Geum.ru

Эмиль Золя. Деньги

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   28

12




Следствие велось так медленно, что через семь месяцев после ареста

Саккара и Гамлена дело все еще не было назначено к слушанию. В середине

сентября, в понедельник, Каролина, посещавшая брата два раза в неделю,

собиралась в Консьержери к трем часам. Она никогда не произносила имени

Саккара и уже раз десять отвечала решительным отказом на настоятельные

просьбы навестить его. Для нее, застывшей в своем стремлении к

справедливости, он больше не существовал. Она все еще надеялась спасти

брата и в дни свиданий приходила к нему веселая, счастливая тем, что может

рассказать ему о своих последних попытках и принести большой букет его

любимых цветов.

В этот понедельник, утром, когда она составляла букет из красной

гвоздики, к ней пришла старуха Софи, служанка княгини Орвьедо, и сказала,

что княгиня просит ее немедленно зайти к ней. Удивленная и даже

обеспокоенная, Каролина поспешно поднялась наверх. Она уже несколько

месяцев не виделась с княгиней, так как сразу после краха Всемирного банка

отказалась от должности секретаря Дома Трудолюбия. Теперь она лишь изредка

бывала на бульваре Бино - единственно для того, чтобы повидать Виктора;

мальчик как будто подчинился суровой дисциплине дома и ходил теперь с

опущенными глазами, но левая щека, бывшая у него толще правой и

оттягивавшая рот книзу, придавала его лицу все то же насмешливое и

жестокое выражение. У Каролины сразу возникло предчувствие, что ее

вызывают по поводу Виктора.

Княгиня Орвьедо была, наконец, разорена. Каких-нибудь десяти лет

оказалось для нее достаточно, чтобы вернуть беднякам триста миллионов -

наследство князя, укравшего их из карманов легковерных акционеров. Если

вначале ей понадобилось пять лет, чтобы истратить на безрассудную

благотворительность первые сто миллионов, то остальные двести миллионов ей

удалось промотать за четыре с половиною года на еще более безумную роскошь

основанных ею учреждений. К Дому Трудолюбия, к Яслям св.Марии, к

Сиротскому дому св.Иосифа, к богадельне в Шатильоне и к больнице в

Сен-Марсо прибавились теперь образцовая ферма в окрестностях Эвре, две

детские санатории на берегу Ламанша, второе убежище для престарелых в

Ницце, странноприимные дома, рабочие поселки, библиотеки и школы во всех

концах Франции, не считая крупных вкладов в пользу уже существующих

благотворительных учреждений. Это было проявление все того же желания

возместить отнятое, но возместить по-царски, не куском хлеба, брошенным

беднякам из жалости или из страха, нет - она хотела дать благосостояние и

избыток, дать все блага мира маленьким людям, у которых нет ничего, слабым

людям, которых сильные лишили их доли счастья, словом, широко открыть

дворцы богачей для нищих с большой дороги, чтобы те тоже могли спать на

шелку и есть на золотой посуде. В течение десяти лет не прекращался этот

дождь миллионов: мраморные столовые, веселые светлые спальни, здания,

монументальные как Лувр, сады с редкими растениями. Десять лет

производились громадные работы посреди невероятной возни с подрядчиками и

с архитекторами, и вот теперь княгиня была счастлива, вполне счастлива -

отныне руки ее чисты, у нее не осталось ни сантима. Мало того, она даже

умудрилась недоплатить по каким-то счетам несколько сот тысяч франков,

причем ни ее поверенному, ни нотариусу не удавалось набрать нужную сумму

из последних крох этого колоссального состояния, пущенного по ветру

благотворительности. И объявление над воротами возвещало о продаже

особняка - последний взмах метлы, который должен был уничтожить все следы

проклятых денег, собранных в грязи и крови финансового разбоя.

