Интеллектуал в современном обществе Андрей Лаврухин

Вид материала

Лекции

Содержание 1. Что стоит за словами «интеллигенция» и «интеллектуал»? 2. Цивилизационные и инфраструктурные условия возникновения интеллектуалов в Европе 3. Феномен социальной функциональности интеллектуала 4. Постиндустриальное общество и постиндустриальный университет 5. Интеллектуалы как «креативный класс» Так намечается переход не только от командно-административной модели управления к системе креативного менеджмента, но и от труда РезюмеОднако время доклада истекло и сейчас стоит подвести итоги.

Подобный материал:

• Бедность и богатство в современном российском обществе: изменения в социальной структуре, 325.67kb.
• Х международная научно-практическая конференция «Психолого-социальная работа в современном, 135.3kb.
• Митьки в современном обществе, 108.73kb.
• Митьки в современном обществе, 107.89kb.
• Тематический план №№, 61.94kb.
• «Молодежь в современном обществе: проблемы и решения» Цель конференции, 60.8kb.
• Международная гумбольдтовская конференция "Роль фундаментальных наук в современном, 18.26kb.
• Люди в современном цивилизованном обществе в своей повседнев­ной жизни и деятельности, 349.88kb.
• Самоидентификация различных социальных групп в современном израильском обществе, 426.06kb.
• Темы курсовых работ и рефератов по предмету теории и методики физической культуры, 88.14kb.

Интеллектуал в современном обществе

Андрей Лаврухин


Посвящается светлой памяти Виталия Силицкого,

интеллектуала новой Беларуси


План лекции

1. Что стоит за словами «интеллигенция» и «интеллектуал»?

2. Цивилизационные и инфраструктурные условия возникновения интеллектуалов в Европе

3. Феномен социальной функциональности интеллектуала

4. Постиндустриальное общество и постиндустриальный университет

5. Интеллектуалы как «креативный класс»


Польный текст лекции


Тема интеллектуалов и интеллигенции – несмотря на чрезвычайную смысловую размытость и неопределенность той реальности, в которой она сегодня обсуждается, – остается одной из самых популярных в странах бывшего СССР и в Беларуси в особенности. Я говорю «в особенности в Беларуси» не только потому, что живу в этой стране и меня в первую очередь волнует судьба слов и событий именно здесь, в этом обществе и в этой интеллектуальной среде, но и потому, что даже здесь, где от века интеллектуальная жизнь протекает в «узком кругу ограниченных людей» (Жванецкий М.), тема интеллигенции и интеллектуалов постепенно начинает выходить за пределы узкого круга и становится достоянием более широкой общественности. Имею ввиду, прежде всего, дискуссию между Валентином Акудовичем и Светланой Алексиевич от 04.10.2010 (модератор Юлия Чернявская) под симптоматичным названием «Нужна ли Беларуси интеллигенция?»ссылка скрыта. Само название данной дискуссии указывает на то, что слово «интеллигенция» по прежнему остается в нашей стране наиболее распространенным и живучим – как и многое из наследия СССР. Остается именно слово – устойчивое и живучее благодаря могущественной инерции языковых конвенций, которые могут существовать даже тогда, когда самого референта или той реальности, которая этим словом называется, уже давно нет.


Показательно, что именно этот вопрос о референте – «есть реальность за словом “интеллигенция” или нет?» – стал камнем преткновения в данной дискуссии: и если Светлана Алексиевич, констатируя кризис идентичности современного интеллигента, тем не менее, подразумевает возможность и даже необходимость возрождения «подлинной интеллигенции» (ориентируясь на примеры выдающихся личностей дореволюционной России и СССР), то Валентин Акудович настойчиво употреблял другое, новое, иноземное, переведенное на беларусский язык слово – «интэлектуал», тем самым перформативно указывая на то, что старые меха (слова «интеллигенция») прохудились настолько, что им уже не удержать никакого нового смысла. «Кто же прав?» – вот вопрос, который занимал меня во время просмотра этой дискуссии. С того момента прошло уже немало времени – я пытался освободиться от этого вопроса на занятиях со студентами в ЕГУ (в октябре–ноябре 2010 года), на публичной лекции перед представителями русской советской интеллигенции в Риге (в марте 2011 года), на круглом столе журнала «Топос» с участием Валентина Акудовича (в апреле 2011 года), но у меня получалось, видимо, недостаточно хорошо – я вынужден обратиться к нему еще раз и посвятить вас в результаты своих размышлений на эту тему.


