Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке §

Вид материала

Документы

Содержание § 27. Формальный анализ сложного предложения (краткий отчерк) 1. Примеры лапидарной и полиартрической речи. Происхождение египетского релятава 3. Тип по Кречмеру. Начальная стадия. Резюме

Подобный материал:

• Специальность 10. 02. 19 Перечень вопросов к кандидатскому экзамену, 28.39kb.
• Программа дисциплины дпп. Ф. 01. Теория языка цели и задачи дисциплины «Теория языка», 256.05kb.
• 10. 02. 19 Теория языка, 670kb.
• Федоров А. В. Медиаобразование: вчера и сегодня, 4010.42kb.
• «эксперимент»: вчера, сегодня, завтра…, 2640.82kb.
• «Дизайн: вчера, сегодня, завтра», 10.01kb.
• «Рынок микрофинансирования : вчера, сегодня, завтра», 49kb.
• Глава лексикология как раздел науки о языке, 130.78kb.
• Итоги iоткрытой научно-практической конференции «Образование и научное творчество:, 781.08kb.
• Гидденс Энтони Ускользающий мир, 1505.14kb.

§ 27. Формальный анализ сложного предложения (краткий отчерк)

Суть проблемы, многообразие источников богатства форм

Здесь все происходит так же, как в случае композитов: исследователь-компаративист знает, что и у предложений имеется фиксированный набор конструкций (fixierte Formenwelt von Gefügen) об истории которых много известно. В обоих случаях желательно обнаружить и постичь источник многообразия. Именно это имел в виду Бругман, когда по поводу композитов написал следующие слова: «Не судьбы готовых композитов важны нам, а сам процесс композиции, композиция как акт первоздания». Этот девиз можно было бы написать в начале целого ряда работ, авторы которых — от Аделунга и до Неринга — стремились постичь сущность сложноподчиненного предложения. Их мысли были направлены в первую очередь на первичный акт создания гипотаксиса. П.Кречмер сформулировал предварительную гипотезу следующим образом: «Для истории гипотаксиса основным является — восходящее, впрочем, к Аделунгу — понимание того, что первоначально имелись лишь простые предложения и что гипотактическая связь предложений возникла из паратактической»¹. Это мнение подкрепляется соображениями как исторического, так и психологического порядка. Соображения психологического порядка можно защитить от мнимых и действительных возражений, высказывавшихся такими специалистами, как Мейе и Бругман, а в еще более резкой и принципиальной форме также Г.Паулем. Об этом мы поговорим подробнее.

С исторической точки зрения для нашей семьи языков существенным является тот факт, что в праиндоевропейском не были обнаружены ни релятивы, ни союзы. Из этого Эдуард Герман (в первую очередь на основе греческого языка) сделал вывод, что в праиндоевропейском не было гипотаксиса. Ряд исследователей, однако, стал оспаривать убедительность данного вывода, при этом обращалось внимание на тот факт, что в живых языках во всех случаях, где аналогичным образом отсутствуют форманты гипотаксиса, включаются музыкальные средства дифференциации предложений. Так, прежде всего Якоби постарался представить сопоставимые данные из других семей языков, а также реконструировать в индоевропейском языке на основе реликтов в «застывших» композитах предположительно древнейшие образования, похожие на придаточные предложения. Мейе обратил внимание на фактор использования музыкальных средств и считал возможным существование в индоевропейском языке древнейших союзов, которые рано исчезли. Таким образом, мы видим, что нет недостатка в разнообразных суждениях о древней истории гипотаксиса.

Как феноменологи, мы постигнем суть вещей и лингвистические проблемы, по моему мнению, скорее всего, если противопоставим друг другу, с одной стороны, языковое состояние, в котором преобладал паратаксис, а с другой — языковое состояние, в котором гипотаксис на ходится в пике своего развития. Когда я стал разрабатывать этот вопрос, мне попалась одна венская диссертация, в которой данная оппозиция рассматривается прямо-таки парадигматически. Я имею в виду очень поучительное в теоретическом аспекте исследование, написанное В.Димке под руководством проф. Чермака². Я приведу заимствованный из этой работы древнеегипетский текст и сопоставлю его для наглядности со сложноподчиненным предложением у Фукидида. Для наших целей достаточно сопоставить переводы текстов в том виде, в каком они даются авторами. Египетский текст представляет образец лапидарного языка, тогда как греческий текст является примером тех многочленных (полиартрических) периодов, которые нам известны по искусным произведениям греческих и латинских классиков и которые в сравнении с современными текстами производят впечатление ушедших в прошлое изобилующих парусами фрегатов древних мореходов. Фукидид (употребим теперь другой образ) возводит в приведенном отрывке местами пятишестиэтажные сооружения. На примере древнеегипетского языка Димке демонстрирует появление второго этажа, то есть не совсем в нем отсутствующих, но очень экономно в нем используемых относительных придаточных, и подготавливает нас, таким образом, к исследованию существенно отличающихся отношений индоевропейских языках.

