.
  
• В такие минуты и испытывается сила духа, — сказал Рыжик.
  
• Что верно, то верно, — проговорил Дубов. — Героизм, братцы мои, заключается, между прочим, не в том, чтобы подставлять свою голову под пули врага. Героизм — это ясный ум, быстрота и ловкость. Это означает хорошо соображать в бою. Побольше убить фашистов, а самому остаться в живых... Вот что такое героизм.
  
• В живых?.. А как же летчики-то вместе с само­летом врезаются в судно или в танковую колонну врага, и им посмертно звание Героя присваивают? Разве они думают о спасении собственной жизни? — возразил Дубову один из бойцов.
  
• Да, бывают и такие случаи, — ответил комис­сар. — Представь себе: самолет горит, или моторы выведены из строя, а у летчика нога перебита. Выпрыгивать с парашютом нельзя. И до своих не дотянешь. Герой в таком случае умрет достойной смертью, обыкновенный человек погибнет как при­дется, а трус может глупо кончить. Но это, когда нет другого выхода.
  
• Герой — это, коли человек понял, что прежде всего надо защищать свою землю и свой народ. И ежели пришли фашисты али другие басурманы, то изничтожать их, как собак бешеных.
  
• Правильно, Пахом Митрич! Не зря мы вас перевели единогласно из кандидатов в члены ВКП(б), — сказал Дубов.
  
• А я так думаю, Павел Семенович, — сказал Рыжик. — Когда человеку дают боевое задание, какое ни на есть, то все же к жизни не все дороги закрыты. Пусть самая узкая тропа или, скажем, отвесная ска­ла, через которую нужно перелезть, чтобы в живых остаться... Задание выполнил — сумей найти и выход. Вот и будешь героем.
  
• Правильно, Иван Трофимович, — согласился Дубов, подбрасывая в костер хворост.— Не зря у нас хлопцы считают, что ты философию хорошо знаешь...
  
• Какая там философия! Я всего лишь хлебороб. Ну, мужик, что ли, попросту сказать. А мужику, брат, при царе, ох, как много думать приходилось! И пото­му его обмануть трудно.
  
• Насчет того, что хлебороба провести трудно, это я по тебе вижу, Иван Трофимович.
  

Все рассмеялись.

Таких разговоров велось у нас немало. Это была своего рода партийная школа у костра. Занятия в этой необычной школе проводились в промежутках между боевыми операциями.

Еще во время отхода с хутора Ольховый на последнюю базу я послал связных Никитина и Михайла к Ермоленко сообщить о происшедшем. 25 марта они прибыли на новую базу и доложили, что в деревне Стаичевка были какие-то неизвестные люди в десантных куртках, хорошо вооруженные, и расспрашивали обо мне.

Решил, что это очередная провокация гестапо, но сердце терзалось тревогой: а вдруг на самом деле свои?..

Последние три дня стояла теплая солнечная пого­да. Глубокие снега, подогретые солнцем, осели. Двадцать пятого с вечера начало морозить.

Рано утром 26 марта я с группой бойцов пошел по образовавшемуся насту на лыжах к Ермоленко, чтобы порасспросить о десантниках.

Ермоленко подтвердил, что за два дня до этого в Стаичевке какие-то пять неизвестных, называвших себя десантниками, действительно расспрашивали, как можно разыскать Батю. Но люди эти ушли в не­известном направлении.

Было похоже, что оккупанты выбросили десант с расчетом поймать нас на эту удочку. Но даже и в этом случае следовало выяснить все более детально. Мне пришло в голову, что легче и скорее люди, доби­вавшиеся связи с нами, могли добраться до известно­го среди наших людей в окружающих деревнях «Военкомата». Большая землянка на ковалевической точке была прозвана нами «Военкоматом» потому, что она служила для приема в отряд всех новичков. Там новые партизаны проходили проверку и первые боевые испытания.

Предупредив Ермоленко, чтобы он не вздумал поддаться на провокацию гитлеровцев, я отправился в Ковалевические леса.

Ночью в Волотовке мы заглянули в хату Азаронка и узнали от его жены, что в этой деревне тоже были какие-то люди, называвшие себя десантниками. Они требовали от председателя колхоза, чтобы он провел их к Бате. Но тот, не будь глуп, от всего отказался, заявил, что Батя его не знает, а сам в тот же день поехал в Аношки, к бургомистру Горбачеву, у кото­рого в это время стояли гитлеровцы, и доложил, что в Волотовке появились десантники. Пускай, дескать, сами ловят своих шпионов! Однако Горбачев объяс­нил «панам», что это, должно быть, сотрудники гестапо ищут партизанского начальника. Гитлеровцы так и порешили и выехать на вызов председателя колхоза в Волотовку отказались.

Мы поспешили и к вечеру были в «Военкомате».

Встретивший нас боец, оставшийся за старшего, заявил, что к нам выброшена из Москвы десантная группа в составе пяти человек во главе с комиссаром.

— С каким комиссаром? — переспросил я бойца.

— Не знаю, товарищ командир, здесь так гово­рили...

• А ты сам этих людей видел?
  
• Нет, товарищ командир, не видел. Я был в это время на задании.
  
• А кто же здесь был? — продолжал я допыты­ваться у бойца.
  
• Здесь были Брынский и Перевышко. Они и пошли с десантниками на базу Ермоленко. В том районе у них где-то грузовые мешки остались схоро­ненными. Брынский и Перевышко беспокоятся, как бы их не обнаружили гестаповцы.
  