1. Что стоит за словами «интеллигенция» и «интеллектуал»?


Первый вывод, который был сделан мною из многочисленных обсуждений и дискуссий, – это то, что необходимо определиться в понятиях, а именно понять, что стоит за словом «интеллигенция» («интеллигент») и за словом «интеллектуал».


Многие отечественные (Владимир Абушенко, Владимир Мацкевич) и российские (Лев Гудков, Борис Дубин, Виталий Куренной) исследователи, несмотря на бесспорное этимологическое родство, солидарны в определении значения русского слова «интеллигенция», тем самым, во-первых, подчеркивая его социальное происхождение и, во-вторых, его существенное отличие от западноевропейского однокоренного эквивалента «intelligence» (ум, способность к разумному пониманию, эрудиция и т.д.) и близкого к нему по своему значению слова «интеллектуал». Какой же социальный смысл стоит за словами «интеллигенция» и «интеллектуал»?


Как правило, феномен интеллигенции возводят к дореволюционной России, ориентируясь на так называемый слой разночиннической интеллигенции. Конститутивные признаки разночиннической интеллигенции как социальной пра-формы интеллигенции ХХ века выступают: а) межсословность или межклассовость, б) наличие образования (не обязательно высшего), в) автономная жизнь на плоды собственного умственного труда, г) приверженность новой – либерально-демократической, революционной и нигилистической – идеологии. Насколько эти конститутивные черты близки тем, которые стали определяющими для западноевропейского интеллектуала?


В западноевропейской традиции интеллектуал понимается исходя из его социальной функциональности  и потому он имеет свою вполне определенную социальную прописку – начиная с ХI–XII вв. – университет. Показательно в этом плане определение Жака Ле Гоффа: «Так именуют тех, чьим ремеслом были мышление и преподавание своих мыслей». В этом отношении нам стоит прежде всего отказаться от превратного понимания слова интеллектуал как некоего субъекта, парящего в облаках интеллектуальных спекуляций, не имеющих ничего общего с жизнью общества (увы, именно такое – превратное – понимание транслировали оба участника дискуссии: В. Акудович в позитивном и С. Алексиевич в негативном ключе). И здесь стоит констатировать то формальное сходство, которое объединяет европейского интеллектуала и русского (позже советского) интеллигента: оба они «социальны» по своему происхождению и социально чувствительны по своему актуальному положению. Социальность интеллектуала обусловлена его происхождением – в Европе и России интеллектуалы/интеллигенция появилась в силу разделения и дифференциации труда, когда умственная/интеллектуальная/преподавательская деятельность стала столь же необходимой и востребованной, как и другие виды/роды трудовой деятельности.


В средневековой Европе интеллектуал – это один из представителей средневекового homo faber, т.е. ремесленник, мастер, чьим ремеслом становится писательство и преподавание на большой стройке (фабрике) Средневековья. В России XVIII–XIX вв. появление разночинцев  связано с появлением нового образованного слоя – служивого чиновничества по гражданскому или военному ведомству (как и в Европе, время появления интеллектуалов связано со временем появления университета). Таким образом, c формальной точки зрения в России, как и в Европе, время появления интеллектуалов связано а) с разделением труда и появлением умственного труда и б)  с появлением университета как социального института, производящего компетенции, необходимые для исполнения умственного труда. Как в России, так и в Европе социальные «прототипы» интеллектуалов – клирик-голиард и разночинец – представляли собой «деклассированные» типы, не принадлежащие ни одной социальной страте или классу, но занимающие межсословное, межклассовое положение. В этом сходстве есть тот существенный для понимания феномена интеллектуала и интеллигента момент, который был концептуально осмыслен Карлом Мангеймом, обратившим внимание не только на слабость, но и на силу странного социального статуса интеллектуалов.


Слабость социальной роли интеллектуала (и здесь Мангейм вторит Марксу) состоит в том, что интеллигенция никогда не имела непосредственного отношения к производству, не была сплоченной социальной группой, не имела коллективной идентичности (такой, например, как у заводских рабочих XIX века). Соответственно, не имела своей «классовой» или сословной идеологии, но всегда была используема сильными игроками в обществе, всегда была рекрутируема ими для создания идеологии сильных социальных групп (классов или сословий).