Из работ германистов сильнее всего стимулируют дальнейшие поиски и размышления четкое описание фактов у Кречмера и теория Г. Пауля. Я сопоставляю их с намерением выявить многообразные корни богатства форм сложноподчиненных предложений. Я надеюсь, что смогу таким образом внести вклад в более обширную систему, которую можно получить, видимо, только на основе универсального сопоставления. Но это задача будущего.

1. Примеры лапидарной и полиартрической речи. Происхождение египетского релятава

Приводимый Димке древнеегипетский текст из «Истории Синухета» (Sinuhe В5) гласит:

«Я совершил хождение на юг | я не намеревался идти в резиденцию | я полагал: возникнут битвы | я не верил: я буду жить после них | я перешел воды Маати недалеко от Сикоморы | я пришел на остров Снефру | я пробыл там на поле | я отправился рано | начинался день | я встретил человека — стоящим поблизости | он приветствовал меня почтительно | он боялся | подходило время ужина | я приближался к „городу быков» | я переправился туда на корабле — не было на нем руля — в веянии западного ветра | я проследовал мимо... | я направил свои стопы на север...»

Грамматически расчлененный период из Фукидида (Hist. belli Pelopon. VII / 69, 2) выглядит следующим образом:

Никиас

положением вещей полностью смущенный и видящий

сколь велика и близка уже была опасность — ибо уже были почти готовы отправиться — и полагающий — как это бывает большей частью при сражениях столь

большой важности — — всюду еще чего-то недостает — и еще недостаточно сказано призвал опять отдельных судоводителей

Называющий их по имени их отца и по их собственному имени и по их роду и призывающий каждого в отдельности никто не должен рисковать тем

что он к славе своей прибавил никто не должен дать померкнуть тем доблестям

которыми блистали предки и напоминающий об отечестве которое наслаждается прекраснейшей свободой о предоставленной в нем всем гражданам свободе устраивать

свой образ жизни и говорящий иное что люди обычно совершают которые находятся в подобном положении которые не страшатся того что кому-то могло бы показаться устаревшим и также то, что люди в подобных случаях говорят похожего друг другу

что относится к женам детям и богам отечества считая это, однако, полезным в данном положении.

И без моего комментария ясно, почему автор в египетском тексте видит отражение «духа египетской культуры», а в греческом тексте — отражение многообразной расчлененной сущности эллинизма. Результатом его наблюдений является утверждение, что в текстах из сочинительного демонстратива возникает подчинительный релятив . Если говорить точнее, последний знак можно обнаружить повсюду и в древнейших текстах; однако в них он встречается редко, а впоследствии появляется значительно чаще и в тех местах, где первоначально выступал только первый. В тех случаях, где мы, согласно Димке, в любом индоевропейском языке должны ожидать примерно следующей последовательности предложений: «Когда настал день, я встретил человека, который с почтением приветствовал меня, поскольку он боялся», — в древнеегипетском тексте предложения стоят рядом, не будучи связанными друг с другом. Но такое преобладание паратаксиса не становится существенно меньшим при переходе от более торжественных к обыденным прозаическим текстам и в более позднее время под влиянием греков и римлян, когда наблюдается большая легкость и гибкость. Если бы возникала необходимость раскрыть содержание понятия «лапидарный язык», которое вполне приложимо и к греческим, и к римским надписям на камне, то, как я полагаю, вряд ли можно было бы найти более яркий образец, чем тексты на высокоразвитом языке древних египтян.

