Редакционная коллегия: завьялов е. А

Вид материала

Документы

Содержание ЭЙФЛЕР Ян Иосифович О времени и о себе Реабилитирован в 1957 году. Скончался в ноябре 2001 года.

Подобный материал:

• Редакционная коллегия: завьялов, 6793kb.
• Редакционная коллегия: Т. Б. Мильруд (гл ред.), С. Д. Дробышевская (составитель) Скажи, 613.91kb.
• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 868.19kb.
• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 7181.6kb.
• M 5(1), 9663.74kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов великая отечественная война 1941-1945, 7950.74kb.
• Вселенная Учитель, 3306.02kb.
• С. С. Алексанин Редакционная коллегия, 495.39kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов Великая Отечественная война 1941 -1945, 9829.4kb.
• Редакционная коллегия, 116.47kb.

Э

ЭЙФЛЕР Ян Иосифович, род. 1883, г.Томашев, Польша. Проживал п.Андреево Судогодского р-на. Бондарь. Арестован 17.02.1938. Осужден на 8 лет лишения свободы.


Ю

ЮМАТОВ Николай Григорьевич, род. 1897, п.Федоровского стеклозавода Гусь-Хрустального р-на. Проживал г.Судогда. Гутмастер. Арестован 07.10.1937. Осужден на 10 лет лишения свободы.

ЮШИН Степан Филиппович, род. 1906, д.Жесткие Выселки Рязанской обл. Проживал п.Андреево Судогодского р-на. Грузчик. Арестован 05.12.1948. Осужден на 10 лет лишения свободы.


Я

ЯЗВИЦКИЙ Иван Алексеевич, род. 1868, с.Закубянское Московской обл. Проживал с.Михалево Судогодского р-на. Священник. Арестован 31.01.1933. Осужден на 5 лет высылки.

ЯКОВЛЕВ Сергей Спиридонович, род. 1904, д.Клины Судогодского р-на. Военнослужащий. Арестован 14.01.1938. Осужден к расстрелу.

ЯНЕВСКИЙ Александр Сергеевич, род. 1900, д.Дубенки Судогодского р-на. Проживал там же. Крестьянин. Арестован 19.11.1929. Осужден на 3 года высылки.

ЯНОВ Павел Никитич, род. 1878, с.Большое Петровское Кольчугинского р-на. Проживал с.Языково Судогодского р-на. Священник. Арестован 08.10.1932. Осужден на 3 года лишения свободы.


О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ


Мне казалось, что я уже достаточно насыщен информацией о правовом беспределе, царившем в годы большевизма. Читал официальные бумаги и документальные повести, очерки и рассказы, знаком со стихами лагерных поэтов, а главное, сам прошел путь длиной в четырнадцать лет; через Лубянку, Лефортово, Бутырки, через лагеря и жестокую ссылку у Полярного круга. Я видел людей всех сословий без регалий, остриженных под нуль, с номерами на бушлатах. Сам носил номер И-667. Казалось, острота восприятия уже притупилась. Но вот на письменный стол легли “Списки жертв политических репрессий” – и вновь охватило волнение. Дело в том, что все мученики, подвергшиеся физическим и нравственным страданиям, мои близкие земляки – владимирцы.

Беру Юрьев-Польский район, где я родился в деревне Дашки, что близ Фетинина, открываю первую страницу, читаю первую фамилию: “Аббакумов Александр Иванович. Проживал в д.Вески. Учитель. Арестован 07.04.1937”. Александр Иванович! Вот уж не думал, что и его зачислят в стан врагов советской власти. В двадцатые годы он учительствовал в селе Авдотьино, дружил с моим старшим братом и моим учителем Леонидом Ивановичем Похвалынским. Помню Александра Ивановича в длинной кавалерийской шинели, в длинноухой рыжей шапке, высокого, стройного, всегда стремительного. Не пощадили самого уважаемого на селе человека. Сколько же ему дали? “Десять лет лишения свободы”. Меня охватило беспокойство за Леонида Ивановича: не сфабриковали ли групповое дело учителей? Тогда это было модно. Один говорил, другой поддакивал, третий донес – вот и группа. Ищу Похвалынского. Слава Богу, Леонида Ивановича нет в списке. Читаю горькие списки дальше: “Белов Николай Петрович. Кузнец из деревни Карандышево. Арестован 31.07.1937. Осужден к расстрелу”. К расстрелу! Он ковал нашу Репку, когда она была строптивой и потом, когда стала смирной лошадью, ошиновывал колеса, наваривал и острил лемехи перед посевной. Мне кажется, деревенский кузнец – самый труженик из тружеников. Помню его сказку про кузнеца и черта, рассказанную на коротком перекуре, так сказать, к слову. Кто-то сказал: “Чертова у тебя работа, Николай Петрович”. “Не, – улыбнулся кузнец, – черт не выдюжил”. И рассказал, как черт, услышав, что у кузнеца “чертова работа”, нанялся в подсобники. “Что делать?” – спрашивает. “Дуй, бей, давай углей, кузницу мети, по воду беги”. Черт все переделал, опять спрашивает, что делать? “Дуй, бей, давай углей, кузницу мети, по воду беги”. Вечером черт сбежал, не выдюжил.

