Geum.ru

Юрий Сергеев

Вид материалаДокументы

Содержание


Королевская охота
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   27

Королевская охота


«Земля помогает нам понять самих себя...»
Антуан де Сент Экзюпери.

1


Федьку Рябова выгнала жена. Грозила, терпела Нюрка, да терпение лопнуло. Сколько лет билась одна, каждую копейку берегла, чтобы дом был не хуже, чем у других: ночи простаивала в очередях за коврами да гарнитурами, книжек разных модных понавыписывала, хрусталя по блату натащила, а всё одно.

Пусто было в шикарной квартире у девки-вековухи. Вот и пригрела залётного буровика, обмыла, откормила и нахвалиться сперва не могла какой у неё Федя добрый и красивый мужик. Все уши прожужжала подругам, видя и радуясь их бабьей зависти.

А он и впрямь, на домашних-то пирогах, раздался, высокий, крепкий, с непомерно большими кистями рук, в цветастой рубахе и зачёсанными назад соломенными волосами. Фёдор казался могучим корявым стволом того дерева, которое Нюркино окружение всеми силами пыталось отполировать, подогнать под свой колер и лоск.

Но дуб, как известно, дерево крепкое и очень долго держит в себе сок родной земли. Вот этот русский сок и бродил в Фёдоре, лак-то не приставал, то там, то здесь выпирала из него земляная натура, шершавая, колючая и никому не нужная правда.

А чтобы не болтали почем зря, сговорила его Нюрка расписаться, сделать всё, как у людей.

Пожил Фёдор, пожил и ну выкидывать штучки! Притащил в квартиру бездомную грязную собаку и кормил её из сервизной тарелки прямо на ковре.

На банкете, куда были приглашены важные люди из горторга, долго внимал их наставлениям, как нужно умело жить, кивал головой, поддакивал, а лицо выражало такое открытое презрение, что Нюрку передёргивало.

Хитрость, довольство и сытость исходили от гостей, ублажённых обильной закуской и пшеничной водочкой. И когда Фёдору совсем невмоготу стало, обозвал он их беременными пауками за вислые животы, за ленивую радость жить ради жратвы.

И в том, что они даже не обиделись, перевели это в шутку, проглядывалась паучья хватка, лишённая эмоций и страстей. Зачем расстраиваться по пустякам!

А что сделал с лучшей подругой, Маргаритой Николаевной? Вовсе выставил из дома! Ну, как в культурном обществе появиться с таким медведем!

Так, успокаивая себя, собирала Нюрка его скудные пожитки в старенький рюкзак и обшарпанный чемодан со сломанной ручкой. Сорок лет мужику, а так ничего и не нажил. Мятый костюмчик с потёртыми локтями, пара пожелтевших и застиранных рубашек, брюки....

Всё хотела ему новый костюм справить, уж и материал в полоску присмотрела, дорогой, синенький, да теперь уж и ни к чему. Так... Перекати поле. К хозяйству и вовсе душа у него не лежит.

Вон посмотришь, другие мужики всё в дом тащат. Приноровились крыс-нутрий разводить: шкурки на базар, мясо диетчикам нарасхват, машин понакупили, дачи поотгрохали. А этот? Наоборот, из дома норовит унести. Нет, чужой он здесь, чужой. Пусть со своими собаками в другом месте водится.

Она закончила сборы и выставила вещи в коридор. Замкнула квартиру и, чтобы не травить душу, уехала ночевать к Маргарите Николаевне.

Со смены Фёдор вернулся домой за полночь. Войдя в подъезд, сразу признал свои чемодан и рюкзак. Усмехнулся про себя, что никто на его «добро» не позарился. Постучал в дверь молчание. И тут же пришло облегчение, как выспевший чирей лопнул, и ничто не шевельнулось внутри, не заболело.

А потом, испугался за свой стук: вдруг выйдет заспанная, в импортном пеньюаре ворчливая Нюрка, и опять засосёт болотом приторная и душная жизнь среди иноземного барахла.

Он сел на ступеньки лестницы, с содроганием чувствуя спиной эту опасность и кошмар возвращения в прошлое к паукам, привычно открыл мятую крышку своего дряхлого, но любимого чемодана, (его бы он не променял за всё Нюркино богатство).

