М. А. Мунтян геополитика и геополитическое мышление (история и современность) I классическая геополитика москва 2007 Курс лекций

ЛЕКЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ


КЛАССИЧЕСКАЯ ГЕОПОЛИТИКА


ТЕЛЛУРОКРАТИЯ


Кто может – делает. Кто не может делать – учит. Кто не может учить – управляет

Закон Х.Л.Менкена.«Мэрфология»

РУССКАЯ ГЕОПОЛИТИКА


Русская геополитическая мысль изначально развивалась в рамках цивилизационного подхода, что не всеми и не всегда воспринималось как геополитика. Вместе с тем пространственно-географическое изучение системы «общество – природа», предпринятое российскими славянофилами, В.С Соловьёвым, Н.А Данилевским, К.Леонтьевым, евразийцами, поддержанное на Западе О.Шпенглером, А.Тойнби и другими, позволило вписать цивилизации в мировую геополитическую картину. Это также позволило рассматривать природу и общество в качестве субъектов и объектов мировой политики, в соревновании и соперничестве которых определялся основной путь жизни человечества.

Э. Кульпин писал в этой связи: «Цивилизация в таком случае понимается как процесс развития – жизненный путь суперэтноса, протекающий в одном и том же канале эволюции, границами которого являются представления людей о себе и мире… Развитие в канале, определённом эволюцией, имеет место до достижения некоторого состояния бифуркации, когда происходит слом берегов канала. Бифуркация – это катастрофа предшествующего пути развития, это комплексный социально-экологический кризис. Если такое потрясение переживает не этнос, а суперэтнос, то это – кризис цивилизации. Состояние бифуркации – это также время и процесс выбора нового канала эволюции (направления дальнейшего движения системы)… Главные действующие лица при этом – Хозяйствующий человек и Вмещающий ландшафт, Характер их взаимодействия».^xx

Геополитика как научная дисциплина, отражающая, изучающая взаимоотношения человеческого общества и природной среды, присутствовала в спорах славянофилов и западников, окрасившего всю идейно-политическую жизнь российского общества на протяжении большей части XIX столетия. Анализу природно-географических факторов в народной жизни посвятил немало страниц своих трудов Б. Н. Чичерин, по мнению которого громадность территории России, её малая заселённость, однообразие и простота занятий населения, постоянная угроза внешних нападений обусловили жизненную потребность в крепкой централизованной власти. Историческая концепция школы историков-государственников в трудах Б. Н. Чичерина нашла своё логическое и наиболее полное завершение.

Борис Николаевич Чичерин родился в Тамбове в 1928 году в семье богатого помещика, получил прекрасное домашнее образование. Окончил юридический факультет Московского университета, защитил магистерскую диссертацию и был оставлен при университете профессором кафедры русского права. В 1866 году защитил в качестве докторской диссертации книгу “О народном представительстве”. Государственная власть и институты, связь общества и государства, местное самоуправление и философия права, политическое сознание и культура – основные темы его научных исследований. Главные труды - “Областные учреждения России в ХУ11 веке”, “Очерки Англии и Франции”, “Философия и право”, “ Курс государственной науки” (3 тома) и др. Б.Н.Чичерин стал одной из самых представительных фигур в ряду либеральных государствоведов и политических мыслителей второй половины ХIХ века, основоположником “государственной школы” в русской историографии. Рассуждая о судьбах государства, всеобщем мире и согласии на планете, он отмечал с сожалением: “Государство есть высший человеческий союз. Но государств на земле много и между ними постоянно происходят столкновения, которые, за отсутствием высшего судьи, разрешаются, в конце концов, войнами, то есть правом сильного. Всемирное государство есть утопия; над отдельными государствами не существует и не может существовать высшей власти; вот почему, хотя милитаризм есть страшное зло, хотя установление более или менее нормального строя в международных отношениях в высшей степени желательно, хотя история дает постоянные примеры торжества грубой силы и вопиющих несправедливостей, совершаемых более сильными государствами, но мечта о прекращении войн есть несбыточное чаяние умов, витающих в облаках. Только осложнение взаимно переплетающихся интересов и развитие нравственного начала могут до некоторой степени служить сдержками праву силы в этой области”.

Еще в большей степени акцентировал роль объективных факторов для исторического процесса С. М. Соловьёв, особо выделив среди них значение географических условий. Уже в первом томе своей «Истории России» он показал предопределённость зарождения русской государственности и наиболее интенсивного хозяйственного освоения земель в центре Среднерусской возвышенности. Здесь же русский историк подчеркивал, что возглавить процесс объединения русских земель и создания крепкого централизованного государства суждено было именно Москве в силу особенностей её географии и природы. Прежде всего, Москва была «сосредоточивающим пунктом», «местом соединения севера с югом.., находилась прямо между двумя племенами, из которых главным образом составилось народонаселение русское, между племенем славянским и финским»^xxi.

Наконец, в природно-климатических условиях центрального пространства России Соловьев увидел и решающий фактор, повлиявший на характер деятельности и форм организации автохтонного населения. «Скупая на дары» природа этих мест приучала жителей к упорству и твёрдости, не обещая скорой награды на вложенный труд. «Понятно, - писал он, - что народонаселение с таким характером в высшей степени способно положить среди себя крепкие основы государственного быта, подчинить своему влиянию племена с характером противоположным»^xxii.

В сравнении со средой обитания западноевропейских народов суровую природу Центральной России Соловьёв называл «мачехой», а не «матерью» для коренных жителей. В неравенстве изначальных условий развития он видел и естественные причины отставания России от стран Западной Европы. Русскому народу пришлось вести жестокую борьбу за выживание и в полном смысле слова отвоёвывать жизненное пространство у природы. Это наложило особый отпечаток на весь уклад его жизни. Так, если основным строительным материалом на Западе служил камень, символизировавший собой оседлость жителей и прочность устроенного быта, то на Руси все постройки возводились из лесного дерева, олицетворявшего слабую привязанность людей к месту жительства и ту неоформленность отношений, которую Соловьёв называл «волнующимся, жидким состоянием».

Постоянные поиски лучшей доли были предопределены географией и водными путями: в XYI веке был освоен бассейн Волги, в XYII – Днепра, а в XYIII – Западной Двины. С.М. Соловьёв при этом обращал внимание на три условия, определявшие бытие народа: «природа страны», «природа племени» (этнографические характеристики), влияние со стороны окружающих народов. По мнению С. М. Соловьева, география страны «раз и навсегда» определила и «заданный характер внешней политики Русского государства»: «Континентальное государство, так дурно защищенное природой, было вынуждено вести активную внешнюю политику и поддерживать свои внутренние силы в состоянии постоянной боеготовности». Вместе с тем «обширность государственной области России» лишила русский народ «всякой воинственности, всякой агрессивности»^xxiii.

Приверженность русского историка географическому фактору была воспринята некоторыми его современниками как «заметная передержка» (К. Д. Кавелин), за это его критиковали историки более позднего периода (П. Н. Милюков, А. Е. Пресняков). И все же Соловьев был признан первым ученым, в трудах которого “история русского народа рассматривается в связи с природой, с ее равнинами, лесистыми пространствами, озерами и реками”, она объявлялась “продуктом окружающих условий”^xxiv.

В отличие от С. М. Соловьева, другой выдающийся русский историк, В. О. Ключевский (1841-1911), также разделявший идеи географического детерминизма, свое теоретическое построение взаимоотношений в треугольнике «географическая среда – общество – личность» подчинял деятельности человека в борьбе с природой (историк определял природу как фактор, неизменно и определяющим образом влиявший на «ход событий»). «Начиная изучение истории какого-либо народа, – писал Ключевский, - встречаем силу, которая держит в своих рамках колыбель каждого народа – природу его страны»^xxv.

«Внешняя природа нигде и никогда не действует на все человечество одинаково, всей совокупностью своих средств и влияний,- писал В.О.Ключевский.- Ее действие подчинено многообразным географическим изменениям: разным частям человечества по его размещению на земном шаре она отпускает неодинаковое количество света, тепла, воды, миазмов, болезней, – даров и бедствий, а от этой неравномерности зависят местные особенности людей.., те преимущественно бытовые и духовные особенности, какие вырабатываются в людских массах под очевидным влиянием окружающей природы и совокупность которых составляет то, что мы обычно называем народным темпераментом…

С первобытным культурным запасом, принадлежавшим всем арийским племенам, едва незначительно умноженным в эпоху переселения народов, восточные славяне с первых своих шагов в пределах России очутились в географической и международной обстановке, совсем не похожей на ту, в какую несколько раньше попали их арийские родичи, германские племена, начавшие новую историю Западной Европы. Там бродячий германец усаживался среди развалин, которые прямо ставили его вынесеннные из лесов привычки и представления под влияние мощной культуры, среды покорённых ими римлян или романизованных провинциалов павшей империи, становившихся для него живыми проводниками и истолкователями этой культуры.