С другой стороны, в этой слабости, по Мангейму (и уже в пику Марксу), состоит уникальное и нередуцируемое преимущество интеллектуалов (по отношению ко всем «сильным» игрокам на социальном поле): не принадлежа никакому социальному слою или сословию, интеллектуал занимал социальное пространство «между» (in between). Т.е. он не был совершенно выброшен из общества, с одной стороны (это делало бы его совершенным маргиналом), и он не мог полностью идентифицироваться с тем или иным слоем или классом, с другой. Данная социальная позиция обеспечивала интеллектуалу возможность взглянуть на общество из социально не ангажированной (классовым, сословным или иным коллективным интересом) перспективы. В качестве примера здесь, вслед за Ле Гоффом, можно привести средневекового голиарда, критически осмысляющего представителей всех слоев на «ярмарке сословий» средневековой городской площади […]. Межсословное и межклассовое социальное положение интеллектуала придает его жизненной, социальной и мировоззренческой перспективе ту многозначность, которая позволяет смягчать ригоризм и бескомпромиссность однозначных перспектив сильных социальных игроков […].


На основании вышеозначенных сильных и слабых сторон интеллектуала Мангейм определяет его социальный профиль через метафору «относительно свободного парения»: «В моем прежнем анализе этой страты я употребил термин “относительно свободная интеллигенция” (relativ freischwebende Intelligenz), заимствованный мною у Альфреда Вебера. Я не имел в виду группу, полностью свободную от классовых связей. Эпитет “относительно” – не пустое слово. Он просто подразумевает хорошо известный факт, что интеллигенция не реагирует на ту или иную проблему так однозначно, как, например, служащие или рабочие» [1].


Это определение, на мой взгляд, является конститутивным для классического европейского интеллектуала – обладать автономией в силу присущей ей межклассовой/межсословной интегральной социальности. И потому все попытки полностью рекрутировать интеллектуалов на службу тому или иному классу, во-первых, как правило, терпели фиаско, а во-вторых, когда они удавались, мы уже имели дело с чем угодно, но не с автономными критически мыслящими интеллектуалами. Показательно в этом плане известное признание Ленина, сделанное в письме к Горькому от 15.09.1919 года: «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно. “Интеллектуальным силам”, желающим нести науку народу (а не прислуживать капиталу), мы платим жалование выше среднего. Это факт. Мы их бережем. Это факт. Десятки тысяч офицеров у нас служат Красной Армии и побеждают вопреки сотням изменников. Это факт». [2]


Однако, если в Европе интеллектуалы – это представители класса moderni, т.е. той новой формы жизни, которая в последующем – в том или ином виде политической интерпретации и реализации – занимает доминирующее положение в обществе, то в России и регионе интеллигент не смог обрести ни ясного понимания своих социальных функций, ни, соответственно, признания в обществе, а потому сегодня оказался выброшенным на обочину социально-политической жизни и, утратив навязанную идентичность, которая досталась ему от советских времен, не смог сконструировать новую. Почему же так получилось? На мой взгляд, тому есть два типа причин: цивилизационные и инфраструктурные.


2. Цивилизационные и инфраструктурные условия возникновения интеллектуалов в Европе


Цивилизационные причины связаны с теми моментами, которые стали конститутивными для европейской цивилизации и которые не в полной мере были реализованы в России (и Беларуси), а именно: а) античная рациональность (секулярная философская аналитика, положившая начало науке нового времени и, что гораздо важнее, рациональной и рационализирующейся форме жизни); б) христианская теодицея, благодаря которой была осуществлена «внутренняя колонизация душевного мира современного человека и появился феномен этики ответственности [3]; и в) гражданское право и скрепленное правом союза автономных личностей – граждан – гражданское общество.


Динамическим условием развития европейской цивилизации стала такая система барьеров, которая не позволяла осуществить экспансию одной сферы социальной жизни в другую, а именно: в политике – разделение законодательной, исполнительной и судебной властей, представительская демократия; в праве – неотчуждаемость прав личности и ее собственности; в интеллектуальной деятельности (и науке в частности) – институционализация методологической критики и т.д. При этом либерально-демократическая модель имеет определяющее значение для существования интеллектуалов, поскольку она подразумевает наличие а) гражданского общества (т.е. общества просвещенных граждан как потенциального партнера власти по коммуникации), б) публичной сферы (в которой интеллектуал может возвысить голос) и в) обратной связи между властью и гражданским обществом (благодаря чему идейные инновации могут стать институциональными инновациями, т.е. применяться на практике социального конструирования реальности).