В материале, который анализировал Димке, имеются необычайно интересные с языковедческой точки зрения факты. Постараемся уяснить себе эти факты путем конструирования по их образцу и с помощью выработанных нами для этого понятий. Если я, начав рассказывать по-немецки, скажу es kam ein Mann «пришел человек» и затем употреблю to-дейктическое указательное слово то это вовсе не означает, что оно является истинным относительным местоимением. По-видимому, в праиндоевропейском языке существовала (неизменяемая) указательная частица. Вопрос: как же обстоит дело с семантической и с синтаксической функциями этой частицы? В повествовательном тексте ни о каком demonstratio ad oculos не может быть и речи. Но надо подумать, не находился ли до того, как сформировалось четкое анафорическое употребление, все же дейксис к воображаемому на переднем плане. Если я стану рассказывать: «NN жил сто лет тому назад в Вене. Там тогда были...» — то действует дейксис к воображаемому. Скажем же еще раз: es kam ein Mann (и далее) to. Можно предположить, что рассказчик в своем воображении как бы указывает пальцем на то, что перед ним находится. Относящийся к теории языка вопрос о происхождении релятива в четкой формулировке гласит: чем отличается известный в наших языках релятив от такого дейксиса к воображаемому?

Бругман вообще не усматривал здесь никаких различий; надо было бы показать ему факты древнеегипетского,языка, подробно описанные Димке. Из них ясно по меньшей мере, что древнеегипетское to было в сущности не ретроспективным указанием, а при таком употреблении проспективным (катафорическим) и что для возникшей позднее потребности в анафоре был изобретен специальный дополнительный знак. С точки зрения теории языка это наиболее интересное наблюдение в работе, которую мы рассматриваем. Ведь дейксис к воображаемому не нуждался бы в дополнительном знаке; если то, что имеется в виду, стоит перед моим, говорящего, внутренним взором и перед внутренним взором моего слушателя, то для указания на него, достаточно простого to. Напротив, по-иному обстоит дело в том случае, когда в своем высказывании я как бы оборачиваюсь назад и намереваюсь указующе еще раз затронуть только что произнесенное слово и с помощью номинативной значимости этого слова обратить внимание слушающего на тот же самый предмет. Такое обращение назад является первым шагом в конструировании релятива; этот шаг ведет к релятивной частице (Relativpartikel).

При втором шаге к такой частице добавляется полевой знак, и она превращается, таким образом, в (склоняемое) местоимение. Это прогресс, который, вероятно, можно было бы подтвердить полученными (путем конструирования) примерами из индоевропейского языка. Для точности необходимо сказать, что деление на первый и второй шаги не имеет в приведенном анализе временного значения. Это чисто логическое расчленение. Такие шаги не зависят друг от друга, они могли совершаться одновременно и независимо друг от друга. Само собой разумеется, что я не в состоянии оценивать содержательную корректность интерпретаций Димке. Я могу лишь сказать, что если я правильно понимаю Димке и если он надежно обнаружил и описал первый шаг, то языковед этому не удивится, а, наоборот, подумает, что тут нечто такое, чего в результате чисто феноменологического анализа можно было бы где-либо ожидать. Возможно, когда мы научимся лучше видеть подобные вещи, этот шаг можно будет обнаружить с большей отчетливостью еще где-нибудь. Для древнеегипетского языка было бы желательно узнать, в какой мере возникший релятив впоследствии приобретал временные, условные и т.д. оттенки значения или объединялся с обозначавшими их специальными знаками. Этого вполне можно было бы ожидать как развития, параллельного истории индоевропейского языка.

2. Тип по Паулю

Релятив — анафорический знак kat'exochen. Когда и где он возник, сказать трудно ввиду известного всем многообразия союзов и гипотактических образований. Можно ли, следовательно, считать появление релятива в каком-либо языке искомым источником наличия в нем многообразных гипотактических форм? Ответ: нет; существуют ведь и другие способы возникновения релятива. Избежать опасности, связанной со слишком быстро сконструированной на основе единственного принципа теорией, можно в том случае, если на основе ясных примеров будут выявлены образования, имеющие иную структуру. С чисто формальной точки зрения и исходя из простого предложения, при этом происходило, видимо, либо расширение, либо объединение: в первом случае (грубо говоря) из одного предложения возникают два, а во втором — из двух одно. Среди языковедов имеются и последовательный представитель теории расширения — Г.Пауль. и последовательный сторонник теории синтеза — П.Кречмер.