Старуха Софи, ожидавшая Каролину наверху, провела ее к княгине. Софи

яростно ворчала по целым дням. Ох! Она давно это предсказывала - хозяйка

кончит тем, что умрет на соломе. Не лучше ли ей было снова выйти замуж и

иметь детей от второго мужа, раз она только и любит, что детей! Софи

беспокоилась не о себе, ей не на что было пожаловаться: она давно уже

получила ренту в две тысячи франков и теперь доживет свой век на родине,

около Ангулема. Но она не могла спокойно думать о том, что ее госпожа не

оставила себе даже нескольких су, необходимых на хлеб и на молоко,

которыми она теперь питалась. Из-за этого они постоянно ссорились. Княгиня

улыбалась своей ангельской, исполненной надежды улыбкой и отвечала, что

скоро ей не нужно будет ничего, кроме савана, так как в конце месяца она

уйдет в монастырь, где ей давно уже приготовлено место, - в монастырь

кармелиток, отделенный каменной стеной от всего мира. Покой, вечный покой!

Каролина увидела княгиню такою, какой она привыкла ее видеть в течение

этих четырех лет. В неизменном черном платье, с волосами, спрятанными под

кружевной косынкой, княгиня, несмотря на свои тридцать девять лет, была

еще красива, но ее круглое лицо с жемчужными зубами пожелтело и увяло,

словно после десяти лет затворничества. Тесная комната, похожая на кабинет

провинциального стряпчего, была более чем когда-либо завалена бумажным

хламом - планами, записками, счетами, целой грудой бумаг, исписанных для

того, чтобы быстрей пустить по ветру триста миллионов.

- Сударыня, - неторопливо сказала княгиня своим мягким голосом, который

уже не мог задрожать от какого бы то ни было волнения, - я хочу сообщить

вам одну вещь, которую узнала сегодня утром. Речь идет о Викторе, о

мальчике, помещенном вами в Дом Трудолюбия... У Каролины мучительно

забилось сердце. Ах, этот несчастный ребенок... Узнав о существовании сына

еще за несколько месяцев до своего ареста, отец, несмотря на все обещания,

так и не удосужился повидать его. Что с ним теперь будет? И, запрещая себе

вспоминать о Саккаре, она все же невольно думала о нем, постоянно

беспокоясь за своего приемыша.

- Вчера произошел ужасный случай, - продолжала княгиня, - произошло

преступление, которое ничем нельзя загладить.

И своим бесстрастным тоном она рассказала чудовищную историю. Три дня

назад Виктор попросился в лазарет, ссылаясь на невыносимые головные боли.

Правда, врач почуял, что ленивый мальчик притворяется, но у того

действительно часто бывали сильные приступы невралгии. И вот вчера днем

Алиса де Бовилье пришла одна, без матери, в Дом Трудолюбия, чтобы помочь

дежурной сестре составить опись лекарств аптечного шкафа, производившуюся

каждые три месяца. Аптечный шкаф стоял в комнате, отделявшей палату

девочек от палаты мальчиков, где в тот момент не было никого, кроме

Виктора, лежавшего в постели. Отлучившаяся на несколько минут сестра была

удивлена, когда, по приходе, не застала в комнате Алису, и, немного

подождав, начала разыскивать ее. Она удивилась еще больше, обнаружив, что

дверь в палату мальчиков была заперта изнутри. Что это могло значить? Ей

пришлось обойти кругом, по коридору, и она в ужасе застыла перед

представившимся ей страшным зрелищем: молодая девушка, полузадушенная, с

лицом, обвязанным полотенцем, заглушавшим ее крики, лежала на кровати;