В России и зоне влияния РФ (в которую, разумеется, попадает и Беларусь) а) не сложилась рационализирующаяся форма жизни, вследствие чего преобладают иррациональные формы саморефлексии и самоидентификации общества, б) христианская теодицея не привела к своим социальным следствиям, а именно – к доминированию этики ответственности (вместо этого имеет место доминирование этики убеждений) и в) гражданское право не стало основой скрепления автономных граждан в гражданское общество, не сформировалась система барьеров, сдержек и противовесов в политической, социальной и культурной жизни, напротив, преобладает смешение ветвей власти, имеет место имитационная демократия и главенствует не агональный, но контрадикторный принцип социальной конкуренции (черное исключает белое и наоборот).


Инфраструктурные причины связаны c формированием тех социальных сред, каналов коммуникации и эффектов, которые образуются в процессе и в результате деятельности интеллектуала и которые мы, вслед за социологами Львом Гудковым и Борисом Дубиным, будем называть социальной функциональностью интеллектуала. Что подразумевает социальная функциональность? Прежде всего, это три типа деятельности, осуществление которых является конститутивными условиями и, одновременно, способом существования интеллектуала:


а) систематическая инновация, т.е. последовательная и систематичная выработка и перформативное осуществление новых идей, форм жизни, ценностей, социальных и политических программ, имеющих подчеркнутый авторский характер;

б) критическая селекция инноваций – критическая и экспертная деятельность, позволяющая осуществить анализ и отбор всего наиболее важного и ценного в потоке нового;

в) хранение и ретрансляция интеллектуального ресурса общества – нормативная и нормирующая деятельность хранителей и кодификаторов интеллектуальных ресурсов, устанавливающая критике ту позитивную границу (норму), которая позволяет достичь метаконвенции (между старыми и новыми конвенциями) и тем самым обеспечить институциональную преемственность и непрерывность социальной инновации.


3. Феномен социальной функциональности интеллектуала


Тем самым мы подобрались к двум ключевым тезисам сегодняшнего доклада, которые звучат следующим образом: 1) интеллектуал социален не только в связи со своим социальным происхождением и межклассовым/межсословным статусом, но и по своим конститутивным социальным функциям – он есть продукт социальной инфраструктуры, которая делает его функциональным, т.е. позволяет ему состояться как социальному феномену (или не делает и, соответственно, не позволяет). 2) Социальная функциональность возможна при условии наличия социального жизненного пространства («социального дома») интеллектуала, а именно – университета.


Систематическая инновация – базовая конститутивная функция европейского интеллектуала, и потому мы остановимся на ней поподробней. Систематическая инновация возможна в особом культурном пространстве – пространстве интеллектуальной игры, агона, мысленного эксперимента, в котором «взяты в кавычки» все безусловные запреты и аксиомы, кроме одного – соответствовать критерию эффективности и успешности решения тех или иных социальных проблем.


Второй момент – это социальная рецепция (или чувствительность) общества к интеллектуальной жизни как минимум на уровне а) доступности инноваций благодаря присутствию интеллектуалов в медиапространстве, б) понимания того, о чем идет речь, и в) готовности «рискнуть», выбрав новое (новую модель, ценность, идею). В этом плане продуктивность креативной деятельности интеллектуалов (богатство идей) – это необходимое, но далеко не достаточное условие возможности появления интеллектуала как социального феномена (именно на нем делал акцент Валентин Акудович). В России и Беларуси была и есть масса идей, гениальных прозрений и прочего, но они так и остались нереализованными, пополнив ту пугающе безбрежную копилку возможностей, которой сейчас обладает Россия, а также армию социальных маргиналов, «лишних людей», ученых, художников, мыслителей, остающихся непризнанными, неуслышанными, непрочитанными.


Социальная же рецепция возможна при условии наличия слоя потенциальных партнеров по коммуникации – потребителей тех инноваций, которые понимают, поддерживают и транслируют эти инновации. Соответственно, для реализации инновационной деятельности необходима внутренняя шкала ценностей и механизмы символического и социального признания, не имеющие меркантильного и материального характера (авторитет, признание и прочее), но являющиеся важным консолидирующим и мотивационным ресурсом. Европейский университет как раз и стал тем пространством свободы, а) которое европейский  интеллектуал отвоевал у общества и б) в котором получило свою социальную легитимацию пространство интеллектуальной агональной игры, вовлекающей в свой круг всё новых и новых рецепиентов-участников, транслирующих внутреннюю шкалу ценностей и моделей поведения своим партнерам по социальному взаимодействию за пределами университета, в результате чего медленно, но верно повышается уровень рефлексивной и инновативной чувствительности всего общества в целом.