Это противопоставление не взято с потолка. Даже внешне оно прослеживается в том, как Г. Пауль после описания распространенного простого предложения (Ein-Satz) озадачивает читателей своей книги заявлением: «Уже в предшествующем изложении мы переступили границы так называемого простого предложения и затронули область предложения сложного. Ведь при подлинно историческом и подлинно психологическом подходе становится ясно, что мы не можем настаивать на этом разграничении» (Paul. Die Prinzipien.., § 100; русск, перев., с. 171). Уже здесь содержатся элементы полемики, она приобретает отчетливую форму в вопросе, как же было вначале. Пауль оспаривает не только основной тезис, в который, согласно Кречмеру, верили специалисты «начиная с Аделунга», но выражает свое несогласие в виде ошеломляющего утверждения, будто бы истинный паратаксис вообще никогда не существовал. «Мы уже видели, что при подчинении один из членов может обладать известной самостоятельностью; с другой стороны, ясно, что сочинение с полной самостоятельностью отдельных предложений вообще не встречается, что предложения не могут быть соединены друг с другом, не вступая при этом в своего рода подчинительную связь» (Paul. Ор. cit„ S. 147 f.; выделено мною. —К.Б.; русск, перев., с. 175). Другими словами: вначале был гипотаксис, и он никогда не был преодолен.

А что же сказал бы Г. Пауль о древнеегипетском тексте? По-видимому, следующее: здесь еще отчетливее, чем где-либо, вы видите, что я прав. Ведь вы не станете меня убеждать, что рассказывающий о той встрече ранним утром случайно расположил предложения в той последовательности, в какой вам это необходимо, чтобы, прибегнув к помощи трех соединительных знаков, сделать из нее настоящий индоевропейский период! Нет, египтянин выстроил предложения в точно такой же последовательности, как и вы, чтобы одно из них уточняло другое и из них возникла бы логически стройная речь. А это и есть именно то, что Г.Пауль называет подчинением. После этого нельзя спорить, можно лишь спросить, соответствует ли его понимание существу дела и целесообразно ли оно. Является ли непременно придаточным предложением любое предложение, которое каким-либо образом «детерминируется» соседним предложением? У такого специалиста, как Г.Пауль, несомненно, имеются «исторические и психологические» причины для того, чтобы отказаться от распространенного мнения и пойти своим путем.

Однако с феноменологической точки зрения слабым местом его теории является именно то, что представителям противоположной концепции он приписывает никогда не высказывавшееся мнение о «самостоятельности» (каждого предложения в паратактическом ряду). Если я как защитник критикуемых введу обсуждаемую нами самодостаточность предложения без указательного поля, это как раз то, что требуется для возражения Г.Паулю. Предложение может быть столь же самодостаточным, как и предложения логиков, и в то же время быть по содержанию необходимым в определенном месте четкой аргументации; его содержание может также уточняться или само уточнять в ткани логически организованного контекста. Но когда мы приступаем к рассмотрению гипотаксиса и его фиксированных форм, все это временно можно не принимать во внимание. Однако уже сейчас следует сказать, что необходимость вернуться к обсуждению всего этого возникнет позднее в соответствующем месте. О том, насколько оно необходимо, будет сказано ниже. Но пока мы изложим хорошо продуманную теорию Г.Пауля.

Пауль исходит — и это является определяющим для его теории — из повествовательного предложения (S ® Р) без указательного поля и прослеживает, что же происходит, если к общему Р добавляется еще один S или к общему S — второй Р. Мы сами, опираясь на логику Эрдманна, использовали эту схему расширения, чтобы разъяснить функцию слова und «и» (с. 290 и сл.). К сказанному можно лишь добавить, что Пауль, будучи грамматистом, ощущает различие между und, связывающим предметы (sachbündelnd) и und, соединяющим предложения (satzfügend), и чуть ли не с удивлением отмечает, что из отношения S ® Р возникли «все остальные синтаксические отношения за исключением одного-единственного, а именно: копулятивного объединения нескольких элементов в единый член предложения» (Paul. Ор. cit„ S. 138). Такое ограниченное признание своеобразия атрибутивных конструкций с und, если разобраться, оправдывает сопротивление Пауля новаторам в теории (слово) сложения. Теорию Пауля о распространенном предложении следовало бы еще раз, но намного четче изложить тому, кто, как и мы, связал бы с указанным различием тот примечательный факт, что при нескольких субъектах в предложении Р имеет то показатель единственного, то показатель множественного числа: senatus populusque Romanus decrevit (decreverunt) «сенат и народ римский постановил (постановили)». Но этот вопрос мы не будем рассматривать. Ниже речь пойдет лишь об und, соединяющем предложения.

