Geum.ru

Энн Райс Мемнох-дьявол

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   23
ГЛАВА 24

Мы сидели на низкой стене, выходящей на Пятую авеню, на краю Сентрал-парка. И так три ночи подряд. Мы наблюдали.

Ибо насколько хватало глаз, со стороны жилых кварталов тянулась бесконечная очередь шириной пять-шесть футов: мужчины, женщины, дети — поющие, притоптывающие, чтобы согреться; взад-вперед вдоль очереди сновали монахини и священники, предлагая горячий шоколад и чай тем, кто замерз. На расстоянии нескольких футов друг от друга в больших железных барабанах горели костры. Насколько хватало глаз.

Очередь тянулась до деловой части города и двигалась дальше, мимо сверкающих витрин Бергдорфа Гудмана и Генри Бендела, меховых, ювелирных и книжных магазинов центра, пока не сворачивала к собору.

Скрестив ноги и сложив на груди руки, Дэвид стоял, прислонившись к каменной ограде парка. Я по-детски сидел, подогнув колени; опустошенное одноглазое лицо поднято, подбородок уперт в кулак, локоть на колене. Я прислушивался к толпе.

Далеко впереди послышались крики и визг. Наверное, кто-то в очередной раз приложился к реликвии чистой салфеткой и изображение снова перешло на салфетку! То же самое произойдет и завтрашней ночью, и послезавтрашней, и, возможно, повторится еще не однажды, и никто не знал, сколько это будет продолжаться, знали только, что сияние лика переносится от оттиска к оттиску, как пламя с фитиля на фитиль.

— Пойдем, — сказал Дэвид. — Мы здесь замерзнем Ну пойдем же.

Мы пошли.

— Зачем все это? — спросил я. — Торчать здесь, наверху, чтобы видеть то же самое, что мы видели прошлой и позапрошлой ночью? Чтобы я снова пытался добраться до нее, понимая, что любая демонстрация силы, любой сверхъестественный дар лишь подтвердят само чудо? Она никогда больше не захочет меня слушать. Ты ведь знаешь, что не захочет. А кто сейчас стоит на ступенях, кто принесет себя в жертву на рассвете, чтобы подтвердить это чудо?

— Там Маэл.

— Ах да, этот друид, когда-то бывший жрецом и до сих пор им оставшийся. Значит, сегодня утром именно он, подобно Люциферу, сгинет в огне.

Прошлой ночью это был какой-то оборванец бродяга и горький пьяница, явившийся невесть откуда и нам не известный. Он превратился на рассвете в сверхъестественный факел на глазах у многочисленных операторов с видеокамерами и газетных фоторепортеров. Газеты пестрели снимками этого чуда, как и фотографиями самого плата

— Подожди здесь, — сказал я.

Мы пришли в южную часть Сентрал-парка. Толпа дружно пела старый торжественный и воинственный гимн:

Святым Боже, мы восхваляем Имя Твое

Владыка всего сущего, мы склоняемся пред Тобой!

Я стоял, в изумлении не сводя с них глаз. Боль в левой глазнице, похоже, усилилась. Интересно, что могло там меняться и какие процессы происходили.

— Вы глупцы, все вы! — заорал я — Христианство — самая кровавая религия из тех, что существовали на свете. Могу засвидетельствовать это!

— Сейчас же замолчи и делай, что я скажу. — Прежде чем кто-либо успел обернуться и посмотреть на нас, Дэвид уже тащил меня за собой, и скоро мы растворились среди прохожих, идущих по ледяным тротуарам. Снова и снова сдерживал он меня на этом пути. Он устал это делать. Я не винил его.

Один раз я попал в руки полицейских.

Меня поймали и пытались вытолкать из собора за то, что я хотел поговорить с ней, но потом, когда меня выводили вон, все они медленно отстранились. Они почувствовали, что я не живой, — так, как это чувствуют смертные. Они это почувствовали и стали бормотать что-то про плат и чудо, и я был бессилен что-либо сделать.

Полицейские были повсюду. Они стояли на страже, чтобы оказать помощь, подать горячего чаю; то и дело они отходили погреть над костром белые, замерзшие руки.

