А. В. Карташев Вселенские Соборы

Вид материалаДокументы

Содержание


Процедура собора
Сына Божия
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   84

Процедура собора


Общий ход соборной деятельности был таков. По Сократу, датой открытия собора нужно считать 20 мая. A торжество закрытия собора было приурочено императором к 25 августа, ко дню празднования им 20-летнего юбилея его царствования. Между этими датами некоторые источники почему-то выделяют 14 июня как начало собора. Акты Халкидонского собора (451) датируют принятие Никейского постановления 19 июня. Можно согласить эти даты так. 20 мая был парад открытия собора. Парад церковный, вставленный в рамки парада придворного, небывалый еще до тех пор "смотр сил" церкви. Пленум собора определился и формальные голосования начались только с 14 июня. A 19 июня проголосовано главное вероопределение. 25 августа состоялось уже торжество закрытия собора. Тут Евсевий Кесарийский произнес свою похвальную речь императору, помещенную им в его "Жизни Константина". Завершилось празднество пышным обедом.

Из указанных источников извлекаем следующие подробности соборной процедуры. Открытие собора во дворце было вдвинуто в раму большого императорского парада. Император вошел в блещущих золотом одеждах. Его приветствовал председательствовавший епископ, занявший место справа от императора. Феодорит, как историк, думает, что это был Евстафий Антиохийский, ибо ранг Антиохии, как резиденции наместника, был, конечно, выше и Византии и Никеи. Константин очень ценил и чтил ученейшего Евсевия Кесарии Палестинской. Но едва ли он в данном случае допустил бы эту вызывающую нетактичность. У него под рукой был всех превосходящий старостью Осий Кордубский. Как инициатор собора, вероятнее всего, он и был председателем на параде открытия собора.

Константин, практически достаточно владевший греческим языком, свою парадную речь держал на официальном языке империи, на латыни. "Не медлите, — сказал император, — о други, служители Божии и рабы общего нашего Владыки Спасителя! Не медлите рассмотреть причины вашего расхождения в самом их начале и разрешить все спорные вопросы мирными постановлениями. Через это вы совершите угодное Богу и доставите величайшую радость мне, вашему сослужителю". Эта речь сейчас же была переведена на греческий язык. Затем начались прения, в которых император принял деятельное участие. Евсевий Кесарийский пишет: "Кротко беседуя с каждым на эллинском языке, василевс был как-то усладителен и приятен. Одних убеждая, других усовещевая, иных, говорящих хорошо, хваля и каждого склоняя к единомыслию, василевс наконец согласил понятия и мнения всех о спорных предметах". Во время прений Арий и его единомышленники говорили очень смело, уверенные в веротерпимости василевса и, может быть, обольщаясь надеждой убедить его. Православные выслушивали ариан с возмущением. Прения были жаркие. В нужную минуту выступил с дипломатическим предложением сам Евсевий Кесарийский. Не называя себя по имени, он в "Жизни Константина" выражается так: "...человек, умевший заставить замолчать тех, которые говорили наилучшим образом". В чем же состояло это дипломатическое предложение? Внесение этого предложения, очевидно, стоило Евсевию большого самообуздания в его арианских вкусах, чтобы не лишиться благоволения императора, в лучах которого он счастливо творил свои ученые труды. Конечно, это выступление было и до заседания согласовано с благосклонным принятием его императором. Ловкий прием Евсевия состоял в том, что он предложил воспользоваться текстом крещального символа веры, для большинства привычным: "Веруем во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех (άπάντων) видимых и невидимых. И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Слово Божие, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, Сына Единородного, Перворожденного всей твари (Кол. 1:15), прежде всех веков от Отца Рожденного, через Которого и произошло все... Воплотившегося... Веруем во Единого Духа Святого".

Император Константин по выслушании заявил свое полное удовлетворение данным текстом, но... тут-то император и перехитрил хитрившего Евсевия. Одобрив текст, он как бы между прочим предложил этот текст обогатить лишь маленьким дополнением, "одним словечком" омоусиос. Ни много ни мало, только омоусиос!!! Словечко, о которое, как об адамант, разбились головы сотен восточных богословов! Против которого восставал 70 лет почти весь Восток. Так, оно казалось по новизне своей нецерковным. Разумеется, не из холодной языческой головы Константина оно могло родиться. Константин мудро взял на себя роль командующего рупора для повелительного провозглашения (под формой скромного личного мнения мирянина по спорному вопросу) столь тонкого богословского термина, который был признан надежным щитом против арианства избранным меньшинством епископата. Разумеем придворного Осия, сговорившегося с Александром Александрийским, вкупе и с Афанасием. И еще, наверное, поддерживали этот сговор Маркелл Анкирский и Евстафий Антиохийский.