Восточные славяне, напротив, увидели себя на бесконечной равнине, своими реками мешавшей им плотно усесться, своими лесами и болотами затруднявшей им хозяйствование, обзаведение на новоселье, среди соседей, чуждых по происхождению и низших по развитию, у которых нечем было позаимствоваться, с которыми приходилось постоянно бороться, в стране не насиженной и нетронутой, прошлое которой не оставило пришельцам никаких житейских развалин, а только одни могилы, бесчисленные, в виде курганов, которыми усеяна степная и лесная Россия.

Этими первичными условиями жизни русских славян определилась и сравнительная медленность их развития, и сравнительная простота их общественного состава, а равно и значительная своеобразность и этого развития, и этого состава… Вековыми усилиями и жертвами Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времени падения Римской Империи.

Но народ, создавший это государство, по своим духовным и материальным средствам ещё не стоит в первом ряду среди других европейских народов. По неблагоприятным историческим условиям его внутренний рост не шёл в уровень с его международным положением, даже по временам задерживался этим положением. Мы ещё не начинали жить в полную меру своих народных сил, чувствуемых, но ещё не вполне развернувшихся, не можем соперничать с другими народами ни в научной, ни в общественно-политической, ни во многих других областях. Достигнутый уровень народных сил, накопленный запас народных средств – это плоды многовекового труда наших предков, результаты того, что они успели сделать»^xxvi.

И С.М. Соловьёв, и В.О. Ключевский, акцентируя своеобычность истории и культуры России, всё же относили их к роду европейских, как бы соединяя в своих трудах патриотическое рвение славянофилов и научную рациональность западников. Но в это же время в той или иной степени властителями общественного мнения страны выступали два других оригинальных мыслителя, творчество которых также может демонстрировать черты геополитического подхода – Н. Я. Данилевский (1822-1885) и К. Н. Леонтьев (1831-1891).

В их трудах исторический путь России представляется как развитие особой, самостоятельной и влиятельной цивилизации, которая во взаимодействиях с другими подобными историческими образованиями в немалой степени определяла перспективы мирового развития и собственное в нем место. И для учителя, и для ученика (К. Н. Леонтьев считал себя учеником Н. Я. Данилевского) исходная позиция заключалась в том, что мир жив до тех пор, пока способны к саморазвитию национальные культуры, унификация которых знаменует движение народов к стагнации, а человечества – к гибели.

Н. Я. Данилевский в книге «Россия и Европа. Взгляд на культурно-исторические и политические отношения славянского мира к германо-романскому» (1871 г.) сформировал идейные основы политики панславизма, высказавшись в том смысле, что для России «идея славянства должна быть высшей идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения», а её внешняя политика должна быть подчинена делу создания федерации славянских государств со столицей в Константинополе. И так как, по его мнению, против такой политики России должны были выступать все западноевропейские страны во главе с Францией и Великобританией, то борьба с Западом провозглашалась «единственным спасительным средством как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития, для поглощения им мелких раздоров между разными славянскими племенами и направлениями »^xxvii. ”Передовая” критика того времени не могла примириться с непривычной и неприемлемой для нее идеей национального единства и русской самобытности. С другой стороны, взгляды Данилевского противоречили и официальной идее русского мессианства. Не случайно многие выдающиеся русские умы того времени не удосужились проникнуть в глубину теории Н.Я.Данилевского, признав его труд за “литературный курьез”. В.С.Соловьев, в частности, подверг его идеи острой критике, охарактеризовав их как “особую теорию панславизма, которая образует связующее звено между идеями старых славянофилов и новейшим безыдейным национализмом”. Значительно более мягкой была реакция В. В. Розанова, но и он считал, что Данилевский ничего нового не придумал, а “только систематизировал идеи славянофилов”. Критики не заметили, что работа имела три слоя. Во-первых, идейно-политический, публицистический, отвечающий на вопрос “Почему Европа ненавидит Россию?” и обосновывавший концепцию всеславянского союза. Во-вторых, содержательным ядром книги выступала теория культурно-исторических типов, ставшая серьезным вкладом в социологическую науку. В-третьих, отдельно звучала философско-историческая тема поиска смысла и направленности исторического процесса.

Н.Я. Данилевский, использовав идеи немецкого историка Г. Рюккерта, разработал теорию культурно-исторических типов, которые и являлись, как он подчёркивал, носителями исторического процесса. Под культурно-историческим типом он понимал народы или племена, объединённые общностью языка и культуры, со своей самобытной цивилизацией, каковых во всём мире он насчитал десять. Далее он выделил четыре разряда культурно-исторической деятельности (религиозной, культурной, политической и социально-экономической), подчеркнув, что каждый из 10 выделенных культурно-исторических типов проявлял себя, как правило, в одном из этих разрядов, очень редко - в двух или трёх. Обращаясь к проблемам славянства, он утверждал, что в силу своих особенностей оно способно проявиться во всех четырех разрядах культурно-исторической деятельности, создав тем самым полную «четырёхосновную» культуру.

Данилевский сформулировал пять законов эволюции культурно-исторических типов:

1. Закон сродства языков, на основе чего и формируется культурно-исторический тип.

2. Закон, утверждающий, что для становления цивилизации, свойственной самобытному культурно-историческому типу, необходима политическая независимость народов. При этом государство рассматривалось как сугубо внешняя в отношении культуры форма, обеспечивающая благоприятные условия для ее самостоятельного развития.

3. Закон непередаваемости цивилизаций. “Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа, - писал Н.Я.Данилевский. – Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых ему предшествовавших цивилизаций”. При этом он вовсе не отрицал историческую преемственность, подчеркивая, что преемственные культурно-исторические типы имеют преимущества перед уединенными. Цивилизации как таковые не передаются, но существуют способы их воздействия друг на друга, имеющие иной механизм, чем передача. Сам он выделял три способа взаимодействия цивилизаций: а) пересадку с одного места на другое посредством колонизации, то есть создания очагов собственной культуры в иных регионах при превращении аборигенов в этнографический материал; б) прививку, под которой понимал процесс передачи цивилизации. Чтобы подчеркнуть, что и здесь нет никакого усвоения чужой культуры, Данилевский ссылался на садоводческую практику. Прививка не приносит никакой пользы дичку и не меняет его природы: черенок остается черенком, дичок – дичком. По мере роста черенка садовник срезает с подвоя ненужные ветки и в конце концов от него остается один ствол, который является только средством для привитого растения. То же происходит и в культуре, если к ней прививаются чуждые начала: самобытная культура становится средством для чужой и может либо погибнуть, либо сбросить чуждую культуру и восстановить себя; в) способ взаимодействия, подобный влиянию почвенного удобрения на растение или улучшенного питания на животный организм. Такой способ преемственности Данилевский и считал адекватным, ибо при нем сохраняетсяч самобытность культуры народа и одновременно налицо плодотворное взаимодействие цивилизаций.

4. Закон, устанавливающий зависимость богатства и полноты развития культурно-исторического типа от разнообразия и уровня самостоятельности входящего в его состав этнографического материала (народов). Отсюда Данилевский делал вывод о необходимости политической интеграции близких по языку народов и вреде для их культуры политической раздробленности, что иллюстрировалось на примере славянства.

5. Закон краткости периодов существования цивилизаций. “Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз и навсегда жизненную силу… Период цивилизации каждого типа сравнительно очень короток, истощает силы его и вторично не возвращается”,- писал Н. Я. Данилевский.

В целом этот автор выделял четыре периода в развитии каждого культурно-исторического типа:

- этнографический период, самый длительный, когда формируется запас сил будущей созидательной деятельности народа, складывается его национальный характер и, следовательно, особый тип его развития;

- государственный период, носящий переходный характер, когда в основном в силу внешнего влияния (например, агрессии), народ строит государство как условие независимого самобытного развития

- период собственно цивилизации, период плодоношения, когда накопленные народом силы обнаруживают себя в самых различных формах культурного творчества; это время растраты накопленного запаса, культура быстро иссякает и приходит к естественному концу;

- период естественного конца кульуры, имеющий две формы: а) апатии самодовольства – окостенения, одряхления культуры, когда завет старины считается вечным идеалом для будущего и б) апатии отчаяния – обнаружения неразрешимых противоречий, осознания ошибочности идеала, отклонения развития от прямого пути.