Напротив, в России, странах бывшего СССР и в Беларуси в особенности университет понимается сколь угодно широко (как кузница кадров, производство знаний и умений, институт социализации и прочее), но не в своей генуинной функции производства уникального культурного пространства автономии и свободы. Если в Западной Европе интеллектуалы завоевали общественное признание и получили автономный институциональный статус (принцип автономии университета), сохраняющийся непрерывно на протяжении нескольких веков, то в России а) университеты появились значительно позже (с опозданием на шесть веков), б) университет не имел автономии, не производил свободы и не принадлежал интеллектуалам, но с самого начала (и до сих пор) был и остается проектом власти (т.н. придворный университет – от Академического университета XVIII века до Высшей школы экономики современной России), т.е. в строгом (социальном) смысле не был проектом интеллектуалов и потому не был их домом. Вследствие этого в) русский интеллигент либо был сразу мобилизован властью (как представитель образованного слоя служивого чиновничества по гражданскому или военному ведомству), либо имел существенные проблемы с общественным/социальным признанием (если ему удавалось ускользнуть от этой мобилизации – феномен интеллигента-литератора) и потому попадал в социальное положение маргинала, вольнодумца, незаконно возвышающего голос и т.д. Именно поэтому, как отмечают Л. Гудков и Б. Дубин, с приходом большевиков к власти парализовать внутреннюю систему и шкалу ценностей не составило большого труда: была установлена новая – номенклатурно-бюрократическая – шкала ценностей и механизмов признания, блокирующая агональную креативность и утверждающая инновативность имитационную. Институциональными формами такой имитации стали такие фантомные организации как Союз писателей, Академия наук и другие симулякры корпоративных форм самоорганизации интеллектуалов.


Особенно трудно тем странам, где история университета начинается с советской поры, когда нет исторической памяти, позволяющей воображать и ре-конструировать иное будущее. Именно такова ситуация в Беларуси. Стоит, правда, отметить, что с точки зрения большого времени у Беларуси были свои исторические преимущества, а именно – историческое наследие европейской  университетской традиции на территории нынешней Беларуси в лице Виленского университета. И этому есть свои веские основания как минимум по двум причинам.


Во-первых, многие беларусы, которых по праву можно назвать выдающимися европейскими интеллектуалами, сделали свой весомый вклад в создание Виленского университета как действительно европейской университетской корпорации, отсчитывающей свою историю с XVI века (основан Стефаном Баторием и Папой Римским Григорием XIII в 1579 года). Достаточно указать лишь на один пример – наш исторический соотечественник Лев Сапега в 1641 года основал третий (после философского и теологического) факультет права, пригласив на работу в нем другого беларуса, уроженца Витебщины, профессора канонического права Адама (по другим версиям Аарона или Александра) Олизоровского (1618–1659), работавшего до этого в Падуанском университете.


Во-вторых, после вхождения Вильни в состав Российской империи в 1795 года и преобразования Главной виленской школы в императорский Виленский университет, русская университетская традиция рассматривала Виленский университет как свою историческую возможность приблизиться к западноевропейскому университету и приобщиться к западноевропейской университетской культуре, поскольку в юрисдикции Виленского университета были образовательные учреждения восьми губерний (Виленская, Гродненская, Минская, Могилевская, Витебская, Волынская, Подольская и Киевская).  Однако, к сожалению, последующий передел территорий и 70-летний советский опыт не позволили сохранить преемственность традиции и, что еще важнее, реактуализировать ее, сконструировать на ее основе новую, отвечающую современным требованиям университетскую традицию. Вследствие этого сегодня реалистичнее вести речь о новом начале университета в Беларуси, а не о реконструкции имеющейся традиции. Парадоксально, но факт: несмотря на исторические преимущества Беларуси перед Россией, сегодня даже весьма далекий от европейских стандартов университет России в некоторых моментах является более передовым и адекватно отвечающим современным требованиям и тенденциям, чем университет Беларуси.