Никто нас не замечал. Да и с какой стати? Мы были просто двумя неприметными мужчинами, частью толпы; наша сияющая кожа не бросалась в глаза среди этой слепящей снежной белизны, среди этих исступленных паломников, распевающих псалом за псалмом.

Витрины книжных магазинов были завалены всевозможными изданиями Библии, книгами по христологии. Высилась огромная пирамида книг в обложке цвета лаванды под названием «Вероника и ее плат» Эвы Курилюк. Рядом с ней лежала другая кипа: «Святые лики, тайные места» Яна Уилсона

Люди продавали на улице брошюры и даже раздавали их бесплатно. Я слышал говоры со всех Частей страны — Техаса, Флориды, Джорджии, Калифорнии.

Библии, Библии, Библии — распродаваемые и раздаваемые.

Группа монахинь раздавала изображения святой Вероники. Но самым ходовым товаром были цветные фото самого плата, сделанные в церкви и затем растиражированные в тысячах экземпляров.

— Чудесная милость, чудесная милость... — пели в унисон в одной из групп, раскачиваясь взад-вперед, занимая в шеренге свои места.

— Gloria, in excelsus deum! — разразился длиннобородый мужчина с простертыми руками.

Подходя ближе к церкви, мы увидели, как повсюду собираются небольшие группы людей. В гуще одной из них быстро, горячо говорил молодой человек:

— В четырнадцатом веке ее, Веронику, официально признали святой, и считалось, что плат был утерян во время Четвертого крестового похода, когда венецианцы штурмовали Лия-Софию. — Он остановился, чтобы поправить очки на носу, — Разумеется, Ватикан не преминет вынести официальное решение по этому поводу, как всегда это делает, но из оригинала плата уже получены семьдесят три копии, и это на глазах бесчисленных свидетелей, готовых дать показания перед папским престолом.

В другом месте собралось несколько одетых в темное мужчин, должно быть священников — не могу сказать точно, — в окружении слушателей, щурящихся на снег.

— Я не утверждаю, что иезуиты не могут прийти, — сказал один из мужчин. — Я сказал лишь, что они не придут сюда, чтобы взять управление в свои руки. Дора просила, чтобы хранителями плата стали францисканцы, если она покинет собор.

А позади нас две женщины сошлись на том, что уже были проведены экспертизы и что возраст плата не вызывает сомнений.

— Сейчас нигде в мире больше не выращивается этот сорт льна; невозможно найти новый кусок такой ткани; сама новизна и чистота этой ткани являют собой чудо.

— ...Все телесные жидкости, каждая часть изображения, полученная из жидкостей человеческого тела. Не следовало портить плат, чтобы это обнаружить! Это... это...


— ...Действие энзима. Но вы понимаете, как искажают подобные вещи...

— ...Нет, не «Нью-Йорк Таймс». «Нью-Йорк Таймс» не собирается утверждать, что три археолога признали ее подлинной...

— Не подлинной, друг мой, а лишь не имеющей современного научного объяснения...

— Бог и дьявол — идиоты! — произнес я. Группа женщин повернулась ко мне в изумлении.

— Прими Иисуса как своего Спасителя, сын мой, — сказала одна из них. — Он умер за наши грехи.

Дэвид утащил меня прочь. Никто больше не обращал на нас внимания. Маленькие школы росли как грибы — группки философов и свидетелей или просто тех, кто поджидал очарованных, нетвердой походкой выходящих из церкви людей с лицами, залитыми слезами.

— ...Я видел Его, я видел Его, это был Лик Христа.

И прилепившаяся к арке, подобно огромной паукообразной тени, фигура вампира Маэла, почти невидимая для них, ждала, чтобы вступить в свет утренней зари с руками, раскинутыми в форме креста.

Он бросил на нас хитрый взгляд.

— Ты тоже! — тихо сказал вампир своим сверхъестественным голосом, неслышным для прочих. — Иди, встреть солнце с распростертыми руками! Лес-тат, Бог выбрал тебя в качестве Своего посланника.

— Пойдем, — молвил Дэвид. — Мы достаточно повидали за эту ночь и за все предыдущие.

— И куда же мы пойдем? — спросил я. — Перестань, не надо тянуть меня за руку. Дэвид! Ты слышишь меня?