В тех случаях, когда und, соединяющее предложения, выступает при одном-единственном субъекте между двумя предикатами, логик справедливо скажет, что наличествуют два суждения. Пауль же считает, что налицо гипотактическое образование: Er fiel um und starb «Он упал и скончался». Того, что здесь схвачена и изображена объективная связь двух событий, никто не станет оспаривать. И если иногда такого рода предметная связь — это лишь простое следование событий, то в других случаях она может быть сколь угодно богаче и нюансированней: er liebte und verzieh «Он любил и простил»; Er heuchelt und erreicht sein Ziel «Он лицемерит и достигает своей цели». Но зачем пространно рассуждать о других возможностях или поддерживать гипотезу о том, что в таких образованиях может стоять только один субъект? Специфику теории Пауля можно достаточно четко охарактеризовать, если в дополнение к первому тезису «расширение» обсудить и второй о конструкциях с und. Кратко теорию Пауля можно сформулировать так: вначале было und, распространяющее (satzerweiternd) и расчленяющее (satzzerlegend) предложение.

Подробности в предлагаемом здесь кратком очерке вряд ли необходимы. Идея Пауля хотя и является односторонней, однако ее нельзя опровергнуть. И из того, в чем она верна, знаток истории и мастер интерпретации, каким был Пауль, выводит соображения общего порядка, которыми глава об основных синтаксических связах насыщена в большей степени, чем любое иное краткое описание синтаксиса. О том, что und вовсе не всегда должно присутствовать эксплицитно, но может и не упоминаться или быть заменено другим словом из одной с ним группы, Пауль, естественно, знал так же хорошо, как и мы. Относительно чистый паратаксис в его понимании он усматривает в параллельных предложениях типа Er lacht, sie weint «Он смеется, она плачет» и признает анафору «очень существенным шагом» в развитии синтаксиса. Анафора для него — это средство экономии. «Можно было бы представить себе более обстоятельный способ выражения, при котором каждое предложение повторялось бы дважды — один раз как самостоятельное, другой — как зависимое. Подобное повторение — которое и в самом деле встречается, но редко, в виде исключения — в языке заменяют местоимением или указательным наречием» (Paul. Ор. cit., S. 148; русск, перев., с.176).

Несомненно, это сказано корректно, этого нельзя опровергнуть, можно лишь углубить, если признать, что рефлексивное указание представляет собой необычайно поразительный и отнюдь не само собой разумеющийся феномен, и если появление истинного релятива представить как поворотный пункт в истории гипотаксиса. Пауль намечает тему, но не разрабатывает ее. Он также отмечает в последнем абзаце своей главы тот источник гипотактических образований, который Кречмер выносит в начало; однако здесь лишь констатируется, что побуждения и вопросы могут «вступать в логическую зависимость» (от повествовательного предложения) и превращаться при этом «в обозначения условия или уступки»: Quidvis opta et veniet «Желай чего угодно — сбудется» (Paul. Ор. cit., S. 150; русск, перев., с. 178). Обратим еще раз внимание на et в интересующем нас месте и приготовимся к попытке изменить объяснения там, где (как у Кречмера) это и уже больше не несет на себе акцент.