Аккуратно стянуты резинкой от бигуди деньги и документы, даже хлеб и колбасу завернула на дорогу заботливая супруженция. Посидел-посидел...

Встал и, вздохнув, толкнул дверь на улицу. У подъезда примостил рюкзак на спину, оглянулся на тёмные окна и зашагал на вокзал.

Фёдор давно предвидел такой конец и знал, куда ехать; далеко в Якутии ведут геологоразведку под новый угледобывающий комбинат, наверняка буровики нужны.

На вокзале устроился на отполированной до блеска деревянной скамье с буквами МПС, подсунул рюкзак под голову и закрыл глаза.

Разбудила его сварливая уборщица, громыхавшая ведром и шваброй по каменному полу. Знакомо пахнуло вокзальным духом: хлоркой от громыхающего дверями туалета, людским потом, пылью, дорожным харчем, пелёнками, запахами буфета, одеколона из парикмахерской.

Все это перемешалось, круто настоялось за ночь и потихоньку разбавлялось через полуоткрытую дверь на перрон струёй свежего утреннего воздуха. Фёдор встал, сдал вещи в камеру хранения и поехал на забитом людьми автобусе в геологоразведочную партию за расчётом.

С большим трудом договорился, чтобы отпустили без двухнедельной отработки. Подписал «бегунок» и, перед самым концом рабочего дня, получил деньги.

Вечером уже сидел в поезде. Ел, отсыпался, изнывал от жары и безделья. Где-то уже далеко и нереально осталась сытая жизнь, деловая жена и её богатое приданое. Поезд всё яростнее отрубал все эти путы, стучал и стучал на заезженных стыках рельсов.

Поколесил по белу свету Фёдор вдоволь, насмотрелся всего. С Камчатки занесло в Молдавию, оттуда на Ямал, потом немного отогрелся в Средней Азии, позвали в Хакасию; год отработал, оставляли ещё, сулили все блага, но пришла та незваная и знакомая тоска.

Она-то и гоняла его по миру: находила его то в горах, то в тундре, то среди Карельских озер. А может, и он гонялся за самим собой, попробуй-ка разберись! Только месяц-другой обвыкнет на новом месте, глядь, является. Тут уж — не до работы.

Как обычно, не отпускали, но Фёдор тяжело вздыхал, стараясь не смотреть в глаза начальству и новым друзьям, собирал рюкзачишко. Гнало в дорогу предчувствие чего-то ненайденного, не пробуренного интересного месторождения. Зов новой жизни. Работал Фёдор самозабвенно, уверенно и жадно.

На буровой — всё привычно и знакомо: поёт рабочую песню станок, воет и дымит лебёдка, трубы звякают о подсвечник, тяжело дышит и ворчит промывочный насос, и уходят под землю всё глубже и глубже в бешеном вращении сталь, прожигая неведомые с поверхности новые горизонты и пласты.

Редко кто из помощников Фёдора мог выдержать скоростной спуск и подъём бурильных труб. Одна за другой вылетели из скважины гремучие стальные змеи, извиваясь и брызжа липким глинистым раствором, осклизло вырываясь из мокрых рукавиц и норовя огреть концом зазевавшегося помбура.

Брошенные в гнёзда подсвечника, они, всё ещё, изгибались и дрожали, как живые. Грубый брезент на спине помощника набухал потом, чернел, руки путались, из горла летел хрип, хрустели кости, опоясывала горячая усталость.

Если помбур пасовал или ещё не умел крутиться, Фёдор сбавлял темп, терпеливо учил, натаскивал, помогал. Если видел, что неумение идёт от лени, выгонял прямо со смены, жалея потраченных зазря сил и времени.

Он и ел-то на ходу. Внимательно следил за манометром промывочного насоса и приборами магнитной станции, прихлёбывая чай, в полном самозабвении от работы. Зажигал азартом всю бригаду.

Начиналась гонка за лидером, как в велоспорте, но Фёдор бурил всегда больше всех, а в итоге, бригада перекрывала план вдвое и выше, получали хорошую зарплату и премии, появлялась профессиональная гордость за себя и коллектив бригады и уважение к неистовому новенькому.