— Уже перестал, — вежливо откликнулся он, понижая голос и тем самым как бы советуя мне тоже говорить тише. Медленно падал снег. В ближней к нам железной жаровне потрескивал огонь.

— Книги! Что с книгами? Как же, во имя Бога, я мог позабыть про книги?!!

— Какие книги? — спросил он. Дэвид как раз подтолкнул меня, чтобы дать пройти прохожему, к витрине магазина, за стеклом которой виднелась кучка людей, наслаждающаяся теплом и глядящая в сторону церкви.

— Книги Винкена де Вайльда. Двенадцать книг Роджера! Что с ними стало?

— Они там, — сказал он. — Там наверху, в башне. Она оставила их тебе. Лестат, я это тебе объяснял. Она говорила с тобой прошлой ночью.

— В присутствии всех невозможно было говорить правду.

— Она сказала тебе, что эти реликвии теперь твои.

— Необходимо достать книги! — сказал я. О, каким же я был глупцом, что позабыл об этих прекрасных книгах.

— успокойся, Лестат, не переживай. Нельзя, чтобы на тебя обращали внимание. С квартирой ничего не случилось. Она никому о ней не рассказывала. Она оставила ее нам. Она не скажет никому, что мы там были. Она мне обещала. Она отдала документы, касающиеся приюта, тебе, Лестат, неужели не понимаешь? И порвала все связи с прежней жизнью. Ее старая религия мертва, отменена. Она родилась заново, став хранительницей плата.

— Мы этого не знаем! — рычал я. — И никогда не узнаем, А если мы не знаем и нам не дано знать, то как может это принять она?!

Он подтолкнул меня к стене.

— Я хочу вернуться и забрать книги, — сказал я.

— Разумеется, мы сделаем это, если ты хочешь. Как же я устал.

Люди на тротуарах пели:

— И Он идет со мной, и говорит со мной, и позволяет называть Его по имени.

Квартира была в порядке.

Насколько я понимал, Дора так и не возвращалась сюда. Ни один из нас не возвращался. Дэвид приходил проверить, и Дэвид говорил правду. Все оставалось на своих местах.

За исключением того, что в крошечной комнатенке, в которой я тогда спал, стоял только один сундук. Моя одежда и одеяло, на котором она лежала, покрытая грязью и сосновыми иглами из древнего леса, исчезли.

— Это ты убрал все?

— Нет, — сказал он. — Думаю, это она. Это все реликвии ангельского посланца. Насколько мне известно, их забрали чиновники из Ватикана.

Я рассмеялся.

— Они подвергнут анализу все эти вещи, включая кусочки лесной органики.

— Одежда посланца Господа — об этом уже писалось в газетах, — сказал он. — Лестат, пора приходить в себя. Невозможно ощупью продвигаться по миру смертных, как ты это делаешь. Ты рискуешь собой, рискуешь жизнями окружающих. Ты представляешь риск для всего вокруг. Необходимо сдерживать свою силу.

— Риск? После того, что я сделал, создав чудо вроде этого — новое вливание крови в ту религию, которую ненавидел Мемнох? О Господи!

— Ш-ш-ш. Тише, — сказал он. — Сундук, здесь. Книги в сундуке.

А-а, значит, книги были, в этой маленькой комнатке, где я спал. Я был утешен, абсолютно утешен. Я уселся там со скрещенными ногами, раскачиваясь взад-вперед и плача. Так странно было плакать одним глазом! Господи, а слезы выходят из левого глаза? Не думаю. Полагаю, он вырвал и каналы, что ты скажешь?

Я протянул руку и откинул крышку сундука. Он был сделан из дерева — китайский сундук, украшенный многофигурной резьбой. И там лежали двенадцать книг, каждая тщательно завернутая нами, все в сохранности, все сухие. Мне не надо было открывать их, чтобы удостовериться в этом.

— Я хочу, чтобы мы сейчас же ушли, — сказал Дэвид. — Если ты снова начнешь рыдать, если опять начнешь рассказывать людям...

— О, я знаю, как ты устал, друг мой, — ответил я. — Прости меня. Мне очень жаль. — Я вспомнил, как он силой отрывал меня от одной группы людей, от следующей, утаскивая прочь с глаз смертных.