Но если исторический процесс осуществляется через самобытные культурно-исторические типы, то существует ли единство истории, прогресс человечества? Задавшись таким вопросом, Данилевский пишет: “Прогресс состоит не в том, чтобы всем идти в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях”. Из этого он делал вывод, что “ни одна цивилизация не может гордиться тем, что она представляет высшую точку развития” в сравнении с другими, ибо каждый культурный тип вносит свой вклад в общую сокровищницу человечества и в этом единстве многообразия и осуществляется прогресс.

Н. Я. Данилевский верно подметил пороки евроцентристского объяснения истории, когда она вытягивается в одну линию, подминая мировой исторический опыт под европейский, назвав такой подход “перспективной ошибкой”. Человечество, по его мнению, не представляет какой-то единой живой целостности, а скорее походит на стихию, которая в различных точках складывается в формы, в той или иной мере аналогичные организмам. Самые крупные из этих форм, имеющие четкие структуру и линию развития, представляют собой культурно-исторические типы, внутри которых и осуществляется то, что можно назвать общим историческим движением.

С точки зрения геополитики выдвинутая Н.Я.Данилевским концепция обладала серьёзным новаторским содержанием. В качестве таковых следует отметить отстаиваемые им идеи влияния пространственных, географических факторов на определение политических приоритетов России:

а) необходимости соотнесения масштабов страны с проводимой политикой;

б) наличия у России задач, не укладывающихся в европейские политические рамки;

в) реальности особого российского цивилизационного пути;

г) определения российской государственности как не завоевательной, не колониальной по своей сути.

Несомненной заслугой Данилевского можно считать и постановку вопроса о России как о стране, не относящейся всецело ни к европейской, ни к азиатским цивилизациям. Однако он подчеркивал, что она, тем не менее, решающим образом влияла на международные отношения и в Европе, и в Азии. Он первым из русских социальных мыслителей обосновал необходимость полной самостоятельности внешнеполитических и иных действий России. «Если невозможно и вредно отстранять себя от европейских дел, - писал он, - то весьма возможно и полезно, и даже необходимо, смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения»^xxviii.

Выведенное им главное для международной ориентации России правило гласило: внешняя политика страны должна исходить из того, что веками разрабатывавшаяся политика баланса сил в Европе не имеет ровным счетом никакого отношения к России. Русский мыслитель констатировал в этой связи: «Между тем, как каждое из европейских государств в том или ином случае извлекает известную пользу от системы равновесия, на Россию оно никакого полезного влияния не оказывает и оказывать не может… Полезная для Европы система политического равновесия не только совершенно бесполезна для России, но и ещё её нарушение чьим бы то ни было преобладанием (столь вредное для европейских государств) для России совершенно безвредно»^xxix. Он вообще рассматривал взаимоотношения Европы и России как отношения антагонистические.

Этой проблеме посвящена в его книге «Россия и Европа» специальная глава под названием «Почему Европа враждебна России?». Данилевский видит во враждебности западноевропейских стран к России не только проявления возникающих между ними конфликтных ситуаций, а глубинное, непримиримое противоречие культур и интересов. Он постулирует в этой связи:

«…Она (Россия) есть трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей, общечеловеческой, европейской, германо-романской цивилизации»^xxx;

«Поистине горой, рождающей мышь, каким-то гигантским историческим плеонизмом, чем-то гигантски лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации»^xxxi;

«Европа не признаёт нас своими. Она видит в России нечто ей чуждое и вместе с тем такое, что не может служить ей материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как из Китая, Индии, Африки, Америки, и который можно было бы формировать и обделывать по образу и подобию своему»^xxxii;

«Противоположность интересов между Россией и Европой постоянна, так по крайней мере думает сама Европа»^xxxiii;

«Ещё в моде у нас относить всё к незнанию Европы, к её невежеству относительно России. Смешны эти оправдания мудрой, как змий, Европы, её незнанием, наивностью и легковерием. Европа не знает, потому что не хочет знать или, лучше сказать, знает так, как хочет, то-есть как соответствует её предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти. Стремиться просвещать Европу, рассказывать ей о России - напрасный труд»^xxxiv.

Дав такую откровенную трактовку отношения Европы к России, столь нелицеприятную оценку политики Запада относительно российского государства, Н. Я. Данилевский вызвал против себя массу нареканий современников. Революционно-демократические круги не могли поддержать его панславистские идеи, лежавшие в русле апологетики политики царизма по включению в империю всех славянских земель. С другой стороны, в 70-е годы XIX века никто из российских интеллектуалов не был готов поддержать идею о существовании российской цивилизации как феномена мирового масштаба, идущей в развитии своим путём, который отличался бы от европейского.

Это и другие прозорливые открытия Н. Я. Данилевского появились несколько ранее своего времени и доказали свою дальновидность лишь в будущем. Не случайно этот автор обильно цитируется и в наше время. Дело в том, что его теория представляла одну из самых первых попыток сформулировать новый взгляд на историю как на нелинейный многовариантный процесс и дать элементы ее геополитической интерпретации. По ряду аспектов Н. Я. Данилевский выступил предтечей многих идей последующей мировой геополитики. Его геополитический в своей основе подход к мировой истории и цивилизациям был затем продолжен в трудах Освальда Шпенглера, Арнольда Тойнби, Сэмюэля Хангтингтона, многих российских авторов. Для современной геополитики цивилизации – такой же субъект международных отношений и мировой политики, как и государства, а культура стала одной из главных героинь геополитики.

К. Н. Леонтьев в известной своей работе «Византия и славянство» выдвинул и обосновал идею цикличности цивилизационного развития, заключавшейся в последовательной смене нескольких этапов. Первый из них он называл периодом «первоначальной красоты», когда наблюдается общий подъём государственной и культурной жизни, ведущий к пространственному росту цивилизации. Второй этап - «цветущего объединения и сложности» - представлял собой в изложении Леонтьева пик усложнения внутренней жизни цивилизации во всех её аспектах. Этап «вторичного смесительного упрощения» должен был представлять собой всеобщее выравнивание, сглаживание характерных для развития противоречий, суммирующихся в тенденциях к угасанию.

В этой связи Европа видится К. Н. Леонтьеву «разлагающимся организмом», который ждёт упадок, общественные катастрофы и потрясения, в связи с чем спасение самобытности России - в отдалении от Европы, в препятствовании её разрушительного воздействия на русскую общину и другие традиционные социально-политические институты страны. Открытие К. Н. Леонтьевым цикличности или ритмов в истории вместе с выявленными особенностями географической структуры мира впоследствии помогут вывести геополитику на совершенно иной качественный уровень, чем это определяли изначально составлявшие основу этой научной дисциплины географический детерминизм, почвенничество и т.д.

«Государство есть, с одной стороны, как бы дерево, которое достигает своего полного роста, цвета и плодоношения, повинуясь некоему таинственному, не зависящему от нас деспотическому повелению внутренней, вложенной в него, идеи. С другой стороны, оно есть машина, сделанная людьми полубессознательно и содержащая людей как части, как колёса, рычаги, винты, атомы и, наконец, машина, вырабатывающая, образующая людей. Человек в государстве есть в одно и то же время и механик, и колёса или винт, и продукт общественного организма. На которое из государств, древних и новых, мы бы ни взглянули, у всех найдём одно и то же общее: простоту и однообразие в начале, больше равенства и больше свободы (по крайней мере фактической, если не юридической), чем будет после… Потом мы видим большее или меньшее укрепление власти, более глубокое или менее резкое (смотря по задаткам первоначального строения) разделение сословий, большее разнообразие быта и разнохарактерность областей»^xxxv.

К.Н.Леонтьев в 1850-1854 г.г. обучался на медицинском факультете Московского университета, участвовал в Крымской войне (1854-1856) в качестве военного лекаря. В 1963 г. назначается секретарём консульства на о. Крит и почти 10 лет находился на дипломатической службе. В 1871 г. принимает решение стать монахом и через 20 лет принял постриг. Его социально-философские работы были заметны даже в то богатое высокоинтеллектуальными произведениями время.

Третья заметная позиция по проблеме места, источников и перспектив развития России в сравнении со странами других цивилизаций, была обоснована Владимиром Сергеевичем Соловьёвым (1853 - 1900). Сын знаменитого историка С.М. Соловьёва, он подчёркивал в своих работах, что без сильной государственности Россия, расположенная на раздорожье между Европой и Азией, не смогла бы устоять под двойным напором - с Востока и Запада. Но не в государственной силе или мирском просвещении видел он предназначение страны. Русский народный идеал, по его мнению, коренился в прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу.