платье ее было в беспорядке, открывая жалкую наготу худосочного девичьего

тела, изнасилованного, оскверненного со скотской грубостью. На полу

валялся пустой кошелек. Виктор исчез. По этим признакам можно было

восстановить все происшедшее. Должно быть, он позвал Алису, и та вошла в

комнату, чтобы подать стакан молока этому пятнадцатилетнему подростку,

волосатому, как взрослый мужчина; и вдруг чудовищное вожделение проснулось

в нем к этому хрупкому телу, к этой длинной шее; прыжок полуобнаженного

самца; девушка кричит, ей затыкают рот, она брошена, как тряпка, на

постель, изнасилована, ограблена; Виктор торопливо накидывает на себя

одежду и убегает. Но сколько тут еще было неясного, ошеломляющего, сколько

неразрешимых загадок! Почему никто ничего не слышал - ни шума борьбы, ни

криков о помощи? Как могло это ужасное дело произойти так быстро, в

какие-нибудь десять минут? А главное - каким образом Виктору удалось

скрыться, можно сказать испариться, не оставив никаких следов? После самых

тщательных поисков было точно установлено, что в приюте его нет. Должно

быть, он убежал через выходившую в коридор ванную комнату, где одно окно

открывалось на ряд спускавшихся уступами крыш, доходивших почти до самого

бульвара. Но опять-таки этот путь был очень опасен, трудно было поверить,

чтобы человек мог спуститься таким способом. Алису привезли к матери и

уложили в постель, истерзанную, ошеломленную, рыдающую, охваченную

жестокой лихорадкой.

Слушая этот рассказ, Каролина чувствовала, что вся кровь леденеет в ее

жилах. В ней проснулось одно воспоминание, ужаснувшее ее своим сходством с

этим чудовищным случаем: Саккар овладел когда-то несчастной Розали на

ступеньке лестницы и искалечил ей плечо в момент зачатия Виктора, на

перекошенном лице которого осталась как бы печать этого падения; и вот

теперь Виктор, в свою очередь, изнасиловал первую девушку, которую случай

поставил на его пути. Какая бесполезная жестокость! Эта кроткая девушка,

последний несчастный отпрыск вымирающего рода, собиралась посвятить себя

богу, так как не могла выйти замуж, как все другие. Был ли какой-нибудь

смысл в этой нелепой и страшной встрече? Зачем судьба столкнула эти два

существа?

- Я не собираюсь ни в чем упрекать вас, сударыня, - сказала в

заключение княгиня, - было бы несправедливо возлагать на вас малейшую

ответственность за случившееся, но ваш протеже поистине страшен.

И по какой-то невысказанной ассоциации она добавила:

- Нельзя безнаказанно жить в определенной среде... Меня тоже мучила

совесть, я чувствовала себя сообщницей, когда лопнул этот банк,

оказавшийся причиной стольких несчастий и стольких беззаконий. Да, мне не

следовало соглашаться, чтобы мой дом сделался гнездом подобных

гнусностей... Что делать, зло свершилось, дом будет очищен, а я - я уже не

существую, бог меня простит.

Бледная улыбка, вызванная мыслью о наконец-то осуществившейся надежде,

вновь появилась на ее губах. Она махнула рукой, как бы говоря, что

навсегда покидает мир: невидимая добрая фея скоро исчезнет.

Каролина схватила ее руки, сжимала, целовала их; потрясенная упреками

совести и глубоким состраданием, она бессвязно бормотала что-то:

- Напрасно вы оправдываете меня, я виновата... Несчастная девочка, я

хочу ее видеть, я бегу, я сейчас же бегу к ней...

И она ушла, а княгиня и старуха-нянька занялись укладкой вещей,

готовясь к отъезду, который должен был навсегда разлучить их на сороковом

году совместной жизни.