Я снова подумал о тех полицейских. Я даже не сопротивлялся им. Просто они один за другим отступали назад, словно уходя от чего-то заразного, нездорового, как подсказывало им их телесное существо. Назад.

И она тоже говорила о посланце Господа. Дора говорила вполне определенно.

— Нам следует бросить все это сейчас же, — сказал он. — Довольно. Придут другие. Я не хочу видеть других. А ты? Ты хочешь отвечать на вопросы Сантино, или Пандоры, или Джесс, или кого угодно? Что еще мы можем сделать? Я хочу уйти.

— Ты считаешь, что я был его шутом, не так ли? — спросил я, поднимая на него глаза

— Чьим шутом — Господа или дьявола?

— В том-то и дело, — ответил я, — не знаю. Скажи, что ты думаешь.

— Я хочу уйти, — сказал он, — потому что если я сейчас не уйду, то примкну к ним этим утром на ступенях церкви — к Маэлу или кто там будет еще. И следом придут другие. Я их знаю. Я их вижу.

— Нет, ты не можешь этого сделать! Что, если каждая крупинка этого — ложь? Что, если Мемнох не был дьяволом, а Бог не был Богом и все это было какой-то отвратительной мистификацией, разыгранной перед нами монстрами, мало чем отличающимися от нас самих?! Даже и не думай о том, что примкнешь к ним на церковных ступенях! Земля — это то, что у нас есть! Прильни к ней! Ты не знаешь. Ты не знаешь о вихрях и аде. Не знаешь. Только Ему ведомы правила. Только Ему дано говорить правду! А Мемнох раз за разом описывал Его как сумасшедшего, нравственного идиота.

Дэвид медленно обернулся, на лице его заиграли блики света. Он тихо спросил:

— Его кровь, Лестат, неужели она и вправду может быть в тебе?

— Не вздумай верить в это! — сказал я. — Только не ты! Нет. Не верь. Я выхожу из игры. Я отказываюсь принимать чью-либо сторону! Я принес плат назад, чтобы ты и она поверили в мои слова — это все, что я сделал, — и вот случилось это... это безумие!

Я потерял сознание.

На мгновение я узрел свет небес, или мне это показалось. Я узрел Его, стоящего у балюстрады. Я учуял тот сильный ужасный запах, что так часто поднимался от земли, с полей брани, с полей ада.

Дэвид опустился рядом со мной на колени, взяв меня за руки.

— Взгляни на меня, не исчезай сейчас! — сказал он. — Я хочу, чтобы мы ушли отсюда, нам надо уйти. Понимаешь? Мы вернемся домой. И потом, я хочу, чтобы ты рассказал мне всю историю, продиктовал ее мне, слово за словом.

— Зачем?

— Мы отыщем, что в твоих словах правда. Подробности помогут нам разобраться в том, что кто сделал и для кого. Либо тебя использовал. Бог, либо Мемнох! Либо Мемнох все время лгал! Либо Бог...

— А-а, так вот отчего у тебя голова болит? Я не хочу, чтобы ты записывал. Если ты запишешь, то это будет лишь версия — версия, а версий и так слишком много. Что рассказала им Дора о своих ночных посетителях, о своих милостивых демонах, что принесли ей плат? Они забрали мою одежду! Что, если на этой одежде остались частицы: моей кожи?

— Пойдем, пойдем, возьми книги — вот — я помогу тебе. Здесь три мешка, но хватит двух; положи эту связку в свой, а я возьму этот.

Я повиновался его приказаниям. Мы уложили книги в два мешка. Теперь можно и отправляться.

— Почему вы оставили книги здесь, а все прочее отослали?

— Она хотела, чтобы их забрал ты, — сказал Дэвид. — Я же говорил тебе. Она просила меня проследить, чтобы они попали к тебе. И она отдала тебе все остальное. Она сожгла все мосты. Это религиозное движение, затрагивающее фундаменталистов и фанатиков, христиан Востока и Запада.

— Мне надо увидеться с ней.

— Нет. Невозможно. Пойдем. Сюда. У меня есть теплое пальто. Ты должен надеть его.

— Ты что, всегда теперь будешь моей нянькой? — спросил я.

— Может быть.