Он не противопоставлял Россию Западу, не искал в поддержке Востока шансов противостоять экспансии западноевропейской цивилизации, не стремился обосновать идею «смены Европы на исторической сцене». Он видел предназначение России в том, чтобы помочь европейскому «исцелению и воздвижению к новой, более полной жизни»^xxxvi. Завершающий аккорд соловьевской концепции "положительной реформации" - единая всеобъемлющая церковь, "христианская цивилизация", знамя которой и должно стать знаменем России.

По мнению мыслителя, Россия вместе с Европой составляют тот христианский мир, который являет собой "одну активную часть исторического человечества, все более и более втягивающую в свою жизненную сферу все прочие народы земли. Некоторое относительно твердое сопротивление этому европейскому влиянию оказывает пока один только Китай, который и составляет... единственную и действительную, хотя, разумеется, лишь временную, противоположность нашей общечеловеческой христианской культуре"^xxxvii.

Для Соловьёва проблема человеческого "всеединства" разворачивается в истории решением двух взаимосвязанных задач. Во-первых, речь идет о выработке такого нового единства России и Запада, которое подвигло бы обе цивилизации к большей полноте и подлинному раскрытию своих самобытностей. Во-вторых, этому должно было способствовать преодоление технологической абстрактности либеральной политической системы посредством соединения политики c моралью и создания такого государства, которое "дает наибольший простор всем силам, двигающим общество к его будущему идеальному благу".^xxxviii

В.С. Соловьев после окончания гимназии учился в Московском университете, сначала на естественном, затем на историко-филологическом факультетах, был слушателем Московской духовной академии. Преподавал философию в университетах Москвы и Петербурга, на Высших женских курсах. Опубликовал множество трудов, посвященных общественно-политической и религиозно-духовной жизни России. Его творчество нравственно возвышало последователей и будило энергию оппонентов как со стороны славянофильствующих, так и прозападнических кругов. Философа резко критиковали, но и высоко ценили. Благодаря В.С. Соловьеву Россия в известной степени освободилась от антизападничества, обрела мысли о примирении Востока и Запада, задумалась о своей особой посреднической функции в мировом межцивилизационном диалоге. Один из последователей его творчества отмечал, что В.С. Соловьев «вывел русскую научную мысль на общечеловеческие просторы» и что «корни его творчества не только русские, но и западноевропейские – они всемирные»^xxxix. Его талант, проявлявшийся в глубине и образности мышления, особенно рельефно просматривается в суждении о "тайне прогресса". "Современный человек, - писал он, - в охоте за беглыми минутными благами и летучими фантазиями потерял правый путь жизни. Перед ним - темный и неудержимый поток жизни. Время как дятел беспощадно отсчитывает потерянные мгновения. Тоска и одиночество, а впереди - мрак и гибель. Но за ним стоит священная старина преданий – о! в каких непривлекательных формах - но что же из этого? Пусть он только подумает о том, чем он ей обязан, пусть внутренним сердечным движением почтит ее седину, пусть пожалеет о немощах, пусть постыдится отвергнуть ее из-за этой видимости. Вместо того, чтобы праздно высматривать призрачных фей за облаками, пусть он потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории. Ведь это единственный для него исход из его заблуждений. Единственный, потому что всякий другой был бы недостаточным, недобрым, нечестивым... Если ты хочешь быть человеком будущего, современный человек, не забывай в дымящихся развалинах Анхиза и родных богов ...А наши святыни могущественнее троянских, и путь наш с ними - дальше Италии и всего земного мира. Спасающий спасется. Вот тайна прогресса - другой нет и не будет"^xl.

И если в творчестве вышеупомянутых русских ученых и мыслителей, как и многих других, можно отметить явные свидетельства геополитического мышления, геополитического подхода к интерпретации исторических или иных процессов, то группа ученых-эмигрантов, известных как "евразийцы", уже должна быть причислена к когорте истинных геополитиков. Речь идет о С. Н. Трубецком, П. Н. Савицком, Г. В. Вернадском, Г. Ф. Флоровском, Л. П. Карсавине и др. Их объединяла идея о России как особом мире, на развитие которого оказал решающее влияние материк Евразия.

Концепция евразийства развивалась на почвенной теории, в связи с чем был введен в научный оборот специальный геополитический термин "месторазвитие". Под этим термином понималась неповторимая географическая среда, в которой происходит становление и развитие как отдельного человека, так и крупных человеческих сообществ. Н.А. Бердяев, справедливо усматривая в "евразийстве" "эмоциональную реакцию на катастрофу" (он имел в виду Октябрьскую революцию 1917 года), тем не менее, некорректно оценил идеи этого направления общественной мысли как "перепев старых славянофильских идей", в том числе и вглядов Н. Я. Данилевского.

В данном случае представляются более уместными и точными характеристики этого научного направления самими его основоположниками. П. Н. Савицкий, в частности, писал по этому поводу, что "евразийцы - это представители нового начала мышления и жизни", они "дают новое географическое и историческое понимание России и всего того мира, который они именуют российским или "евразийским". Заслуги "евразийцев", в очередной раз заостривших внимание на проблеме путей развития и судеб России в 20-е – 30-е годы ХХ века, заключались в том, что:

а) они выдвинули формулу, согласно которой невозможно "объяснить и определить прошлое, настоящее и будущее культурного своеобразия России преимущественным обращением к понятию "славянства", но можно это сделать, если исходить из признания сочетания в русской культуре "европейских" и "азиатско-азийских элементов"^xli;

б) геополитические, "геософские" аргументы "самого евразийского из евразийцев" П.Н. Савицкого и "натуралистически-антропологические" взгляды Н.С. Трубецкого помогали преодолевать узость устоявшегося за многие века стереотипа понимания "идеи России" как духовной идеи, прежде всего и исключительно связанной с православными мотивами;

в) евразийцы создали оригинальную геополитическую доктрину, рассматривавшую "континент - океан", то есть территорию России-Евразии, как решающий фактор мирового равновесия, и не только военно-политического, но и культурно - цивилизационного.

Указывая на неслучайность предлагаемой смены имени России на географическое "Евразия", П. Н. Савицкий писал: "Это изменение ориентировано также на определенные культурно - исторические обстоятельства: учитывая то, что с понятиями "Европа" и "Азия" связаны у нас некоторые культурно-исторические представления. Мы заключаем в имя "Евразия" некую сжатую культурно-историческую характеристику того мира, который иначе называется "российским", его характеристику как сочетания культурно - исторических элементов "Европы" и "Азии", не являющегося в то же время, - в полной аналогии с природой географической, - ни Европой, ни Азией"^xlii.

Таким образом, на пространстве евразийского континента Савицкий выделил три вполне самостоятельные части – Европу, Азию и Евразию. "Русский мир, - отмечал он, - евразийцы ощущают как мир особый и в географическом, и в лингвистическом, и в историческом, и в экономическом и во многих других смыслах. Это - "третий мир" Старого света, не составная часть ни Европы, ни Азии, но отличный от них и в то же время им соразмерный”. В данном случае следует подчеркнуть, что Россию - Евразию евразийцы воспринимали как "симфоническую личность^xliii. Под таковой они понимали любую оригинальную национальную культуру или отдельные “культурно – исторические миры”.

По мнению евразийцев, Россия-Евразия - это своеобразный, уникальный и самодостаточный культурно-исторический мир, который объединил в своих пределах не только славян, но и целый круг примыкающих к ним туранских, монгольских, финно-угорских и других народов. Евразийцы считали, что "важнейшим фактом, характеризующим национальные условия Евразии, является факт иного конструирования отношений между российской нацией и другими нациями, чем то, которое имеет место в областях, вовлеченных в сферу европейской колониальной политики, в отношениях романо - германцев и туземных народов.

Евразия в их представлениях была областью “некоей равноправности” и некоего "братания" наций, не имеющего никаких аналогий в междунациональных отношениях колониальных империй. Поэтому "евразийскую" культуру можно представить в виде феномена, являющегося в той или иной степени общим созданием и общим достоянием народов Евразии"^xliv.

По мнению Н.С. Трубецкого, "узловую роль" в русской (евразийской) культуре в момент ее становления и развития сыграл туранский элемент^xlv. Г. Флоровский рассматривал культурную матрицу Евразии сквозь призму доминирующего в ней особого пространственного культурогенного фактора. "Через века и пространства, - писал он, - осязается единство творческой стихии. И точки ее сгущения почти никак не совпадают с центром бытия. Не в Петербурге, не в древнестоличном Киеве, не даже в "матушке Москве", а в уединенной русской обители, у преподобного Сергия чувствуется напряжение русского народного и православного духа. Здесь издревле лежит средоточие культурного творчества. Культура не сосредоточена ни в городских центрах, это не "лесная" и ни "речная" культура. Дух "степи" все время витает над ней"^xlvi.