За эти сутки мы прошли около семидесяти кило­метров на лыжах. Наступившая оттепель затрудняла передвижение по целине, влажный снег прилипал к лыжам. В кустарниках сугробы проваливались, и лыжи, облепленные снегом, с трудом выдирались из-под корней. Но мне было не до отдыха. Не знав­шие обстановки новички могли в любую минуту попасть в руки карателей. Они могли погибнуть, и дра­гоценный груз, сброшенный нам впервые через семь месяцев, пропал бы, а самое главное — окончательно рухнула бы надежда на восстановление связи с Мо­сквой.

Я поднял вконец измученных товарищей и повел обратно.

«Значит, Москве стало известно о гибели комисса­ра, и мне прислали на эту должность кого-то друго­го, — медленно ворочались у меня в утомленном мозгу тяжелые мысли. — Эх, Давид, Давид, попал ты, видать, в лапы гестаповских палачей».

Мы еле брели, а надо было пройти за ночь не меньше шестидесяти километров. Бойцы, дошедшие до изнеможения, падали на снег и просили оставить их на несколько часов передохнуть. Правда, каратели по такому снегу преследовать нас не могли, если бы даже у них нашлись первоклассные рекордсмены лыжного спорта. Снега, собственно, уже почти не было. Он превратился в киселеобразную мокрую мас­су. Но через несколько часов могло подморозить, и тогда мог появиться удобный для передвижения наст.

Поэтому никого оставлять было нельзя. Необходимо было всех довести до места.

Сил наших, однако, нехватило, чтобы за ночь добраться до землянок Ермоленко. К рассвету мы дошли только до нашей центральной базы. Последние три километра шли более двух часов.

После небольшого отдыха, взяв с собой двух бой­цов, я решил добраться до Ермоленко на верховых лошадях!

Лед на канавах еле удерживал тяжесть лошади. Путь в пятнадцать километров преодолевали в тече­ние трех часов.

Хорошо замаскированный часовой узнал нас изда­ли и подпустил к себе, не окликая.

• Ну, как дела? — спросил я часового.
  
• Все в порядке, товарищ командир! Люди и груз находятся в землянках,— бодро отрапортовал боец.
  

Мы уже подъехали вплотную, когда из землянок к нам навстречу бросились люди. Среди новичков мелькнула знакомая фигура. Это был Давид Кеймах.

Вместе с комиссаром прилетел радист с рацией и наш старый знакомый Василий Васильевич Щербина.

В грузовых мешках было большое количество взрывчатки и арматуры для организации крушений железнодорожных составов противника.

Это был самый радостный день за все семь меся­цев пребывания в тылу врага.

Мы получили новую рацию, радиста, новый шифр и программу, стала возможной связь с Москвой. По­лучили также средства для нанесения мощных уда­ров по коммуникациям противника. К тому времени институт комиссаров в Красной Армии был отменен, и у меня стало два заместителя по политической части, Дубов и Кеймах. Для обоих хватало работы

в нашем разросшемся отряде.


* * *


На центральной базе московским гостям долго не давали ни сна, ни отдыха. Их спрашивали обо всем и выслушивали с затаенным дыханием. Все, что они знали и могли рассказать о Москве, о положении на фронтах, представляло для всех исключительную цен­ность. Нам казалось, что москвичи должны были знать все: и как бежали гитлеровцы из-под Москвы, и когда решено окончательно разгромить фашистскую Германию, и как живут наши семьи в далекой эва­куации.

Радист Коля Золочевский натянул антенну и, наде­вая и снимая наушники настраивал рацию и высту­кивал позывные. Я стоял позади и с замиранием сердца следил за его работой. «Свяжется ли этот?.. Услышит ли нас теперь Москва?..» — думал я, и ми­нуты мне казались часами, а спокойная, уверенная ра­бота радиста — оскорбительной проволочкой времени. На самом же деле радист был исключительно опыт­ный, рация — прекрасной, и все шло хорошо и быстро.

Через несколько минут Москва откликнулась, можно было передавать, и я отдал свой первый боевой рапорт:

— Отряд состоит из ста пятидесяти человек, гото­вых к действию — сто двадцать. За время по 20 марта отрядом уничтожено сто двадцать гитлеровцев и по­лицейских. Подорвано восемь мостов и пять авто­машин с живой силой. Вырезано семь километров телефонно-телеграфных проводов. В двенадцати насе­ленных пунктах захвачено и роздано населению четы­реста тонн колхозного хлеба. Принято от вас благо­получно пять человек и пять мешков груза. Присту­паем к подготовке боевых групп подрывников для по­сылки на железную дорогу.

Ответ гласил:

«Поздравляем с боевым успехом. Ваша семья здо­рова, шлет вам привет. Вашей основной работой в дальнейшем является подрыв железнодорожных ком­муникаций противника».

Я облегченно вздохнул. Все было ясно. Получена взрывчатка, установлена непосредственная связь с Москвой, принят четкий боевой приказ командова­ния... Теперь нужно было подготовить людей, которые смогли бы привести в эффективное действие получен­ные из Москвы мощные боевые средства.

Восстановление связи с Москвой не только делало наши действия более целеустремленными и более эффективными. Москва как бы подтвердила наши полномочия. Теперь никто не мог поставить под сомне­ние, что мы действительно посланы Москвой. К нам прилетели из Москвы подкрепления. У нас была ра­диостанция, посредством которой мы разговаривали с центром.

Наш авторитет еще больше поднялся среди местного населения. А те задачи, которые мы ставили перед людьми, рассматривались как директивы выше­стоящих парторганизаций. Нас это обязывало предъ­являть большие требования и к самим себе и к своим людям. Я почувствовал прилив сил, энергии, а мои решения стали более четкими.