— Почему бы мне не пойти сейчас в церковь и не поджечь плат? Я мог бы это сделать. Я мог бы сделать это силой своего сознания — заставить плат загореться.

— Тогда почему же ты этого не делаешь?

Я вздрогнул.

— Я... я...

— Давай, давай. Тебе не надо даже в церковь ходить. Твоя энергия не зависит от расстояния. Возможно, ты сумеешь поджечь его. Интересно будет, если плат не загорится, а? Но допустим, загорится, допустим, он почернеет и сгорит, как дрова в камине, когда ты поджигаешь их телекинетической энергией своего сознания. Что тогда?

Я разрыдался. Я не смог бы сделать такой вещи. Не смог бы. Я не знал наверняка! Просто не знал. И если я стал жертвой обмана Бога, была в том Божья воля для всех нас или нет?

— Лестат! — Он свирепо уставился на меня или, я сказал бы, скорее, пригвоздил меня своим властным взглядом. — Послушай, что я тебе скажу. Не приближайся к ним больше! Не устраивай для них больше никаких чудес. Ты ничего более не в состоянии сделать. Пусть она рассказывает об ангельском посланце. Это уже вошло в историю.

— Я хочу поговорить с репортерами!

— Нет!

— В этот раз я обещаю говорить тихо — обещаю, и никого не испугаю, клянусь — не испугаю, Дэвид...

— Со временем, Лестат, если еще будет желание... со временем... — Он наклонился и пригладил мои волосы. — А теперь идем. Нам пора.


ГЛАВА 25

В бывшем здании детского приюта было холодно. Его толстые кирпичные стены, лишенные какого-либо утепления, удерживали стужу, и зимой внутри было холоднее, чем на улице. Кажется, я это помнил с прежних времен. Почему она отдала все мне? Почему? Она передала мне документы и все реликвии. Что это значит? Только то, что она исчезла, как комета в небе.

Была ли на земле хоть одна страна, где каналы новостей не передавали бы ее лицо, ее голос, ее плат, ее историю?

Но мы были дома, это был наш город, Новый Орлеан, наша маленькая страна, и здесь не падал снег, а лишь ощущался легкий аромат чудесных оливковых деревьев, и магнолии в старом заброшенном монастырском саду разбрасывали розовые лепестки. Посмотрите на эти розовые лепестки на земле.

Здесь так тихо. Никто не ведал об этом месте. Наконец-то Чудовище может жить у себя во дворце, вспоминая Красавицу и вечно размышляя о том, рыдает ли Мемнох в аду или оба они — сыны Божий — заливаются на небесах смехом!

Я вошел в часовню, ожидая увидеть накрытые тканью коробки, ящики. Но глазам моим предстало самое настоящее святилище. Все предметы были распакованы, протерты, расставлены по местам; статуи святого Антония, святой Люсии с ее глазами на блюде, младенец Иисус из Праги в его испанском наряде. В простенках между окнами виднелись аккуратно развешанные иконы.

— Но кто все это сделал?

Дэвид исчез. Куда? Какая разница, он вернется. Зато у меня есть двенадцать книг. Что мне нужно, так это удобное местечко, чтобы присесть. Пожалуй, алтарные ступени для этого подойдут. И еще нужен свет. С одним глазом того света, что льется через высокие витражные окна, мне не хватает, надо чуточку больше.

На паперти часовни появилась фигура. Без запаха. Вампир. Мой птенец, должно быть. Молодой. Луи. Все такой же.

— Это ты все устроил? — спросил я. — Так красиво расставил вещи в часовне?

— Мне показалось, так будет хорошо, — сказал он. Он подошел ко мне. Я отчетливо увидел его, хотя пришлось повернуть голову, чтобы сфокусировать на нем взгляд единственного своего глаза и перестать пытаться открыть другой, которого не было.

Высокий, бледный, чуть изможденный. Короткие черные волосы. Зеленые глаза, очень добрые. Грациозная походка, присущая тому, кто не любит создавать шум, суетиться или быть на виду. Простая черная одежда, как тогда, у евреев в Нью-Йорке, собравшихся у собора и наблюдающих весь тот спектакль.

— Пойдем домой, — сказал он. Такой человечный голос. Такой добрый. — Настало время прийти туда и много о чем подумать. Разве ты не хочешь оказаться дома, в нашем жилище, среди нам подобных?