Почти все основные "евразийские идеи" принадлежали Петру Николаевичу Савицкому (1895-1968), окончившему в 1917 году экономическое отделение Петроградского политехнического института. С 1921 г. он находился в эмиграции, сначала в Софии, затем в Праге, где был занят преподавательской деятельностью. Разделяя в целом антизападнические настроения старшего поколения русской эмиграции, он не просто пытается освободиться от магии европоцентризма в сознании и научной практике, но и работает над реальным противопоставлением романо-германской культуре культуры российской. "Чем была Россия, ощущавшая себя частью Европы, входившая в систему европейских держав, как это было во весь период империи? - вопрошал П.Н.Савицкий. И сам же отвечал: ”Несмотря на свою политическую силу, в культурном отношении она чувствовала себя, а часто и была, третьестепенной Европой. Этой установкой максимально затруднялся творческий вклад России в мировую культуру. Кому интересны зады европейской цивилизации, когда можно обратиться к передовым ее представителям? И может ли существовать настоящий пафос культурного творчества там, где основною задачей является уподобление этим передовым представителям, где подражательность, а не творчество, является законом жизни? Что же касается настоящей Европы, то пренебрежение являлось и является единственно возможным отношением к этим задворкам... Только утвердив себя как духовно и материально самодовлеющий мир, Россия организует наилучшим образом и свои отношения с Европой. Чтобы сблизиться с Европой, нужно стать духовно и материально независимыми от нее”. И евразийцы утверждали, что Россия имеет все предпосылки к обретению такой независимости. Она представляет своеобразную географическую среду, в своих простых, широких очертаниях резко отличную от дробного строения Европы. Основные географические зоны (тундра, лес, степь, пустыня) располагаются здесь как полоса горизонтально подразделенного четырехполосного флага... Что самое важное - в ней есть самостоятельная культурная традиция, достаточно сильная для того, чтобы обосновать независимое от Европы культурное развитие. В традиции этой запечатлены начала, связанные с Востоком и чуждые Западу"^xlvii.

Россия в геополитической доктрине евразийцев предстает как государство, ставшее "естественным объединителем евразийского материкового пространства", главной задачей и историческим предначертанием которого является сбережение единства, целостности "срединной земли", противостояние любым стратегиям фрагментации евразийского континентального монолита. Многие из сторонников этого геополитического направления Россию-Евразию воспринимали как единство, не соглашаясь "идти с теми, кто в своекорыстных интересах желает разорвать на клочки это единство”. Более того, они были убеждены, что такие попытки не могут удаться, ибо “противоречат природе вещей"^xlviii.

Г. В. Вернадский в своих "Начертаниях русской истории" подчеркивал, что после ХV века, когда Россия перестала быть "одним из провинциальных углов евразийского мира", она взяла на себя историческую ответственность за пространство, объединенное в рамках "государства-материка". Оно было создано в результате усилий не только русского народа, но и многих народов Евразии, утворивших Россию как "собор народов". Исторически сложившееся территориальное единство российской империи" характеризовалось, по мнению евразийцев, "естественностью и устойчивостью своих границ, так как государство, возникшее в самом центре материкового водного бассейна, стало естественным объединителем евразийского материкового пространства. Вот почему большинство евразийцев признали преобразования, осуществлявшиеся в СССР в 30-х годах", - так считает современный автор Т.Н. Очирова^xlix.

Геополитические идеи евразийцев, прочно связанные с эмигрантским статусом своих творцов, волею роковых для них событий лишенных Отчизны, но не переставших быть ее патриотами в самом высоком смысле этого слова, с огромной противоречивостью мировых событий, были во многом раскритикованы собратьями-эмигрантами на Западе. Не были они своевременно "услышаны" в России-Евразии, где о них фактически мало знали и почти не вспоминали.

Но как только Россия в очередной раз оказалась в центре геополитических катаклизмов конца 80-х - начала 90-х годов, творчество евразийцев и их теоретические концепции, их оригинальные суждения несколько неожиданно стали общественно востребованными. Идеи евразийства превратились в активных участников политической борьбы в стране, ищущей оптимальные пути встраивания в мировое сообщество изменяющего свой облик громадного евразийского "срединного пространства". И это может считаться, по всей видимости, едва ли не самой объективной и высокой оценкой идейно-теоретического наследия евразийцев.

Историк-эмигрант Иван Лукьянович Солоневич (1891-1953) не принадлежал к евразийцам, но в своей главной монографии "Народная империя" продемонстрировал умение использовать геополитический подход для обоснования собственных взглядов на историческое прошлое и будущее своей Родины. "Россия имеет свои пути, - писал он, - свои методы, идет к своим целям и поэтому никакие политические заимствования извне ни к чему, кроме катастрофы, привести не могут". Сопоставляя личные свободы в России и США, он прямо относит их различия на счет географического фактора. "Американская свобода, как и богатство, - отмечал Солоневич, - определяются американской географией; наша свобода и наше богатство ограничены русской географией".

Русский народ, по его мнению, никогда не будет иметь такие свободы, какими пользуются люди в США и Англии потому, что безопасность последних гарантирована океанами и проливами, а русская может быть обеспечена только воинской повинностью, являющейся первой из "несвобод". Говоря же о бедности России, он подчеркивал, что бедность эта не имеет никакого отношения к политическому строю. Она "обусловлена тем фактором, для которого евразийцы нашли очень яркое определение "географическая обездоленность России". "История России есть история преодоления географии России", - заключает И. Солоневич^l. И сейчас, когда наша страна приступила к кардинальной трансформации своей жизни, россияне в полной мере осознают справедливость данного умозаключения русского историка.

Геополитические мотивы занимали важное место и в творчестве одного из самых заметных русских мыслителей XX века И. А. Ильина. Для него Россия являлась "живым организмом", который формировался в течение веков не как "механическая сумма территорий", а как "органическое единство". " Это единство, - писал он, - прежде всего географически предписано и навязано нам землёю. С первых же веков своего существования русский народ оказался на отовсюду открытой и лишь условно делимой равнине. Ограничивающих рубежей не было; был издревле великий "проходной двор", через который валили "переселяющиеся народы", - “ с востока и юго-востока на запад", - в связи с чем Россия была "организмом, вечно вынужденным к самообороне"^li.

И. А. Ильин называл Россию, "географическим организмом больших рек и удаленных морей". Её извечную устремленность к незамерзающим морям он считал естественной и объективно обусловленной. Предсказывая попытки Запада воспользоваться освобождением страны от коммунизма для ее расчленения, он предупреждал недальновидных политиков: "Нациям, которые захотят впредь загородить России выход к морям, надлежит помнить”, что”не умно и не дальновидно вызывать грядущую Россию на новую борьбу за двери ее собственного дома, ибо борьба эта начнется неизбежно и будет сурово беспощадной"^lii.

Иван Александрович Ильин (1882 – 1954) закончил с золотой медалью гимназию, в 1906 году – юридический факультет Московского университета, где затем и преподавал. В 1922 году был выслан из Советской России, работал в Религиозной философской академии и Русском научном институте в Берлине, позднее переехал в Швейцарию. Из множества его работ выделяются труды, опубликованные недавно в нашей стране под общим названием “О грядущей России”, ибо именно России – прошлой, настоящей, будущей – были отданы главные помыслы и усилия выдающегося русского ученого и мыслителя. В указанном сборнике помещены статьи, раскрывающие общие принципы, из которых следует исходить, по мнению Ильина, при построении новой России. Другая их часть посвящена конкретным вопросам и задачам, которые возникают перед национальным сознанием в связи с проблемами исторического развития страны. В частности, обращаясь к трактовке государства, его формы и сущности в контексте российской действительности, Ильин пишет: “Политик, организующий государство, должен считаться, прежде всего, с наличием в данной стране в данную эпоху уровня народного правосознания, определяя по нему то жизненное сочетание из учреждения и корпорации, которое будет наилучшим при данных условиях”. Условия же эти ему виделись таковыми:

а) территория и ее размеры (чем больше эта территория, тем необходимее сильная власть);

б) плотность населения (чем она больше, тем легче организация управления страной);

в) державные задачи страны (чем они грандиознее, тем меньшему числу граждан они понятны);

г) национальный состав страны (чем он однороднее, тем легче наладить самоуправление);

д) уклад народного характера (чем устойчивее и духовно-индивидуализированнее характер данного народа, тем легче создать государственную корпорацию, объединяющую активных, полномочных и равноправных деятелей, по своей воле утворивших государство).