Между тем, сегодняшняя ситуация кризиса интеллигенции и геттоизированное культурное пространство интеллектуальной игры суть прямое выражение отсутствия интеллектуальной жизни в социальном и институциональном смысле – в виде университетской корпорации, т.е. того крупного и влиятельного актора, с которым обществу волей-неволей приходится считаться. В этом плане реанимацию (а в нашем случае создание заново) интеллектуальной жизни и интеллектуала как социального феномена нельзя осуществлять без реанимации (в нашем случае – создания заново) университета как пространства его социального обитания. Именно поэтому важно понимать, что происходило с университетом в ХХ века, наследниками каких вызовов, проблем и попыток их решений мы являемся и с какими вызовами сталкивается университетская корпорация сегодня.


4. Постиндустриальное общество и постиндустриальный университет


ХХ век стал во многих смыслах переломным для университета и связан с тремя ключевыми тенденциями, поставившими на повестку дня вопрос о будущем классического европейского университета (в его последней – гумбольтовской – версии). Эти тенденции:  либерализация (соответственно, массовизация), бюрократизация (бюрократическая инструментализация университета) и коммерциализация (коммерческая инструментализация университета).

Либерализация имеет, конечно же, позитивный характер – высшее образование стало доступно всем. Эффектом либерализации стало то, что сегодня во многих странах мира высшее образование рассматривается как тот образовательный минимум, без которого невозможно самореализоваться. Наличие высшего образования стало необходимым требованием на современном рынке труда. Иными словами университет перестал быть элитарным и стал массовым. Однако массовость имеет свои негативные эффекты: деградация конститутивных для университетской корпорации академических идентичностей и солидарностей (массы обучающихся и работающих на гигантских образовательных фабриках не ощущают своей принадлежности к академической корпорации, не разделяют ее принципы и ценности) и, как следствие, девальвация принципа автономии; унификация и снижение качества образования, атрофия исследовательских мотиваций и критических интенций и др.


В свою очередь массовизация высшего образования требует соответствующей инфраструктуры, способной без труда осуществлять массовую мультипликацию знаний. Центральное место в этой инфраструктуре занимает технический сотрудник (бюрократ), поддерживающий рабочий режим университета как фабрики знаний и занимающий нейтральную позицию как по отношению к академическому сообществу, так и по отношению к академическим принципам и ценностям. Бюрократ, как правило, подчиняется не самому академическому сообществу, но ряду внешних по отношению к университету  бюрократических структур (министерства образования, культуры и прочее), имеющих прямое или косвенное отношение к необходимым для университета финансовым ресурсам. Бюрократ – это агент государства (если речь идет о государственных университетах) или капитала (если речь идет о коммерческих/негосударственных университетах), осуществляющий не только внешний надзор, но и внутренний мониторинг и контроль за жизнью университетского сообщества.


И поскольку в массовом университете корпоративные связи и идентичности деградируют, университет экспроприируется бюрократической номенклатурой и перестает быть проектом интеллектуалов, превращаясь в проект номенклатуры или бизнес-проект группы менеджеров. Интеллектуал ощущает себя в университете чужаком, это уже не его «социальный дом», но «съемная квартира», в которой принципы и правила общежития задаются уже не корпоративными этиками, а министерскими кодексами, приказами и постановлениями или менеджерскими конвенциями. Так происходит бюрократическая инструментализация университета, когда бюрократия навязывает свою логику и утверждает свою шкалу ценностей, идущую вразрез с принципами и ценностями академической корпорации в ее классическом (гумбольтовском) понимании, акцентирующем внимание на вдохновляющей радости познания, консолидирующем коллективном поиске истине, принципе автономии и академическом самоуправлении. В результате, отмечает Мангейм, «рост бюрократии и ее усиливающаяся централизация всё в большей степени ведут к сужению сферы свободного исследования, выходящего за пределы различных чисто технических областей деятельности». […]


Наконец, профессионализация образования диктуется рынком труда, требующим не только регулярного пополнения армии бюрократии, но и новых специалистов для новых секторов экономики. В современном информационном обществе знание становится не только главным производственным ресурсом, но и ключевым товаром. Университет и интеллектуал становятся на службу капитала, т.е. происходит не только бюрократическая, но и коммерческая инструментализация университета.