Если что-то на свете и могло меня успокоить, так это он с этим его забавным наклоном головы, с его манерой неотрывно смотреть на меня, своей спокойной уверенностью оберегая от того, чего боялся я, он и, наверно, любой из нас.

Мой старый, мой благородный Друг, нежный мой терпеливый ученик, столь же твердо обученный викторианским правилам вежливости, сколь когда-то преподанным мной правилам поведения монстра. Что, если Мемнох навещал его? А если нет, то почему Мемнох до сих пор этого не сделал?

— Что я совершил, это было Господней волей? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Луи. Он положил свою мягкую руку поверх моей. Его неспешный голос, был как бальзам для моих нервов. — Пойдем домой. Я многие часы слушал по радио, по телевидению историю ангела ночи, принесшего плат святой Вероники. Изорванная одежда ангела попала в руки священников и ученых. Дора благословляет людей. Плат приносит исцеление. Люди съезжаются в Нью-Йорк со всего света. Я рад твоему возвращению. Я хочу, чтобы ты остался здесь.

— Я что, послужил Богу? Разве это возможно? Богу, которого все еще ненавижу?

— Я не слыхал твоего рассказа. Ты расскажешь мне? — спросил он прямо, без задних мыслей. — Или для тебя слишком мучительно вспоминать все снова?

— Дэвид обещал записать, — сказал я. — По памяти. — Я постучал себя по виску, — У нас такая хорошая память. Полагаю, некоторые могут вспомнить вещи, которые не происходили в действительности.

Я огляделся по сторонам.

— Где мы? О Господи, я забыл! Мы в часовне. Вот ангел с чашей в руках, а вот распятие, которое здесь было раньше.

Каким же окостеневшим и безжизненным оно выглядело, таким непохожим на сияющий плат.

— Плат показывают в вечерних новостях?

— Постоянно. — Он улыбнулся. Никакой насмешки. Только любовь.

— Что ты подумал, Луи, когда увидел плат?

— Что это тот Христос, в которого я когда-то верил. Что это тот Сын Божий, которого я знал, когда был мальчишкой. — Голос его звучал терпеливо. — Пойдем домой. Пойдем. В этом месте... водятся... существа.

— Правда?

— Духи? Привидения? — Он не казался напуганным. — Они маленькие, но я их чувствую, и, знаешь, Лестат, у меня нет твоих способностей. — Он снова улыбнулся. — Ты должен понимать это. Разве ты их не чувствуешь?

Я закрыл глаза Вернее, один глаз. Я услышал странные звуки, словно много, много детей шли друг за Другом парами.

— Думаю, они распевают таблицы.

— Какие таблицы? — спросил Луи. Он сжал мою руку, наклоняясь ко мне. — Лестат, что это за таблицы?

— О, знаешь, так когда-то учили умножению. Они должны были пропеватъ в классе таблицу умножения: дважды два четыре, дважды три шесть, дважды четыре восемь... разве не это они поют? Да, это.

Я умолк. Там кто-то был, на паперти, сразу за дверями часовни, в тени, где я когда-то прятался от Доры. Кто-то нашей породы. Должен был быть. И он был старый, очень старый. Я чувствовал его силу. Там был некто столь древний, что это поняли бы лишь Мемнох и Бог Воплощенный или... Луи. Да, возможно, Луи, если он доверяет своей памяти, мгновенным озарениям, своему разрушительному краткому опыту общения с древними, возможно...

И все же он не испугался. Он настороженно наблюдал за мной, но почти без страха.

— Давай, я не боюсь тебя! — молвил я. И пошел навстречу. Через правое мое плечо были перекинуты два мешка с книгами, левой рукой я крепко сжимал ткань мешковины. Правая рука моя была свободна. И правый глаз. У меня оставалось хотя бы это. Кто же все-таки стоит за дверями?

— Там Дэвид, — произнес Луис умиротворяющим тоном, как бы говоря: «Видишь? Беспокоиться не о чем».

— Нет, рядом с ним. Всмотрись, всмотрись внимательно в темноту. Видишь фигуру женщины — такую белую, неподвижную, — она могла бы сойти за одну из статуй?