Анализируя указанные условия, И.А.Ильин приходит к выводу, что России предстоит найти для себя особую, оригинальную государственную форму, такое сочетание демократии и авторитаризма, которой соответствовало бы русским национальным историческим данным. Мыслитель предлагает свое решение: национальная, патриотическая, отнюдь не тоталитарная, но авторитарная диктатура. Такую форму правления он характеризует следующим образом: “Это твердая национально-патриотическая и по идее либеральная диктатура, помогающая народу выделить к верху свои подлинно лучшие силы и воспитать народ к трезвлению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве “.

Другая постоянно отстаиваемая И.А. Ильиным мысль – о географическом, стратегическом, религиозном, языковом, культурном, правовом, хозяйственном, государственном единстве страны, в связи с чем он формулирует принцип нерасчленимости территории России как “ живого организма “. Россия – единый организм выступает в его трудах в нескольких ипостасях:

- как единство, предписанное и навязанное самим пространством, его географическими особенностями;

- как единство стратегическое, единство континентальных и морских пространств, которым Россия обязана призванию “быть прежде всего посредником между народами и культурами, а не замыкающим или разделяющим их элементом”. Ученый пишет по этому поводу: “ Она стала великим культурным простором, который не может жить одними верховьями рек, не владея их выводящими в море низовьями “. И далее: “ Россия – оплот европейско-азиатского, а потому и вселенского мира и равновесия “, а потому ее нельзя запереть в континентальном блоке, лишив ее выхода к морям, поскольку это катастрофически скажется на всем мировом развитии;

- как единства духовного, создавшего великую культуру, собравшей под своим крылом все народы, населяющие страну. Он не перестает предупреждать тех, кто покусится на единство исторической России: “Расчленение ее приведет к длительному хаосу, ко всеобщему распаду и разорению, а затем – к новому собиранию русских территорий и российских народов в новое единство”.

Геополитические по своей сути идеи о влиянии рек на развитие цивилизаций, в том числе и российской, развивал в своем труде "Цивилизация и великие реки. Географическая теория развития современных обществ" Л. И. Мечников. Пытаясь создать “географический синтез истории“, он разделил мировую историю на “три последовательных периода или три фазиса развития человеческой цивилизации, которые протекали каждый в своей собственной географической среде“.

Логичность его периодизации требует не доказательств, а своего объяснения: четыре величайшие цивилизации – китайская, индийская, ассиро-вавилонская и египетская, – возникнув на берегах великих рек, через многие столетия спустились к морям и распространились по их побережьям, чтобы еще через примерно 25 столетий дать начало океанической цивилизации. “Капризное на первый взгляд и случайное передвижение центра цивилизации из одной страны в другую, - писал российский географ, - изменение в течение истории культурной ценности различных географических областей в действительности представляются явлениями строго закономерными и подчиненными порядку. Географическая среда эволюционирует во времени, она расширяется вместе с прогрессом цивилизации. Ограниченная в начале исторического развития не особенно обширными бассейнами больших рек, эта среда в известный момент охватывает побережья внутренних морей, а затем распространяется на океаны, охватывая мало-помалу все обитаемые области земного шара “.

С IX века стержнем геополитики Руси-России было формирование государственного ядра в соответствии с идеей "собирания" славянских и неславянских земель в единое геополитическое пространство. В Северной, Восточной, Юго-Восточной Европе и в Азии русская государственная стратегия реализовывалась по семи основным направлениям:

I - освоение Карелии и беломорского побережья, что сопровождалось контактами и столкновениями со скандинавскими государствами с ХП по XX в.в.;

II - прорыв на Балтику^liii;

III - соперничество с Литвой, Речью Посполитой и Польшей со времен Московского царства;

IV - выход на балканский узел проблем, начиная с Прутского похода Петра Великого, войны с Османской империей и т.д.;

V - продвижение в Причерноморье с IX века, на Кавказ - с ХVI, на Ближний и Средний Восток – с ХVIII в.;

VI – начало продвижения в Центральную Азию в 1716 г., активизировавшееся к середине XIX в.;

VII - освоение с 1532 года Сибири, столкновения с китайцами с ХVII века.

Анализ хронологии и интенсивности территориальной экспансии Российского государства позволяет сформулировать вывод, что к 1795 году реальные геополитические рубежи России проходили по линии: Северный Ледовитый океан - Балтика - Причерноморье - Северный Кавказ - Евразийская степь - Тихий океан", то есть к этому времени Россия стала великой евразийской державой.

При всем при этом нельзя пройти мимо того очевидного факта, что государственная стратегия пространственной экспансии нередко приходила в противоречие с народным освоением новых земель. Неумение видеть и считаться с национальной перспективой приводили к тому, что забытый Богом какой-нибудь голштинский пятачок в Германии становился для династии Романовых важнее, чем поддержка и развитие русской Азии, зачастую оказывавшейся в забвении. Царский отказ в 1689 году от Приамурья только для того, чтобы по просьбе Польши мобилизовать все силы для борьбы с крымскими татарами, стал по существу "капитуляцией московской дипломатии, в результате чего была искусственно остановлена русская колонизация Дальнего Востока, причем более чем на полтора столетия"^liv.

Увязнув в Семилетней войне 1756-1762 годов, Россия не спасла от китайского геноцида Джунгарское ханство, позволив Китаю образовать свою самую западную провинцию Синцзян и продвинуть государственные границы вплоть до озера Балхаш. Запоздалое приобретение Приамурья в 1858 году и Приморья в 1860 году привело к тому, что Россия и сегодня выходит на Тихий океан - океан будущего - своим самым необустроенным восточным фасадом. В целом же формирование исторического российского геополитического пространства было завершено в 1910 году присоединением Тувы.

В начале XX века появляются уже и собственно геополитические русские сочинения. К ним относилась работа полковника генштаба российской армии А. Вандама "Наше положение" (1912), в которой обстоятельно рассматривались основные направления территориальной экспансии российского государства, в первую очередь по направлению к "теплым морям". Вслед за Х.Маккиндером, этот автор считает борьбу России и Англии за преобладание в Азии основным фактором, определяющим все содержанием глобальной системы международных отношений. "Главным противником англо - саксов на пути к мировому господству является русский народ, - констатирует А.Вандам, - и главные их цели – оттеснить русских от Тихого океана вглубь Сибири, вытеснить Россию из Азии на север от зоны между 30 и 40 градусами северной широты”. Противостоять этому, по мнению русского геополитика, можно было с помощью коалиции "сухопутных держав", имея в виду совместное выступление Франции, Германии и России против "деспотизма" Англии^lv.

Если в работе А. Вандама впервые в российской историографии внешняя политика страны была рассмотрена сквозь дихотомию, противоборство морских и континентальных государств, то в трудах В. Семенова-Тяншанского, сына знаменитого путешественника, ("О могущественном территориальном владении применительно к России" и "Район и страна") была сформулирована и детально описана оригинальная геополитическая концепция глобального характера.

Русский ученый выделил на земной поверхности зону между экватором и 45-м градусом северной широты, где расположены 3 “великие океанические бухты”: европейская с Средиземным и Черным морями; китайская - с Южно-китайским, Восточно-китайским, Японским и Желтым морями; центрально-американская - с Карибским морем и Мексиканским заливом. Именно вокруг них, как отмечал русский географ, выросли наиболее сильные и самобытные цивилизации, а также наиболее глубокие религиозные системы.

В этой связи он предложил свою формулу мирового господства: господствовать в мире будет то государство, которое ”сможет овладеть одновременно всеми тремя океаническими бухтами”, или тремя "господами мира" будут те три нации, каждая из которых будет контролировать хотя бы одну из этих бухт^lvi.

Важным вкладом В. Семенова-Тяншанского в теорию геополитики можно считать и выделение им трех исторически сложившихся систем геополитического контроля над пространством. Первая из них, кольцеобразная, возникла в древности в Средиземноморье: сухопутные владения доминирующей державы представляли собой кольцо, которое позволяло контролировать внутреннее морское пространство. Так было в случаях с историей греков, римлян, карфагенян, венецианцев и генуэзцев.

Вторая - клочкообразная или точечная - была использована европейцами уже в Новое время: владения и пункты военного базирования колониальных держав, как правило, были разбросаны по морям и океанам в стратегически важных районах, доступных морским коммуникациям. Эту систему использовали испанцы и португальцы, голландцы и французы. Англичане в XIX веке усовершенствовали эту систему, дополнив совокупность стратегических пунктов базирования созданием буферных государств, отделявших зоны морского господства от континентальных держав.