Это — добрая драка за лидерство в деле и мастерстве! И, если она идёт без подлости, подножек и сплетен, то не бывает побеждённых, выигрывают все.

В борьбе обостряются чувства, приходит второе дыхание, появляются болельщики (самые азартные — жёны соревнующихся), появляются и оппоненты, которым нечего противопоставить рекордам, кроме пьяной зависти и своей несостоятельности.

Но, самое главное, появляются последователи, и гонка за лидером, теперь уже бригадой, начинается в масштабе геолпартии, экспедиции и даже геологического объединения.

Потом уже, через год-два, за массой вымпелов, грамот и премий, редко вспомнят, кто первый швырнул камень в бумажное болото стабильного производства, а если и вспомнят, то добрым словом.

А ведь, особой хитрости не было в таланте Фёдора. Он постоянно копался в новых книгах, по крупицам отбирал и возил с собой в чемодане самую современную техническую литературу по бурению.

Всегда помнил завет своего давнего учителя: «Тот, кто перестанет читать и постигать новое в своей работе, возомнит себя асом, тот никогда не станет мастером!»

С некоторых пор и сам завел тетрадь, куда записывал отработанные режимы бурения, хитроумные способы ликвидации аварий; давал почитать тем, кому верил в деле.

Фёдор был мастером. Любил работать «на слух»: режим бурения, подачу промывки, работу станка контролировал интуицией, отлажен теорией и двадцатилетней практикой. А это уже — высший пилотаж.

Редко авария могла застать его врасплох, а когда и прихватывало на многометровой глубине буровой снаряд, Фёдор ошалело кричал, вращая белками глаз, разгонял всех подальше от буровой и повисал на рычагах лебёдки.

Жутко качалась и тряслась пятидесятиметровая махина вышки, плакали и задыхались дизели, лопались от натуги бронированные шланги, рвались, как нитки, талевые тросы. Перекрученные трубы, со скрипом и стоном, вылезали из скважины.

Фёдор поднимал их, потом сразу сникал, уходил, сквозь дым и едкую вонь колодок лебёдки, дисков сцепления подальше от буровой, на свежий воздух. Садился и заваривал на костерке в кружке чифирок.

Руки ещё дрожали, но от первых глотков пахучей густой заварки успокаивался, сонно клевал носом, на авариях иной раз не спал многими сутками.

Приходила тихая радость победы над стихией, и он ворковал над кружкой, ставил ещё чаёк, глаза светились ласково и тепло. «Одолел-таки чертей подземных, умучил, отпустили колонну...

Пришлось бы перебуривать скважину, а это — столь деньжищ на ветер кидать, проговаривал вслух помбуру и радостно смеялся.

Люблю аварии выдирать, они — всегда разные, к каждой свой подход нужен, а ведь, часто пасуют, дублируют скважины, деньги-то — государственные, счёта нет... Что? Зазря мы штаны носим и мужское звание! Железо не победить? Срамота....»

Но самое интересное было для него результат бурения, когда поднимали колонковую трубу с алмазной коронкой; трепыхались и позванивали в ней, как караси, цилиндрики породы и руды керна.

Фёдор резко тормозил лебёдку и, бросив рычаги, подбегал к устью скважины. Оттеснив помощника, деловито оглядывал колонковую снизу до переходника, осторожно, словно ещё не веря, трогал в коронке пальцами керн. «Есть!»

Торопливо хватал ключ и отворачивал алмазный наконечник. Гулко и ровно падали в ячейки подставленного ящика тяжёлые и мокрые куски породы, руды, угля, глины с зубами допотопных акул...

И что только не доводилось ему извлекать из глубин земли! Но всякий раз, с холодком в груди, Фёдор ждал что-то особенное, постукивал кувалдой по колонковой, искал, перебирая керн.

Ревниво следил, как геологи клювастыми молотками безжалостно бьют поднятые образцы, описывают их, заворачивают в бумагу, заливают парафином и укладывают в ящики из-под взрывчатки, чтобы увезти в лабораторию на анализ.