— Маарет! — молвил я.

— Это я, Лестат, — сказала она. Я рассмеялся.

— Не был ли таким же ответ Исайи, когда его позвал Господь? «Это я, Господи»?

— Да, — сказала она. Ее голос был едва слышным, но ясным и очищенным временем — вся плотская густота уже давно из него ушла

Я двинулся к ним, перейдя из часовни на небольшую паперть. Дэвид стоял рядом с ней как ее помазанник, готовый мгновенно исполнить любое повеление Маарет, ведь она — старшая, почти самая старшая, наша Ева, Мать всех нас или единственная оставшаяся Мать; и теперь, глядя на нее, я вновь припомнил жуткую историю ее глаз — то, как ее ослепили, когда она была человеком, и глаза, которыми она сейчас смотрела, отняты у людей.

Кровоточащие человеческие глаза, взятые у мертвого или живого и вставленные в ее глазницы, чтобы питаться вампирской кровью как можно дольше. Но какими же утомленными казались они на ее красивом лице. Что тогда сказала Джесс? «Она сделана из алебастра», А алебастр — камень, пропускающий свет.

— Я не стану брать человеческий глаз, — произнес я шепотом.

Она ничего не сказала. Она здесь не для того, чтобы судить или советовать. Зачем же она пришла? Что ей надо? — Ты тоже хочешь послушать рассказ?

— Твой милый английский приятель говорит, что все случилось так, как ты описал. Он говорит, что песни, которые поют на телевидении, правдивы; что ты — Ангел Ночи, и ты принес ей плат, и что он был там и слышал твой рассказ.

— Я не ангел! И я совсем не собирался отдавать ей плат! Я взял его как доказательство. Взял, потому что...

Мой голос осекся.

— Почему? — спросила она.

— Потому что мне его дал Христос! — прошептал я. — Он сказал: «Возьми его», — и я взял.

Я рыдал. А она ждала, Терпеливо, торжественно. Луис ждал. Дэвид ждал.

Наконец я успокоился и сказал:

— Запиши каждое слово, Дэвид, если станешь писать. Каждое двусмысленное слово — слышишь? Я не стану писать сам. Не стану. Ну, может быть... если посчитаю, что ты передаешь недостаточно точно, тогда напишу. Чего ты хочешь? Зачем ты пришла? Нет, не буду писать. Зачем ты здесь, Маарет, зачем предстала передо мной? Зачем ты пришла в новый замок Чудовища, для чего? Ответь мне.

Она ничего не ответила. Ее длинные светло-рыжие волосы доходили до талии. Она была одета в простую одежду, на которую в большинстве мест просто бы не обратили внимания: длинный, свободный жакет, подпоясанный на тонкой талии, и юбка, закрывающая верх маленьких ботинок. От ее головы с человеческими глазами исходил сильный аромат крови. И сами горящие на лице глаза смотрели на меня нестерпимо страшно.

— Я не возьму человеческий глаз! — сказал я. Но я уже говорил это раньше. Наверное, с моей стороны это выглядело высокомерным и непочтительным. Ведь она была такой могущественной. — Я не возьму человеческую жизнь, — сказал я. Вот что в действительности я имел в виду. — Я никогда, никогда, пока живу, терплю, голодаю и страдаю, не возьму человеческую жизнь и не подниму руку на живое существо, будь оно человеком или одним из нас — не важно, — не буду... я... до последнего дыхания... не стану...

— Я намерена задержать тебя здесь, — молвила она. — В качестве пленника. На время. Пока ты не успокоишься.

— Ты сошла с ума. Ты нигде меня не задержишь.

— У меня приготовлены для тебя цепи. Дэвид, Луи, вы мне поможете.

— Что такое? Вы оба, как вы смеете? Цепи? Какие цепи? Кто я такой — Азазел, брошенный в яму? Мемнох над этим хорошо посмеется, если только он навсегда не отвернулся от меня!

Но ни один из них не пошевелился. Они стояли неподвижно. Внешне хрупкая, белая фигура Маарет скрывала в себе мощную силу. Луи и Дэвид страдали. О, я чуял запах страдания.