Третья система геополитического контроля над пространством была названа континентальной. Здесь, на суше, владения доминирующей державы должны представлять собой, по мнению В. Семенова-Тяншанского, непрерывную полосу, желательно от "моря до моря". В древние времена такую державу пытался создать Александр Македонский, в новой истории - Наполеон Бонапарт, но упеха добились только русские в Евразии и американцы в Северной Америке.

Рассматривая "русскую континентальную систему владения", этот отечественный геополитик главным ее недостатком считал растянутость территории и ее деление на развитый центр и отсталую периферию. Единственным способом сохранить такую систему можно было, заключал он, подтянув географический центр российской государственной территории до той же плотности населения и уровня экономического развития, что и в историческом центре. Для этого он рекомендовал создать своего рода пункты форсированного развития, имея в виду четыре таких региона - базы: Урал, Алтай с горной частью Енисейской губернии, Туркестан с Семиречьем и Кругобайкалье^lvii.

К началу XX столетия Россия вышла на естественные для нее границы, взяла под контроль все пространства, которые позволяли ей обеспечивать безопасность и устойчивое развитие государственности. Казалось, что могущество страны, в том числе и территориальное, достигло того предела, за которым стоит длительная полоса приоритетного внимания к внутреннему развитию и уверенное пребывание в "концерте мировых держав". Но неудачное участие в первой мировой войне, Февральская и Октябрьская революции 1917 года, гражданская война и иностранная интервенция в 1918-1921 г.г. обернулись для России настоящей катастрофой.

Страна оказалась расчлененной на множество "независимых" и "суверенных" республик, государств, ханств, областей и т.д. И все же, несмотря на то, что большевики шли к власти и воевали за нее под знаменами "освобождения народов”, возглавленное ими государство по своей геополитической форме, за небольшими исключениями, было идентично очертаниям России исторической. Парадокс заключался в том, что советские руководители-коммунисты, на словах отрекавшиеся от геополитики в пользу всеобъясняющей и всепредержащей классовой борьбы, на деле весьма последовательно действовали в соответствии с постулатами геополитической науки.

Это относилось и к "новому собиранию земель", в том числе и с помощью оружия, и к действиям на Генуэзской конференции 1922 гола, когда советской дипломатии удалось прорвать политическую изоляцию страны, заключив Раппальское соглашение с Германией. Произошло именно то, чего так опасался Х. Маккиндер, который считал подобное сближение двух континентальных государств наиболее опасным для морских держав. Геополитической расчетливостью можно объяснить отказ руководства СССР от курса на мировую революцию в 30-е годы, его территориальные приобретения накануне второй мировой войны и т.д.

Лидер Коммунистической партии Российской Федерации Г.А.Зюганов в своей книге "География победы" даже пишет о "блеске и нищете советской геополитики", предпочитая не помнить о том, что эта научная дисциплина в СССР третировалась в лучшем случае как лженаука. "Как бы то ни было,- утверждает этот политический деятель, - подводя геополитические итоги послереволюционного развития страны, можно уверенно утверждать: советская эпоха показала, что устойчивая безопасность нашего государства может быть обеспечена только при вовлечении большинства территорий, вошедших в состав России еще до революции 1917 года, в орбиту нашего геополитического влияния. Не случайно советская история с геополитической точки зрения - это история восстановления и укрепления исторически сформировавшегося российского государства в границах Российской империи. Неслучайно и то, что в советское время к СССР не были присоединены новые территории, не входившие ранее в состав России (за исключением части Восточной Пруссии). Как и в прежние века нашей истории, не потребность в завоеваниях, но необходимость обеспечения безопасности страны обусловила стремление советского руководства к восстановлению естественных границ державы и к "собиранию земель", утраченных в результате революционных потрясений. Как и в прежние века, возвращение этих территорий в состав СССР в большинстве случаев стало результатом желания и волеизъявления самих народов, проживавших на них. Советский Союз явился естественным геополитическим преемником тысячелетней исторической России"^lviii.

Пол Джонсон описывает эти же сюжеты в иной интерпретации. Он утверждает, в частности: “Нацистско-советский пакт принес исключительные выгоды Сталину. Хотя позднее он защищал его только как временное, тактическое соглашение ("мы обеспечили стране 1,5 года мира и дали возможность подготовить свои силы"), тогда Сталин, наверное, надеялся, что он будет действовать бесконечно долго или же Германия и Запад обессилеют в продолжительной войне и тогда Россия сможет получить свою поживу. Тем временем пакт дал ему огромный выигрыш. К середине 1940 г. он вернул большую часть территорий, потерянных Россией в 1918-1919 годах.

Когда 12-13 ноября 1940 года Молотов поехал в Берлин, чтобы актуализировать пакт, Сталин инструктировал его для начала потребовать в качестве сферы советского влияния Финляндию, Румынию и Болгарию плюс Черноморские проливы, а как крайние требования обозначил Венгрию, Югославию, Западную Польшу, Швецию и участие в контроле выходов из Балтийского моря"^lix.

Воздал должное Сталину как геополитику и Генри Киссинджер, который писал по этому поводу: ”Обладая стальными нервами, Сталин следовал двойственной политике: сотрудничал с Германией и одновременно геополитически ей противостоял, словно не боялся никакой опасности. И хотя Сталин не желал вступать в Трехсторонний пакт (подписанный 27 сентября 1940 года Германией, Италией и Японией - М.М.), он все же предоставил Японии то единственное преимущество, которое бы ей дало членство Советского Союза в Трехстороннем пакте: Японии был обеспечен тыл для азиатских авантюр. Хотя Сталин, безусловно, не знал инструкций, которые Гитлер давал своим генералам, о том, что нападение на СССР даст возможность Японии открыто выступить против Соединенных Штатов, советский руководитель пришел к такому выводу самостоятельно и занялся устранением подобного побудительного мотива.

13 апреля 1941 г. он заключил в Москве договор о ненападении с Японией, следуя в основном той же самой тактике в отношении роста напряженности в Азии, какую применил в отношении польского кризиса 18-ю месяцами раньше. В каждом из этих случаев он устранял для агрессора риск борьбы на два фронта и отводил войну от советской территории, подстрекая, как он считал, капиталистическую гражданскую войну в других местах. Пакт Гитлера-Сталина дал ему 2-летнюю передышку, а договор о ненападении с Японией позволил через 6 месяцев перебросить армейские части с Дальнего Востока для участия в битве под Москвой, битве, которая решила исход войны в его пользу"^lx.

Справедливо отмечая тот факт, что реальная внешняя политика руководства Советского Союза нередко совпадала с «духом и буквой» геополитического подхода, Г. А. Зюганов не прав, когда пишет, что «геополитика в нашей стране долгое время игнорировалось» из-за деятельности неких «узколобых догматиков». Чтобы вывести из-под такого определения К. Маркса и В.И. Ленина, он находит в их творчестве «некоторые рассуждения», которые «можно с полным основанием считать геополитическими». В частности, в этой же книге он приводит «хороший пример анализа» К. Марксом влияние географических факторов на политику.

«Ни одна нация никогда не мирилась с тем, - утверждал основоположник коммунистической теории в работе «Разоблачение дипломатической истории ХУIII века», - что её морские берега и устья рек были оторваны от неё… Россия не могла оставить устья Невы, этот естественный выход для продуктов её Севера, в руках шведов, так же как устья Дона, Днепра, Буга и Керченский пролив – в руках занимавшихся грабежом кочевников – татар. По своему географическому положению прибалтийские провинции являются естественным дополнением для той нации, которая владеет страной, расположенной за ними… Одним словом, Пётр захватил лишь то, что было абсолютно необходимо для естественного развития его страны »^lxi.

Г. А. Зюганов выдвигает мысль о существовании особой геополитической модели И.В.Сталина. «Сталинская модель российской геополитики в её полном развитии к середине ХХ века явилась долгожданным синтезом двух традиционных русских геополитических концепций: имперской – с её идеей государственной самодостаточности и панславистской – с её идеей славянского Большого пространства, - отмечает Г. А. Зюганов в уже упоминавшейся книге “География победы”. – Так, скажем, политика форсированной индустриализации была призвана не просто обеспечить подъём экономики, но создать именно самодостаточную, независимую от внешней коньюнктуры хозяйственную систему страны. Иными словами, индустриализация решала главную геополитическую задачу. И Великая Отечественная война показала, что это был единственно правильный путь. В ходе индустриализации было положено начало решения ещё одной стержневой геополитической задачи, о значении которой писал ещё в 1915 году В. П. Семёнов Тян-Шанский. Ахиллесовой пятой континентальной геополитической системы России является растянутость территории и её деление на развитый центр и отсталую периферию. Реально путь устранения этого недостатка Тян-Шанский видел в создании сети опорных культурно – экономических баз. Индустриализация как раз и была подчинена логике решения этой геополитической проблемы. Итак, - заключает Г. А. Зюганов, - сегодня можно уверенно утверждать, что создание самодостаточного типа хозяйства и установление прочного контроля над собственным внутренним пространством явились двумя важнейшими основами сталинской геополитической модели. О том, что это было осознанная политика советского руководства, можно судить хотя бы по содержанию знаменитого тоста Сталина, произнесённого им 7 ноября 1937 года в узком кругу близких соратников за праздничным столом в доме Ворошилова. Судя по дневниковой записи Георгия Димитрова, присутствовавшего на этой неформальной встрече, Сталин сказал, что русские цари «сделали одно хорошее дело: сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое целое не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех великих народов, составляющих это государство. Мы объединили это государство таким образом, что каждая часть, которая была бы оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не смогла существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу».