За два дня перед тем, в субботу, графиня де Бовилье решилась, наконец,

оставить свой особняк кредиторам. За последние полгода, с тех пор как она

перестала платить проценты по закладным, запутавшись в непосильных

расходах и живя под постоянной угрозой продажи с молотка, положение

сделалось невыносимым, и ее поверенный посоветовал ей бросить все и снять

квартиру: там она сможет жить, почти ничего не тратя, покамест он

постарается ликвидировать ее долги. Она, может быть, не согласилась бы на

это и упорно поддерживала бы достоинство своего имени, сохраняла бы

видимость богатства до тех пор, пока потолки не рухнули бы над ее головой,

похоронив под обломками остатки ее рода, если бы не новое несчастье,

которое окончательно ее сразило. Ее сын Фердинанд, последний из Бовилье,

ни к чему не пригодный молодой человек, всегда уклонявшийся от всякого

дела и ставший папским зуавом, чтобы только убежать от своей никчемности и

праздности, бесславно умер в Риме: он был до того худосочен, так плохо

переносил жгучее солнце, что даже не смог принять участие в сражении при

Ментане, так как схватил воспаление легких. И тогда графиня де Бовилье

ощутила внезапную пустоту; это было крушение всех ее замыслов, всех

стремлений, всего искусно возведенного сооружения, с помощью которого она

так гордо поддерживала честь своего имени. Не прошло и двадцати четырех

часов, как дом затрещал, и нищета, раздирающая душу нищета вылезла наружу

из всех углов. Старая кляча была продана, из слуг осталась одна кухарка,

которая в засаленном переднике делала свои закупки - на два су масла да

фунт сухой фасоли; графиня стала появляться на улице пешком, в затасканном

платье и дырявых ботинках. Это была настоящая нужда; катастрофа унесла с

собой даже гордость этой ревностной защитницы добрых старых времен,

боровшейся со своим веком. И она укрылась с дочерью на улице Тур-де-Дам, у

бывшей торговки подержанным платьем, которая, ставши ханжой, сдавала от

себя меблированные комнаты духовным лицам. Здесь они поселились вдвоем в

большой голой комнате, носившей отпечаток унылой и почтенной нищеты; в

глубине ее находился отделенный перегородкой альков, где стояли две узкие

кровати, и когда дверцы алькова, оклеенные теми же обоями, что и стены,

были закрыты, комната превращалась в гостиную. Это удачное устройство

несколько утешало обеих женщин.

Но не прошло и двух часов с момента водворения графини де Бовилье на

новой квартире - это было в субботу, - как неожиданное, необыкновенное

посещение причинило ей новую тревогу. Это был Буш с его грубым, лоснящимся

лицом, в засаленном сюртуке и белом галстуке, скрученном веревкой. Почуяв,

должно быть, благоприятный момент, он решился, наконец, пустить в ход

старое дело об обязательстве на десять тысяч франков, подписанном графом

на имя девицы Леони Крон. Быстрым взглядом окинув комнату, он сразу оценил

положение вдовы: уж не опоздал ли он? И как человек, способный при случае

на учтивость и на терпение, он долго объяснял суть дела ошеломленной

графине. Ведь это почерк ее мужа, не так ли? И это обстоятельство

проливает свет на всю историю: граф увлекся молодой особой, овладел ею, а

потом нашел способ избавиться от нее. Буш даже не скрыл от графини, что по

закону она вовсе не обязана платить - ведь прошло уже почти пятнадцать

лет. Но он является только представителем своей клиентки, и ему известно,

что она решила, в случае если с ней не войдут в сделку, обратиться в суд и

поднять громкий скандал. Графиня, совершенно побелев, пораженная в самое

сердце этим ужасным внезапно воскресшим прошлым, выразила удивление по

поводу того, что к ней обратились так поздно, и Буш придумал целую

историю: обязательство было потеряно и найдено затем на дне какого-то

сундука. Но графиня решительно отказалась обсуждать это дело, и он ушел,

все такой же вежливый, заявив, что непременно зайдет вместе со своей

клиенткой, - только не на следующий день, так как в воскресенье она не

сможет уйти из того дома, где работает, а в понедельник или во вторник. В

понедельник, после ужасного несчастья, случившегося с Алисой, которую

привезли домой в бредовом состоянии, графиня, ухаживая за дочерью и

обливаясь слезами, совершенно забыла об этом неряшливо одетом человеке и о

его возмутительной истории. Наконец Алиса уснула, и мать присела возле

нее, измученная, раздавленная этим упорством судьбы, наносившей ей удар за

ударом, как вдруг снова явился Буш - на этот раз в сопровождении Леониды.

- Сударыня, вот моя клиентка. Надо покончить с этим делом.

При виде девушки графиня вздрогнула. Она смотрела на ее яркое платье,

на челку жестких черных волос, доходившую до самых бровей, на широкое

рыхлое лицо, на непристойное убожество всего облика этой женщины,

потрепанной десятью годами проституции, - и после стольких лет прощения и

забвения ее женская гордость была жестоко уязвлена. О боже! Так вот с

какими созданиями, так низко павшими, изменял ей граф!

- Надо покончить с этим, - настаивал Буш, - моя клиентка очень занята

на улице Фейдо.

- На улице Фейдо? - повторила графиня, не понимая его.

- Ну да, она там... в публичном доме.