Когда, под руководством ведущего меньшинства, собор и формальным арифметическим большинством принял маленькое по начертанию и звучанию добавление "омоусиос", то ряд дальнейших, тоже небольших, но уже не столь существенных изменений прошел без споров. И прежний, традиционный текст крещального символа получил знаменитую никейскую тонкость и остроту. Каковы же эти изменения?

В приведенном тексте подчеркнуты слова, которые, как неточные и поддающиеся арианскому перетолкованию, опущены и заменены новыми, полновесными. Опущен термин "Логос", но прибавлено "Рожденного" с отрицательным, антиарианским: "Несотворенного". к термину "Единородного" (Моногени) добавлено тяжеловесное разъяснение: "т.е. из сущности Отца". к термину "Рожденного" добавлено решающее: "Омоусион".

В результате получилось следующее знаменитое вероопределение — орос — I Вселенского собора:

"Веруем во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого. И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, рожденного от Отца, Единородного, т.е. из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через Которого все произошло как на небе, так и на земле. Нас ради человеков и нашего ради спасения сошедшего и воплотившегося, вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса и грядущего судить живых и мертвых. И в Святого Духа". Далее — анафематизм:

"А говорящих, что было время, когда не было Сына, или что Он не был прежде рождения и произошел из несущего, или утверждающих, что Сын Божий из иной ипостаси или сущности, или создан, или изменяем — таковых анафематствует кафолическая церковь".

Это — не "символ" (часто смешивают его с символом Никео-Цареградским II Вселенского собора), а именно орос, ибо в символе не место анафематизму.

Василий Великий в своем 81-м письме сообщает, что редактировал это знаменитое постановление один из секретарей собора, Гермоген, впоследствии епископ Кесарии Каппадокийской. Не без молчаливой гордости сообщает нам об этом св. Василий Великий, ибо Каппадокия была центром интеллигентной аристократии.

20 постановлений канонического характера, приписанных к этому собору, уже не стоят на той исключительной мистической высоте, как вышеприведенное догматическое достижение. Это ряд бесспорных общепринятых указаний по вопросам канонико-практическим. Указания о приеме в церковь многих кающихся "падших" во время гонения Ликиния, об отношении к поватианам, к павлинианам, т.е. соблазненным учением Павла Самосатского, и др. Эти канонические постановления затем бесспорно приняты повсюду и на Западе. Догматическое постановление объявлено церквам в двух указах: и от лица собора, и от лица императора. Так положено начало формальному закреплению роли императора-христианина в христианской империи. Это стало прецедентом и для всех последующих вселенских соборов.

Оформилось всеимперское, вселенское, для всех обязательное решение церкви, и еще сверх того государственно-общеобязательное повеление верховной императорской власти. Такой формальной полновесности решения богословского вопроса и вероопределения до сих пор еще не было в практике и действительности жизни церковной. Омоусиос стало конкретным законом, для массы далеко еще не внятным, не ясным и не понятым. Пожар был залит водой власти. Но усвоение этого имперского вселенского догматического предписания, "приказа" не могло не потребовать процесса времени и усилий его постижения, не формального только, а психологически реального усвоения. Суть и характер восточной соборности психологически и духовно были иными, чем на римском Западе. Так тогда ярко вскрылась разница души Востока и Запада, и до сих пор ничуть не ослабевшая. Константин своей властью невзначай эту церковную психологию поставил как бы вверх ногами: сначала богословский приказ, а потом его усвоение. В истории последующих вселенских соборов этот как бы противоестественный порядок для веросознания Востока был стихийно видоизменен. Сначала длительно разгорались богословские столкновения, и в конце концов их с великими усилиями едва усмиряло окончательное вселенское постановление. Вот почему после описанной и, казалось бы, безусловно эффектной роли и победы Константина на Никейском соборе пришлось не только восточной, а поневоле и западной половине церкви расплатиться 70-летним процессом его усвоения.