3. Тип по Кречмеру. Начальная стадия. Резюме

Формулировка, которой придерживались лингвисты от Аделунга до Кречмера, гласит: вначале была паратактическая цепочка предложений, пока они не стали встраиваться друг в друга. Существенно то, что эта вторая реконструкция в отличие от предложенной Паулем исходит не из простого предложения без указательного поля, а из (с феноменологической точки зрения) более примитивного состояния языка. У Пауля имеется в виду повествовательное высказывание S ® Р, которое мыслится как распространяемое; здесь же речь идет о повествовательных и экспрессивных (kundgebend) или апеллирующих (appelierend) высказываниях, которые теснее объединяются. Приведем очень четкое перечисление главных случаев у Кречмера:

«С формальной точки зрения необходимо разграничивать три случая: 1. Второе из двух следующих друг за другом предложений было подчинено первому. Например: Ne moriatur «Я опасаюсь. Пусть он не умирает» превращается в Timeo. Ne moriatur, где латинское ne по сравнению с немецким ich fürchte, dab er stirbt «я опасаюсь, что он умрет» объясняется именно таким образом. 2. Первое предложение подчиняется второму Ei(=O eieue) moi ti piuoio! To cen polu kerdion eih «О, захотел бы ты меня все же послушать! Это было бы намного лучше»; они сливаются в одно предложение, поскольку первое предложение воспринимается как условие ко второму: Wenn du mir folgst, wäre das weit besser «Если бы ты меня послушался, было бы значительно лучше» (II. H 27). Ср. конструкции: Sint Ěŕĺcenates, поп deerunt, Flacce, Marones (Martial. VIII 56,5) «Будут Меценаты, о, Флакк, не будет недостатка в Вергилиях и Горациях» и у Шиллера: Sei im Besitze und du wohnst im Recht = Wenn du im Besitz bist, so wohnst du im Recht «Если ты владеешь, то ты прав». 3. Встроенное предложение подчиняется окружающему иго предложению. II. В 308 и сл. drakwn... omerdalioV, ton pautoV OlumpioV hce jowsde... opousen первоначально мыслилось следующим образом: «ужасный дракон — его послал сам Олимпиец на свет божий — бросился...» По мере того как включенное предложение подчиняется включающему его, демонстратив ton¹ превращается в то, что мы называем релятивом.

Х. Латтманн по-иному объясняет предложения типа Timeo ne moriatur (Lattmann H., KZ, 49, 1919, S. 100); он трактует ne как интенсифицирующую (ср. греч. nh, nai) и неопределенную (лат. — ne в вопросах) частицу, а в конъюнктиве усматривает потенциалис. Первоначальное значение, следовательно: Ich fürchte, er möchte vielleicht sterben «Я опасаюсь, он может, вероятно, умереть» (S. 62 f.).

Различия в суждениях специалистов о латинском ne не затрагивают языковедческую оценку синтетической теории. Ведь и в предложении с потенциалисом содержится сообщение, которое реализуется в сложноподчиненном предложении. Нам нужно было бы достаточно далеко отстраниться, чтобы найти ту позицию, с которой можно было бы охватить все многообразие обнаруженных Кречмером соотношений; нам следовало бы прежде всего в системе рассмотреть «типы предложений», что увело бы нас далеко за пределы предлагаемого здесь анализа репрезентирующего языка. Но все же кое-что относящееся к теме указательного поля необходимо сказать в дополнение к первому и второму главным случаям, упоминаемым Кречмером, не отклоняясь при этом, однако, столь далеко. Его третий случай мы отнесем в иную рубрику, поскольку возникновение релятива — это совсем другой вопрос, который уже обсуждался.

Я задаю, несомненно, простой и напрашивающийся сам собою вопрос: существовали ли в предполагаемый начальный период наряду с последовательностями Timeo. Ne moriatur также последовательности типа Times. Ne moriatur «Опасаешься. Не умер бы он» и Medicus timet. Ne (pater meus) moriatur «Врач опасается. Мой отец не умер бы'? Возможно, да, возможно, и нет. Дело в том, что надо было бы знать, где возникает выражаемое языковыми средствами желание (больной не должен умереть) в этих сконструированных случаях. В душе говорящего таким же образом, как и в случае Timeo. Ne moriatur, или же в душе того, к кому обращено высказывание, или в душе врача? Для готового языкового состояния классической латыни, где два предложения превратились в одно гипотактическое образование, интерпретация не вызывает никаких сомнений. Там «опасение» примысливается лицу, являющемуся субъектом первого предложения независимо от того, указывает субъект на первое или на второе лицо либо называет человека. А как обстояло дело в чисто паратактическом высказывании? Можно было бы себе представить промежуточную фазу, в которой функция выражения желания (лучше: функция заклинания) у ne была еще полностью жива и наблюдался скачок из повествования в первом предложении в прямую речь, содержащуюся во втором предложении — Meducus timet: ne moriatur «Медик опасается: не умер бы». То обстоятельство, что подобного рода размышления излишни в случае приводимого Кречмером примера, не должно нас, однако, от них удерживать, после того как мы на примере древнегреческого текста узнали, в сколь малой степени сами собой разумеющимися являются переходы к собственно сложноподчиненным предложениям. Там при зарождении релятива нужны были иные, чем здесь, процессы. Но переходы и здесь были, очевидно, неизбежными. И одним из таких переходов могло быть, по-видимому, смешение, которое я имею в виду, — смешение, на которое был сделан намек, когда речь шла об известном специальном случае включения прямой речи в повествование, однако само смешение не было при этом в достаточной степени определено и исчерпывающе описано.