Эта тенденция достигла сегодня своих законченных форм – торговля университетским образованием стала таким бизнесом, который приносит солидный доход не только самому университету, но и государству. Так, по оценкам экспертов, мировой рынок образовательных услуг оценивается в 30–40 миллиардов долларов ежегодно, 14 миллиардов из которых приходится на США (5-е место в структуре общего экспорта страны, для сравнения – доходы от продажи оружия составили в 2002 года 13,3 миллиардов долларов). Плодом коммерческой инструментализации университета является интеллектуал-эксперт, стоящий на службе у капитала: политических партий, промышленных организаций, профсоюзов. […]


Возникает резонный вопрос: что же делать в этой безнадежной ситуации? Можно ли сопротивляться этим тенденциям или, еще лучше, переломить их и создать альтернативный образовательный проект, не подвластный вышеозначенным негативным эффектам? Если мы хотим реалистично смотреть на вещи, то очевидно, что все эти вопросы носят риторический характер. Упорство в сопротивлении глобальным тенденциям бессмысленно и оно неизбежно завершится лишь колоссальными потерями временных, финансовых и человеческих ресурсов. К тому же не стоит забывать, что в каждой из означенных тревожных тенденций есть и своя позитивная сторона, сущностно связанная с негативной, и потому простым сопротивлением и тем более устранением вышеозначенных негативных эффектов дело не решить. Сопротивляться массовизации университета – значит сопротивляться либерализации высшей школы и доступности высшего образования; сопротивляться коммерциализации – значит сопротивляться релевантности университетского образования рынку труда и частной, авторской инициативе (и личной ответственности).


5. Интеллектуалы как «креативный класс»


Это понимают даже в странах, имеющих твердую политическую волю к изоляции систем образования. Показателен в этом плане пример Беларуси: старая риторика лучшего в мире бесплатного высшего образования, призванная поставить заслон проникновению логики капитала в советский университет, соседствует с увеличением платных мест, повышением самой оплаты и планами по увеличению экспорта образовательных услуг в ближайшие пять лет в три раза (до 186 миллионов долларов в год) [4]. Такая амбивалентность поведения чиновников от образования свидетельствует о том, что единственный неизбежный путь выхода из современного кризиса университета – это путь компромиссов и систематической иннновации. Бескомпромиссное упорство в сопротивлении глобальным тенденциям вкупе с разного рода имитациями инноваций будут лишь усугублять дальнейшее выпадение из контекста современного глобального постиндустриального общества, в котором университетское образование – это главный социальный капитал, а знание приобретает роль основного производственного ресурса. […]


А статистические данные, на которые опираются теоретики постиндустриального общества, впечатляющи. Если в 1940 году лишь около 15% выпускников американских школ в возрасте от 18 до 21 года становились студентами университетов, то к середине 1970-х их было почти 50%, а в 1993-м – 62%. В США с 1968 по 1977 год реальный доход занятых в производстве вырос на 20% (у лиц с незаконченным средним образованием – на 20%, у выпускников колледжей – на 21%). Однако в следующее десятилетие, когда аналогичный показатель увеличился на 17%, доход работников со средним образованием упал на 4%, а выпускников колледжей – повысился на 48%. За последние 15 лет работники со степенью бакалавра увеличили свои доходы на 30%, а обладатели докторской степени – почти вдвое! Социологи отмечают, что существующие в наше время в Соединенных Штатах классовые различия объясняются главным образом разницей полученного образования. Если в 1900 году более половины высших должностных лиц крупных компаний были выходцами из весьма состоятельных семей, то к 1950 году их доля сократилась до трети, а в 1976-м она составила всего 5,5%. Сегодня более 95% менеджеров самых успешных компаний имеют высшее образование, а около 2/3 – ученые степени [5].


На этом основании теоретики постиндустриального общества говорят о возникновении  «класса интеллектуалов», непосредственно участвующих в производстве материальных благ и в перераспределении в свою пользу всё большей части общественного достояния. Это ломает свойственную индустриальным обществам социальную стратификацию и ставит под вопрос описанное выше понимание социального статуса и роли интеллектуалов как межклассового/межсословного социального актора. Материальное производство в развитых странах достигает такого качества, что возможность участия в нем требует высокого образовательного уровня. Благосостояние значительной части населения поднимается настолько, что интеллектуальный рост и совершенствование творческих способностей занимают важное место в ценностной шкале общества, а фундаментальная наука приобретает определяющее значение для обеспечения хозяйственного прогресса и геополитического доминирования. Поэтому неслучайно теоретики постиндустриального общества говорят о возникновении нового принципа управления – меритократического (буквально «власти достойных»), согласно которому руководящие посты должны занимать наиболее способные люди, не зависимо от их социального и экономического происхождения.