И вот такого труженика расстреляли. Николаю Петровичу было 53 года, осталась большая семья.

Еще одна фамилия, вызвавшая отзвук в сердце. “Гадалов Михаил Иванович из деревни Курицыно”. Деревня эта в полутора верстах от моих Дашков. Михаил Иванович – ровесник и частый собеседник моего отца. “Арестован 07.09.1937. Осужден на 8 лет лишения свободы”.

Голубой дом Гадаловых стоял на краю деревни у оврага, по которому катился ручей в сторону Спасского – к Ворше. Помню Алексея и Лену Гадаловых, лицом очень похожих на своего отца и таких же, как он, общительных. Михаил Иванович всегда живо интересовался политикой. И не знал добряк, что из центра спущен план отлова вражеских элементов. Планы по таким показателям всегда перевыполнялись. Отца моего к тому времени уже не было в живых, а то... Он тоже словоохотлив был.

А вот и наш дашковский “враг народа”, – Дмитриев Василий Кузьмич. Маслобойщик. Осужден в 1930 году к 3 годам лишения свободы. Он свояк Гадалова (женаты на сестрах) и тоже ровесник моего отца. Я знакомился с архивным делом Василия Кузьмича и написал очерк об этом смекалистом труженике. Маслобойка вскоре была разорена. Лен в округе перестали сеять.

Еще знакомая фамилия. Карабанов Харлампий Дмитриевич. Уж очень редкое имя. Я знал Таню Карабанову, учился с ней в Ратисловской школе колхозной молодежи. Она из села Турабьева. И Харлампий Дмитриевич из Турабьева, 1882 года рождения. Значит, он отец Тани. Она, помнится, Харлампиевна. Смотрю на дату ареста: 03.02.1930 года. В том году Таня Карабанова после зимних каникул не приехала в Ратислово, а потом, кажется, в апреле появилась, чтобы забрать документы. Сказала: “Семейные обстоятельства”. Ванюшка Торгов из того же села уточнил: “У нее не стало отца”. Оказывается, не смерть, как я думал, а компетентные органы осиротили Таню Карабанову. Помню ее, высокую, тоненькую, как балеринка, с мальчишеской стрижкой в юнгштурмовке под ремень. Из-под белого вязаного берета выбивалось крылышко черных волос. У нее были братишки и сестренки меньше ее. Обещала, как наладятся дома дела, вернуться в школу. Ей так хотелось учиться. Вижу ее, шагающую через плотину ратисловского пруда. Больше о Тане Карабановой мы ничего не слышали.

Дальше я зацепился за фамилию Радостин. Иван Иванович был хозяином мельницы на реке Колокше у деревни Кобелихи. Деревню переименовали. Теперь ее зовут Красное Заречье. На земле владимирской много контрастирующих названий. Наряду с Кобелихой, Сукманихой, Негодяихой есть поэтические названия: Васильки, Колокольцы, Ромашки. Еще до того, как Кобелиха стала Красным Заречьем, мельник Радостин, словно оправдывая свою фамилию, дал своей деревне электрический свет. Не посчитался с тем, что турбинка отняла третью часть воды. В газетах об этом не писали, так как доброе дело сделал кулак. Еще не известно, какие планы “закабаления” крестьян он имел в виду.

Радостин собирал по соседним деревням голосистых мужчин и устраивал спевки. У него была фисгармония – старинный клавишный инструмент с мехами. Хор под управлением Радостина выступал в окрестных храмах по большим праздникам, привлекая в церковь много народу. Это особенно не нравилось местным властям. В 1930 году Ивана Ивановича арестовали и лишили свободы на 5 лет.