Поработав на новом месте некоторое время, привыкал. Однообразие поднятого керна сбивало интерес. Фёдор, уже по звуку станка, различал смену той или иной породы на глубине и заранее знал, что поднимет в трубе.

Ещё теплился азарт, ещё метались помбуры в бешеном ритме, но уже первые признаки болезни были налицо: бессонница и тоска наваливались, становился скучным и раздражительным, всё чаще заваривал чаёк, хмурился, срывался на крик, и, наконец, словно что-то обрывалось, лопалось... и наступало облегчение.

Иногда это случалось во время вахты. Он медленно и равнодушно дорабатывал смену, лихо дарил своему помощнику рукавицы-верхонки и, натянуто улыбаясь, подавал руку:

— Всё, прощай брат, не могу больше. Работай, как учил, толк будет. И книжки почитывай. Нет интересней работы, чем бурение, тут творчество нужно. Кто-то сильно сказал, что техника в руках дикаря — кусок железа...

А сам душой уже был в дороге, звала неизвестность. На этот раз, Нюрка опередила. Поняла, что надежды на путёвого и хозяйственного мужика не оправдались.

Четвёртый день поезд катит на восток. Четвёртый день проплывают за окном вагона поля, свежие скирды соломы. По стерне бродят стада, выбирают с земли повитель и отросшую после жатвы травку.

Трактора поднимают зябь, пашут, пылят, сбочь крутятся кобчики и ястреба, сбивая вспугнутых из мякины перепелов и полёвок. По дорогам, обгоняя поезд, спешат машины, мелькают полустанки, выбегают к полотну леса, и кажется, не будет конца подёрнутой светлой дымкой земле...

Среди деревьев взблёскивают озёра, громыхают и мельтешат мосты за окнами вагона над бесчисленными реками, чисто горят под солнцем светлые старицы. Над ними уже куролесят табуны взматеревших уток, готовых к прощанию с родными местами.

Фёдор лежит на второй полке в купе и смотрит в открытое окно. Сырой ветер треплет волосы, гонит слезу, наносит духом увядающего разнотравья, прелью болот, настоем хвои и грибов... И кружится голова, легко и просторно лететь в этом светлом чаду.

В Иркутске сошёл с поезда и троллейбусом добрался до аэропорта. Там — столпотворение. Один за другим зависают самолёты низко над городом и со свистом идут на посадку. Конец курортного сезона и начало учебного года поднимают на крыло тысячи и тысячи людей. Осенний перелёт.

Фёдор, каким-то чудом, купил билет на рейс через сутки и, ошалев от суеты и шума аэровокзала, поехал в город. Вернулся поздно вечером, перекусил в буфете, долго слонялся по залу ожидания, в надежде отыскать местечко и вздремнуть.

Кого только здесь не было! Военные, франтоватые морячки, кавказцы в своих неизменных фуражках-аэродромах, колхозники с корзинками и бдительно охраняемыми узлами, курортные дамы, брезгливо сидящие на краешках кресел, смотрящие на всё сонными глазами.

Рабочие парни в потёртых спецовках, стройотрядовцы с гитарами, геодезисты с кучей рюкзаков и обмотанных мешковиной рейками и ещё много разных, сведённых скитаниями людей. Что-то родное, бездомное было в истомленных дорогами пассажирах.

Стоял тихий гомон, шорох зачитанных газет, щёлкали по чемоданам игральные карты, приглушённо пели турбины взлетающих и подруливающих на стоянки самолётов. Время тянулось вязко и дремотно.

Фёдор кое-как втиснулся между разметавшейся во сне молодящейся дамой в голубом плаще и зелёных брюках и зачитавшимся «Футболом» здоровенным парнем в клетчатой шляпе, с бакенбардами и висячими усами....

Очнулся от шума развязных голосов. Через ряд кресел стояли трое парней перед сидящей размалёванной девицей. Она была в пушистом белом свитере, белых брюках, светлом плащике, по которому разметались обесцвеченные волосы.

Парни бесцеремонно разглядывали её, грязно ухмылялись. Один, из них, отодвинул сидящих и упал рядом с ней. Обнял, что-то зашептал на ухо. Было заметно, что друзья хорошо выпили.