Но сущность происшедшей в нашей стране коллизии с геополитикой гораздо глубже, нежели искажение ее некими "узколобыми догматиками". Теперь уже получается, что, как считает А.Зюганов, речь может идти о некой марксистской геополитической линии или "модели". Этот автор обходит молчанием вопрос о том, что у марксистов-ленинцев классовый подход к общественному развитию подавлял все другие возможности его интерпретации. Именно поэтому геополитическая проблематика в советском общестоведении если и существовала, то только в виде критики "буржуазных антинаучных измышлений". Говоря о "сталинской модели русской геополитики", Г.А.Зюганов не замечает, как он покидает поле классической геополитики и переходит на позиции "внутренней геополитики" - новой по существу научной дисциплины, созданной уже в 80-е годы ХХ столетия французским географом Ивом Лакостом.

Для этого Лакост отказался от мышления, основанного на планетарном цивилизационно-географическом дуализме “моря” и “суши”, "деглобализировал" саму науку, свел ее суть к аналитическому методу, пригодному для изучения локальных и региональных проблем. Зюганов трактует как позитивное явление создание "самодостаточной, независимой от внешней конъюнктуры хозяйственной системы" в СССР, хотя сейчас уже всем ясно, что именно курс на автаркическое развитие “помог” нашей стране "прозевать" начавшуюся в мире научно-техническую революцию и связанный с ее достижениями переход от экономики промышленного типа к постиндустриальной экономике. По всей видимости, это и явилось основной причиной проигрыша Советским Союзом "холодной войны".

Точно также, полностью разделив высказанное И.В.Сталиным в его тосте мнение о достигнутом единстве "великих народов" Советского государства, Г.А.Зюганов проигнорировал тот самоочевидный факт, что противоречие между федеративно-союзным по форме и унитарным по характеру СССР явилось той этнополитической миной замедленного действия, которая в конечном счете взорвала великую страну.

Все дело, как видно, заключается в том, что классовые идеологические основы созданного в 20-е - 30-е годы Советского государства отторгали геополитику, легитимную отрасль научного знания в области мироориентирования элит стран и народов, причем без учета того безусловного обстоятельства, что страна оставалась геополитическим колоссом со специфическими же геополитическими интересами и потребностями. Не случайно во всех геополитических теориях, регулярно появлявшихся на Западе и становившихся ядром стратегии ведущих держав мира, Россия-СССР занимала важнейшее место.

Она становилась, как правило, объектом внешнеполитического планирования складывавшихся на антироссийских основах коалиций и группировок, но советская политическая элита , не зная этих теорий, была лишена и возможности их анализа, и учета в своей стратегии и поведении на международной арене. В этом смысле известное неверие Сталина до последнего момента в то, что Гитлер решится на войну на два фронта и нападет на Советский Союз до того, как поставит “на колени” Англию, имеет свое геополитическое объяснение. Геополитика Германии, недостатки геостратегического положения которой, по мнению немецких учёных и политиков, привели к поражению в первой мировой войне, в стремлении к реваншу не могла не обратиться к поиску той "магической пули", которая сокрушит и континентальные, и морские силы противостоявших ей держав.

Германские геополитики обратили в этой связи внимание на воздушное пространство, посчитав, что военное господство в нем уравняет или даже даст превосходство в протвоборстве со странами, которые контролировали морские и сухопутные пространства. Высокий уровень достижений в первую очередь в самолетостроении и создании ракетного оружия, позволил Гитлеру исходить из того, что он в войне против Англии и Советского Союза будет вести одну полноценную войну. Он считал, что первая имела мощный военно-морской флот и слабую сухопутную армию, в то время как СССР имел большую армию и не идущими ни в какое сравнение с германскими авиацию и флот. Германия значительно превосходила антифашистскую коалицию, как полагал Гитлер, в воздушных силах, и именно превосходство в этой третьей сфере ведение военных действий должно было обеспечить немецкому рейху победу. Гитлер, конечно же, ошибся в своих расчётах, но и геополитический дальтонизм Сталина стоил советскому народу многомиллионных жертв и катастрофических потерь в первые годы Отечественной войны. Кстати, невнимание Англии и Франции к аэрократии явилось одной из главных причин их тяжёлых поражений в 1939 – 1940 годах, когда почти вся Западная Европа и часть Северной Африки оказались в руках немецких завоевателей.

5 апреля 1940 года, за четыре дня до того, как нацистское вторжению в Норвегию открыло всерьёз европейскую фазу войны, Геббельс дал краткое интервью избранным германским журналистам, одному из которых удалось его записать. Ключевой пассаж выступления Геббельса был таким: «До сих пор нам удавалось держать врага в неведении относительно истинных целей Германии, точно так же, как в 1932 году наши внутренние враги не успели понять, что происходит или, иными словами, что наша присяга законности просто пустой номер. Мы хотели взять власть легально, но мы не желаем её использовать легально… Враги могли раздавить нас. Они могли арестовать некоторых из нас в 1925 году и на этом бы всё кончилось. Но они пропустили нас сквозь опасную зону. То же самое произошло и в международной политике… В 1933 г. премьер-министр Франции должен был сказать (и если бы я был французским премьер-министром, то сказал бы тоже самое): «Новый канцлер Рейха, это человек, написавший ”Майн кампф”, книгу, в которой говорится то – то и то – то, и этого человека нельзя терпеть рядом с нами. Или он должен исчезнуть, или мы выступим». Они оставили нас в покое и таким образом позволили нам перебраться через зону риска, а мы, в свою очередь, успели обойти все опасные рифы. И когда мы были готовы и хорошо вооружены, намного лучше их, только тогда они начали войну»^lxii.

Фашистский экспансионизм был остановлен, его силы – разгромлены Антигитлеровской коалицией государств, образовавшейся без учета их морской или континентальной приверженности или принадлежности, то есть вопреки считавшегося непреодолимым и объективным их геополитическому протагонизму. Показательна в этом смысле позиция США, которые не только поступились изоляционизмом ради помощи Великобритании, но и вступили в союз на период войны с СССР, чтобы не остаться впоследствии один на один с претендующей на мировое господство Германией. И дело здесь не в способностях Рузвельта, как об этом пишет Г. Киссинджер, а в геополитическом здоровом инстинкте истеблишмента «морской державы», не желавшего упустить выгоды, проистекавшие из схватки двух континентальных гигантов.

«Все великие лидеры шествуют в одиночку,- писал в этой связи Г. Киссинджер.- Их неповторимость проистекает из способности распознать вызов, ещё далеко не очевидный для их современников. Рузвельт вовлёк изоляционную нацию в войну между странами, конфликт между которыми несколькими годами ранее считался несовместимым с американскими ценностями и не имеющим значения для американской безопасности. После 1940 года Рузвельт убедил конгресс, за несколько лет до того подавляющим большинством голосов принявший серию законов о нейтралитете, санкционировать все возрастающую американскую помощь Великобритании, остановившись лишь перед непосредственным участием в военных действиях, а иногда даже преступая эту черту. В конце - концов японское нападение на Перл – Харбор устранило последние сомнения. Рузвельт оказался в состоянии убедить общество, которое в течение двух столетий было уверенно в собственной неуязвимости, до какой степени смертельно опасна победа стран «оси». И он проследил за тем, чтобы на этот раз вовлечённость Америки означала бы лишь первый шаг на её пути к постоянным обязательствам международного характера. Ещё в мае 1940 г. 64 % американцев считали сохранение мира более важной задачей, чем разгром нацистов. Через 18 месяцев, в декабре 1941 года, накануне нападения на Перл – Харбор, пропорция оказалась обратной: лишь 32% предпочитали мир предотвращению нацистского триумфа»