Назову еще одну взволновавшую меня фамилию. Турыгин Владимир Иванович из деревни Карандышево. Его арестовали в сентябре 1937 года и осудили на десять лет лишения свободы. Я знал самого Владимира Ивановича, его старшего сына Володю и особенно хорошо знал дочь Машу, с которой учился в одном классе у Леонида Ивановича. Маша была нежным и ласковым созданием. Черноволосая, с большими карими глазами, такая милая девочка. Уж очень к лицу ей было голубое пальтишко с пушистым воротником из белого зайца, в котором тонули ее румяные щечки. Мне нравился ее певучий голосок и такая ласковая улыбка. Эту девочку под ее подлинным именем я вывел в повести “Моя лошадушка”.

Маша Турыгина тяжело переживала арест отца. К этому прибавилось еще горе: в первый год войны погиб ее любимый брат Володя... Встречаясь с земляками, я интересовался судьбами мальчишек и девчонок, с которыми рос. Про Машу мне сказали, что она замкнулась и перестала разговаривать с людьми, словно глухонемая. Работала она в Москве шофером. Возила священника. Церковь стала тем местом, где хрупкая и нежная женщина нашла умиротворение. Может и хорошо, что я ее не встретил в те мрачные годы. Для меня Маша Турыгина навсегда осталась солнечной ласковой девочкой.

Читая списки, обнаруживаешь неравномерность расселения “врагов” по лицу земли: где густо, где пусто. Особенно много их оказалось в старинном русском селе Симе (первое упоминание в XIV веке). В этом селе был похоронен полководец князь П.И.Багратион (потом его прах перенесен на Бородинское поле). И еще чекисты “вскрыли нарыв” в селе Кучки, что в 12 км от города Юрьев-Польский. Эти Кучки так часто мелькают в списках, что кажется жители села ничем другим не занимались, как писали доносы друг на друга.

Когда мы видим цифры жертв политических репрессий по районам, скажем: Александровский – 918, Кольчугинский – 473, Юрьев-Польский – 735, то это далеко не все мученики. В эти цифры не вошли Таня Карабанова и Маша Турыгина. Дети Николая Петровича Белова и Михаила Ивановича Гадалова. А ведь они тоже мученики. И сколько их! Так что каждую официальную цифру надо хотя бы утроить.

У иного, читающего эти скорбные списки, возникнут иные мысли, в памяти всплывут другие люди. Нормальный человек не может не задать себе естественный вопрос: “А где был я, что делал, когда эти люди уходили из нашей жизни?” Если читающий был тогда мал или еще не родился, он задаст этот вопрос старшим.

Под оправдание массовых арестов была подведена глубокая теоретическая база. Правые уклонисты во главе с Бухариным что-то толковали о затухании классовой борьбы. “Нет, – сказал товарищ Сталин, – классовая борьба, по мере нашего продвижения вперед по пути строительства коммунизма, обостряется”. Политбюро ЦК ВКП(б) 02.07.1937 года рассмотрело вопрос “Об антисоветских элементах” и за подписью Сталина дало директиву Ежову, секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартии на истребление антисоветских элементов. Через три дня по приказу Ежова началась настоящая облава “на врагов” по всей стране. Потом расстреляли и Ежова. Но не ранее, чем он осуществил директиву вождя. Аббакумов, Белов, Гадалов, Турыгин и сотни тысяч других – жертвы этой директивы.

...Об ужасах лагерной жизни написано много. Все сходятся на том, что самое страшное – это этап. Человек не знает, куда и зачем его везут? Сколько дней продлится путь в набитых сверх всяких пределов вагонах? Везут, как скот. Мой одноделец Виталий Буров не выдержал этого испытания – умер в вагоне.

Тяжелы для заключенного пересылки. Главный вопрос: “Куда теперь погонят? Хорошо, если на обжитое место. Но чаще приходилось приживаться возле забитого в мерзлую землю колышка. Конвоирам и надзирателям иногда тоже приходилось туго. И они срывали зло на бесправных людях. Выворачивая наизнанку здравый смысл, рассуждали так: “Из-за вас, гадов, приходится тут мерзнуть”.

Все это пережили и мои земляки-владимирцы, поименно названные в этих списках.

Так получилось, что на своем длинном тернистом пути я не встречал земляков. Уж больно велика страна, и много глухих мест, куда можно было загнать неугодных людей. Но я встречал людей, очень похожих на тех знакомых, что в списках. Встречал интеллигентов, таких, как Александр Иванович Аббакумов, колхозников, как Михаил Иванович Гадалов и Владимир Иванович Турыгин. Уже будучи на ссылке в Кочмесе встретил кузнеца Родыгина Николая Осиповича с Вологодчины, такого же труженика, как Николай Петрович Белов из Карандышева. И еще в памяти храню много интересных людей.