Вовсе не случайно, что в ясных и убедительных — с точки зрения теории языка — примерах Кречмера содержатся (древний) императив и оптатив (или прохибитив). Ведь в своей теории Кречмер делает упор на экспрессивную и на апеллятивную функции. Указанные словоформы, если бы их не было, можно было бы сконструировать вместе с предложениями, которым они придают соответствующий характер, с помощью инструментальной модели (Organon-Modell) точно так же, как и редкие, похожие на предложения, подключения к междометиям. Я имею в виду лат. Heu me miserum «Увы мне, бедному!» или Vae victis «Горе побежденным». Здесь важно следующее: во всех случаях, где в значительно более поздних предложениях без указательного поля экспрессивный или апеллятивный момент, выраженный посредством музыкальных модуляций имеет собственную фонематическую форму (которая, как в случае императива komm! veni! «приходи!», может заключаться также в отсутствии суффикса) в принципе возможны выявленные и описанные Кречмером гипотактические образования.

Почему? Ответ имеет психологическую основу и гласит: потому что наши аффекты и волеизъявления направлены на предметы и положения вещей, ориентированы на них и обычно мотивированы ими. Для полного понимания языкового выражения чувств и желаний часто необходимо, чтобы дело не ограничивалось лишь намеком на объективное, но было сказано прямо. Если же кое-что от этого объективного выражается языковыми средствами в предложении, которое либо следует за высказыванием с экспрессивно-апеллятивной функцией, либо предшествует ему, то оба высказывания как бы сами собой срастаются в гипотактическое образование, поскольку их источником является одно и то же переживание. Ведь, бесспорно, одно и то же переживание побуждает говорящего начинать дважды, чтобы произнести «Timeo. Ne moriatur» или другое столь поучительное — привлеченное нами в качестве иллюстрации — предложение, подводящее нас к пониманию того, почему греческое слово со значением wenn «когда» — в отличие от нашего — не образовано как дериват релятива. Кречмер увидел типичный речевой оборот и усмотрел в нем специфический источник гипотактических образований.

Дойдя до этого пункта, психолог обязан обратить внимание специалиста по истории языка на то, что не только вызываемые сильными чувствами переживания, но и эмоционально слабо окрашенные или даже эмоционально нейтральные мысли могут побудить или даже вынудить человека, который хочет их выразить, начинать дважды. Если я заменю латинское timeo на verbum sentiendi или на verbum declarandi, человек, изучавший когда-то латынь, сразу же вспомнит, что после них следует ожидать появления странной конструкции — винительного с инфинитивом: Ceterum censeo Carthaginem esse delendam «Впрочем, я считаю, что Карфаген должен быть разрушен». С психологической точки зрения смысловое содержание, выражаемое винительным с инфинитивом, относится к выражению мыслительного акта, передаваемого словом censeo «я считаю», таким же образом, как и мысль о боязни ne moriatur — к выражению переживаемого опасения глаголом timeo. Поэтому мы и не проводим в наших современных языках никакого последовательного различия между обоими случаями, а употребляем и тут и там производное от релятива, например такое, как нем. daß «что», или в обоих случаях мы продолжаем в виде прямой речи: Ich fürchte: er stirbt «Я опасаюсь, он умрет», Ich erkläre: Carthago muß vernichtet werden «Я заявляю: Карфаген должен быть разрушен». Ясно, что винительный с инфинитивом нельзя просто приравнять к (обычным) придаточным предложениям. Специально надо обсудить вопрос, чем эта конструкция от них отличается с общетеоретической точки зрения.