Потрясенная, графиня подошла к алькову и дрожащими руками прикрыла

полуоткрытую створку. Алиса, лежавшая в сильном жару, шевельнулась под

одеялом. Ах, только бы она опять уснула, только бы не увидела, только бы

не услыхала!

- Поймите же, сударыня, - продолжал Буш, - барышня поручила мне свое

дело, и я только ее поверенный. Вот почему мне и хотелось, чтобы она

пришла к вам сама и изложила свою претензию. Ну, Леонида, говорите.

Встревоженная, плохо чувствуя себя в навязанной ей роли, девушка

подняла на княгиню свои большие глаза, мутные, как у побитой собаки.

Однако надежда на обещанную тысячу франков заставила ее решиться. И когда

Буш еще раз развернул и разложил на столе обязательство графа, она начала

своим осипшим от алкоголя голосом:

- Да, да, это та самая бумага, которую выдал мне господин Шарль... Я

дочь извозчика Крона, - понимаете, сударыня, рогоносца Крона - так все его

называли... И вот господин Шарль все время приставал ко мне и добивался от

меня всяких гадостей. А мне это надоело. Ведь в молодости - правда ведь? -

мы ничего-то не знаем. И нам не очень-то хочется любезничать со

стариками... Вот господин Шарль и подписал мне эту бумагу... А потом,

вечером, увел меня в конюшню...

Стоя, испытывая крестную муку, графиня не прерывала ее, но вдруг ей

послышался тихий стон из алькова. Она с тревогой подняла руку:

- Замолчите!

Но Леонида уже разошлась и не желала молчать:

- Все-таки это нехорошо сбивать с пути молоденькую честную девушку,

если не хочешь платить... Да, сударыня, ваш господин Шарль был просто

жуликом. То же самое говорят все женщины, которым я рассказываю эту

историю... И уж могу вас уверить, ему было за что платить.

- Замолчите! Замолчите! - с яростью крикнула графиня, протянув вперед

обе руки, словно готовясь задушить ее, если она скажет еще слово.

Леонида испугалась и подняла локоть, чтобы прикрыть лицо, -

инстинктивное движение проститутки, привыкшей к оплеухам. Наступило жуткое

молчание; и опять стон, тихое, заглушенное рыдание донеслось из алькова.

- Так чего же вы хотите от меня? - спросила графиня, вся дрожа, понижая

голос.

Тут вмешался Буш:

- Эта девушка хочет, чтобы ей заплатили, сударыня. И несчастная права,

говоря, что господин де Бовилье поступил с ней очень дурно. Это самое

настоящее мошенничество.

- Никогда в жизни я не стану платить подобный долг.

- В таком случае, мы сейчас же наймем фиакр, поедем прямо в суд, и я

подам жалобу.

Я составил ее заранее, вот она. В ней перечислены все факты, о которых

нам только что рассказала барышня.

- Сударь, это чудовищный шантаж, вы этого не сделаете.

- Простите, сударыня, но я это сделаю немедленно. Дело есть дело.

Бесконечная усталость, страшное уныние овладели графиней. Гордость,

поддерживавшая ее до сих пор, иссякла, и вся сила ее духа, вся ее воля

надломились.

Умоляюще сложив руки, она проговорила:

- Но вы же видите, в каком мы положении. Посмотрите на эту комнату... У

нас ничего больше нет, и, может быть, завтра уже не на что будет купить

еду... Где я возьму деньги, десять тысяч франков? Боже мой!..

Буш улыбнулся с видом человека, привыкшего добывать деньги среди таких

развалин.

- О, у таких дам, как вы, всегда найдутся средства. Стоит только

поискать хорошенько. Он уже несколько минут поглядывал на стоявшую на

камине шкатулку, которую графиня поставила туда утром, распаковывая

чемоданы; он инстинктивно почувствовал, что в ней лежат драгоценности.

Взгляд его загорелся таким огнем, что она проследила его направление и

поняла.

- Драгоценности! - вскричала она. - Нет, нет, ни за что!

И она схватила шкатулку, словно желая защитить ее. Это были остатки

фамильных драгоценностей - несколько камней, которые она сумела сохранить

в самые трудные времена, - единственное приданое ее дочери, все, что у них