— У меня есть для тебя вот это, — вымолвила она, протягивая руку. — Когда ты это прочтешь, то начнешь вопить и рыдать, и мы продержим тебя здесь в безопасности и покое до тех пор, пока ты не успокоишься. Здесь. Под моей защитой. В этом месте. Ты станешь моим пленником.

— Что? Что это такое? — вопрошал я. Это был мятый пергаментный сверток.

— Что это, черт возьми, такое? — повторял я. — Кто дал тебе это? — Мне не хотелось прикасаться к свертку.

Она ухватилась за мою левую руку с неодолимой силой, заставив меня выронить мешки с книгами, и вложила в мою ладонь пергаментный сверток.

— Это мне передали для тебя, — сказала она.

— Кто? — спросил я.

— Персона, чье письмо ты найдешь внутри. Разверни его.

— Какого черта! — выругался я. Пальцами правой руки я разорвал измятый тонкий пергамент.

Мой глаз! Он сверкал на фоне написанных на вложенном внутрь листе строчек. В этом маленьком свертке находился мой глаз. Мой голубой глаз, живой и невредимый.

Задыхаясь, я схватил его, поднес к лицу и вставил в болящую глазницу, чувствуя, как нервы тянутся назад к мозгу. Мир засиял целостной картиной зрения.

Она стояла, неотрывно глядя на меня.

— Я стану вопить? — воскликнул я. — Вопить — почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! — кричал я. Я посмотрел справа налево — ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным — витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной. — О, спасибо, Господи! — прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?

— Прочти, — сказала она, — то, что написано.

Архаичный стиль, что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющимся языком, и все же ясно читаемые — я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:

Моему принцу!

Благодарю тебя за прекрасно

выполненную работу.

с Любовью,

Мемнох - дьявол.

Я взревел.

— Ложь, ложь, ложь! — Я услыхал звон цепей. — Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не предавал!

Дэвид, Луи, ее сила, ее непостижимая сила — сила с незапамятных времен, еще до того, как были начертаны первые слова на табличках в Иерихоне, — окружали меня, поглощали меня. Более она, чем они; я был ее ребенком, проклинающим ее.

Они поволокли меня во тьму — и вопли мои отдавались эхом от стен, — в помещение, которое они выбрали для меня: темное подземелье с замурованными окнами. Я пытался вырваться, но меня опутывали цепи.

— Это ложь, ложь, ложь! Не верю! Если меня кто и одурачил, так это только Господь! — Я продолжал бушевать. — Он сделал это со мной. Это все нереально, если Он не совершил этого — Бог Воплощенный. Не Мемнох. Нет, никогда, никогда. Ложь!

В конце концов я в изнеможении повалился на пол. Мне было все равно. Было какое-то утешение в том, что я был закован в цепи и не мог колотить по стенам кулаками, превратив их в месиво, или размозжить голову о кирпичи, или того хуже...

— Ложь, ложь, все это огромная панорама лжи! Это все, что я видел! Еще один огромный замкнутый круг лжи!

— Не все ложь, — сказала она. — Не все. Это стародавняя дилемма.

Я умолк. Я чувствовал, как мой левый глаз глубже и сильнее прорастает корнями в мозг. Он снова у меня был. У меня был мой глаз. И подумать только о его лице, его искаженном от ужаса лице, когда он взглянул на мой глаз, и та история с глазом дядюшки Микки. Я был не в состоянии понять это. Мне снова захотелось выть.

Мне показалось, что я смутно слышу нежный голос Луи — протестующий, умоляющий, спорящий. Я услышал, как замыкаются запоры. Я слышал, как в дерево забивают гвозди. Я слышал, как Луи умоляет.

— Ненадолго, совсем ненадолго... — проговорила она, — Он слишком силен для нас, и ничто другое здесь не поможет. Либо это, либо придется разделаться с ним.

— Нет, — вскричал Луи.

Я услышал протесты Дэвида — нет, этого она не сделает.

— Я не стану этого делать, — спокойно молвила она. — Но он останется здесь до тех пор, пока я не скажу, что он может уйти.

И они ушли.

— Пойте, — прошептал я. Я разговаривал с привидениями детей. — Пойте...

Но монастырь был пуст. Все маленькие привидения разбежались. Монастырь был мой. Слуга Мемноха; князь Мемноха. Я был один в своей темнице.