При этом важно понимать, что «класс интеллектуалов» неизбежно оказывается не только озадачен своей технократической ролью, но и далеко не безучастен к конститутивной для классического интеллектуала функции социальной инновации и критики. Как отмечает Джон Хикс (J. Hicks), «по мере повышения материального благосостояния ... потребность в получении всё большего количества материальных благ утрачивает свою остроту, а на первый план всё чаще выходят такие проблемы, как необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность». При этом социальная чувствительность представителей «класса интеллектуалов» диктуется вовсе не самоотверженным героизмом и отвагой, но новой структурой мотиваций постиндустриального общества, что связано с переходом от присущих индустриальному обществу субъект-объектных отношений к креативному, игровому интерсубъективному взаимодействию. Ведь основным производственным ресурсом становятся не просто знания, но знания, способные производить знания, т.е. творчество. Соответственно, усвоение таких знаний требует принципиально иного типа отношений, когда ключевым фактором является задействование индивидуальной, личной мотивации и потому само знание приобретает качественный (личностно окрашенный) характер.


Именно поэтому, в отличие от индустриального общества (где личностные отношения инструментализировались с целью максимально эффективного преобразования внешних материальных объектов), основным типом взаимодействия в постиндустриальной хозяйственной системе становится взаимодействие работника с его коллегами. А форма саморегуляции и управления этими межличностными отношениями трансформируется из формальной номенклатурно-бюрократической в игровую и агональную (в терминологии Дэниела Белла – «game between persons»). Использование административного ресурса и простая мобилизация средств и усилий отныне не может обеспечить ни хозяйственного, ни социального прогресса. Новые знания рождаются из креативного, игрового интерперсонального взаимодействия.

Так намечается переход не только от командно-административной модели управления к системе креативного менеджмента, но и от труда к творчеству.  В этом плане, несмотря на указанные выше негативные тенденции, постиндустриальное общество обладает колоссальным инфраструктурным потенциалом для укрепления и развития социальной функциональности интеллектуала. Как отмечает Владислав Иноземцев, «творческая личность по природе своей оказывается гораздо более самодостаточной, нежели личность трудящегося, и именно творчество как тип общественно значимой деятельности объединяет формирующийся "класс интеллектуалов"» [7].


Резюме


Однако время доклада истекло и сейчас стоит подвести итоги. Во-первых, совершенно очевидно, что некогда имевшийся у интеллигенции символический и социально-функциональный ресурс сегодня исчерпан (об этом свидетельствует опыт практически всех стран бывшего СССР, вставших на путь модернизации и инновации) – и в этом плане попытки возродить интеллигенцию из пепла кроме затрат времени, финансов и усилий, ничего не сулят. Интеллигенция – это уже история, которая, как известно, не повторяется дважды.

Во-вторых, если мы говорим об интеллектуалах не только как о новом слове, но и новом социальном феномене, мы должны иметь ясное представление о тех факторах, которые делают интеллектуала социально функциональным, т.е. жизнеспособным, а не всего лишь диковинным экземпляром рода человеческого.

В-третьих, если мы хотим быть в мейнстриме, а не на обочине развития, нам неизбежно придется встать на путь модернизации и инновации, сделав акцент на тех приоритетах, которые будут способствовать трансформации индустриального общества в  постиндустриальное, а именно сделать так, чтобы:   

•      теоретическое знание приобретало роль основного производственного ресурса,

•      образование превратилось в важнейшую социальную ценность,

•      появился новый принцип управления – меритократический,

•      появился новый социальный слой – т.н. креативный класс или класс интеллектуалов.

И наконец, в-четвертых, очевидно, что если в национальном проекте будущего Беларуси факторы модернизации и инновации не будут иметь приоритетной роли, мы получим то же, что имеем сейчас, но в новой риторике и с новыми потерями финансовых, временных и человеческих ресурсов.


Примечания:

[1] Мангейм К. Избранное: Социология культуры. СПб.: Университетская книга, 2000. C. 106.

[2] Ленин В.И. Полное собрание сочинений. — Москва: Издательство политической литературы, 1970. — Т. 51. — С. 134-135.

[3] Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях. СПб.: 2009.

[4] См:ссылка скрыта

[5] Данные приводятся из: Иноземцев В.И. Наука, личность и общество в постиндустриальной действительности. // Российский химический журнал. № 6, 1999. (Режим доступа:ссылка скрыта

[6] Цит. по: Иноземцев В.И. Наука, личность и общество в постиндустриальной действительности. // Российский химический журнал. № 6, 1999. (Режим доступа: ссылка скрыта

[7] Там же.