Второй, совсем ещё пацан, стоял покачиваясь, засунув кулаки в карманы, но вдруг резко нагнулся и выдернул за руку спящего рядом с девушкой мужчину. Сел на его место с самодовольной улыбкой. Тот спросонья упал на узлы, испуганно вскочил, озираясь.

— Иди-иди, Ваня, чего стал... — сквозь зубы нагло и угрожающе просипел ему носатый в куртке.

Мужик помялся, взял чемодан и поплёлся в другой конец зала. Носатый лениво встал и потянул девушку за руку.

— Кончаем базар, едем ко мне! Васька, лови мотор.

Она попыталась вырвать руку, но не смогла и испуганно оглянулась вокруг.

— Оставь её, парень...

Молодой изумлённо уставился на Фёдора.

— Сиди тихо, дядя, держи свою зануду, а то и её уведём, — зло бросил носатый и рывком поставил девчонку на ноги. Сидящий рядом с Фёдором парень вдруг сразу задремал, прикрыв лицо газетой.

— Я сказал, оставь её, курносый!

Молодой сплюнул и шагнул через ноги спящих к Фёдору. Губы его тряслись от ярости, глаза сощурились.

«Это где так можно умудриться с детства нервы истрепать себе!» — успел удивиться Фёдор, перехватив, перед своим лицом, маленький потный кулачок. Легонько сдавил его в своей клешне и сразу понял, что перестарался. Кулачок хрустнул, как спичечный коробок, обвисли тряпочками пальцы.

— А-а-а-а! побудил спящих истошный и удивлённый крик. Народ загомонил озираясь. Молодой вертелся, дуя на кисть, баюкая руку.

Какой-то прилизанный тип неопределённого возраста, в старомодной широкополой шляпе вкрадчиво поинтересовался:

— Это ты, за что же ребёнка обидел, бугай, в милицию тебя сдать надо! Пару лет схлопочешь, бандюга... На детей кидается!

— Пусть память останется, — ответил миролюбиво Фёдор, — в другой раз, прежде чем махнуть кулаком, глядишь, припомнит и не махнёт, раздумает. А ты, шляпа, поспи, полезней будет. Ведь этой стае подвернешься в тёмном углу, они уж из тебя душу вытряхнут...

Меж рядов пробирались два милиционера. Свели всех в темноватой комнате перед сонным старшим лейтенантом. Руку молодого осмотрела медсестра, уверенно заключила: «До свадьбы заживёт!»

Девушка в белом свитере съёжилась в уголке, как медвежонок, невинно хлопая намалёванными глазищами и помалкивала. Милиционер с зевотой листал документы Фёдора.

— По твоей трудовой книжке географию в школе учить можно, — наконец, обронил он, возвращая бумаги. Бичуешь, значит?

— Ну, да... Копчу белый свет, придурковато улыбнулся Рябов, только у бичей я что-то трудовых не примечал. Отпусти меня, поспать надо, место займут... и благодарность вынеси за усмирение местной шпаны...

— Не спеши, у нас тоже места на нарах есть, плацкарт, — он повернулся к девушке, та, опустив голову, теребила замшевую сумочку. Ну, Бикетова? Сколько ещё будем с тобой толковать, придется привлекать. Хватит! Увлеклась...

Она испуганно вскинулась:

— Я к матери лететь собралась утренним рейсом. А на работуустроюсь. Честное слово!

— Который раз врёшь? Залеталась уже, смотрю. Сколь командировочных обобрала? Ну? Пора на посадку...

Фёдор удивлённо крякнул, поняв, что вся компания давно знакома и не раз посещала эту комнату. Встал и, забрав документы, вернулся в зал на своё место. Сосед усердно читал газету. Потеснив его немного, развязал рюкзак и вытащил бутылку тёплого пива. Толкнул локтем читавшего.

— Пивка не желаешь?

Тот испуганно отказался, зашуршал бумагой.

— Ах, да-а, как же я забыл, извините. Вы же спортсмен. Спортсменам никак нельзя пиво пить, спортсменам блюсти себя надо для грядущих побед...