Встречи начались сразу, как меня перевели из Лефортовской одиночки в Бутырки... Большая полупустая камера быстро наполнялась такими же, как и я, записанными за Особым Совещанием. Я ничего не знал об этом неконституционном карательном органе, хотя он существовал с 5 ноября 1934 года (за месяц до убийства Кирова!). Все обдумывали свое поведение на суде, а суда не было. Был вызов “за получкой”. Выводили группами, зачитывали короткое, в две-три строки, решение Особого Совещания, спрашивали: “Ясно? Распишись”. Суд состоялся. Один бедолага даже не понял, что он уже осужден, вернувшись в камеру, грозился рассказать на суде “всю правду”. А 10 лет, упомянутые в бумажке, в которой он расписался, посчитал прокурорским запросом. Не сомневался, что суд скостит. Он работал сторожем на базе, знал за собой какие-то грешки, полагал, что за них его и арестовали. А его замели по 58-й. Грешки были только фоном антисоветской деятельности.

Осужденных собирали группами и вели в церковь. Все возбуждены. Но не помню, чтоб кто-нибудь заскулил или хотя бы заметно упал духом. Все старались ободрить друг друга, говорили, что объявленных сроков никто до конца отбывать не будет. Года два-три придется потерпеть. Война идет к концу. Вот грянет победа, дойдут руки и до нас. Разберутся. Никто еще не понимал, что на всех нас поставлен крест, что нас уже не считают людьми. Мы – шлак, мешающий строить светлое будущее.

В церкви (она описана Львом Толстым в романе “Воскресение”) теперь были камеры осужденных. В этом “богоугодном заведении” собрались интеллигентные люди, ждали отправки на этап. Здесь я встретил Владимира Адольфовича Шнейдерова, да, того самого, который много лет спустя, после реабилитации, вел телепрограмму “Клуб кинопутешественников”. Там же я встретил солиста Большого театра, одного из лучших исполнителей партии Евгения Онегина Дмитрия Даниловича Головина, его брата, певца Московского радиоцентра, и племянника Виталия. Дмитрий Данилович, ставший одним из первых орденоносцев, народный артист СССР, теперь получил новое звание ­– враг народа. Какое сочетание: народный артист – враг народа!

Домработница, которой компетентные органы поручили доглядывать за народным артистом, донесла: “Хозяин ворчит на советскую власть. Вчера ругался: сорочки нужной не нашел во всей Москве”. И еще после паузы: “Сжег в печке-буржуйке книгу товарища Сталина. На моих глазах рвал и бросал. Вместе с патретом бросил”.

Следователю Дмитрий Данилович признался: “Жег стулья, книжные полки и книги жег. Мое горло – в каком-то роде народное достояние. Я мерз. Мог сжечь и Гоголя”. Следователь, качая головой, сказал народному артисту: “Сравнил Гоголя со Сталиным”...

Пребывание Головиных в церкви совпало с предпасхальными днями. Они устроили концерт церковных и советских песнопений. Дежурный на пятачке поначалу открывал “кормушку” и бросал: “Прекратите! Не положено!” Потом сам заслушался. Только просил: “Потише немножко”. Песню “Вечерний звон” пела вся камера. Пели с потрясающей задушевностью. Многие роняли слезы, особенно после слов: “Иных уж нет давно в живых... Бо-ом! Бо-ом! Бо-ом!” А дальше Дмитрий Данилович, как бы объясняя, почему иных уж нет давно в живых, импровизировал: “Прокурор Дорон угробил их!” Раздались аплодисменты, напугавшие вертухая.

Имя свирепого прокурора Дорона у всех было на устах. Прошел слух, будто бы этот палач сам арестован, что было вполне в духе того времени. Ждали: вот-вот Дорон появится в церкви в качестве заключенного. Некоторые, прошедшие через его руки, уже прикидывали сцену встречи со своим мучителем. Но Дорон не появился.

В Минлаге (Инта) я встретил Алексея Каплера, автора сценариев фильмов “Ленин в Октябре” и “Ленин в 1918 году”. Он тогда работал лебедчиком на 11-й шахте, а я – в бригаде проходчиков на 12-й. Однажды мы шли с шахты мимо солдатской казармы. На стене ­– большое объявление, приглашающее 7 и 8 ноября посмотреть фильмы “Ленин в Октябре” и “Ленин в 1918 году” в армейском клубе. Что у Алексея Яковлевича было на душе в эти минуты – догадаться не трудно.

На 6 ОЛПе (отдельном лагерном пункте) работал Владимир Зельдович. Говорили, он был референтом у Луначарского. Тут он состоял при лейтенанте Мантурове.

Помню много талантливых инженеров. Встретил даже одного из авторов, труды которого приходилось печатать, когда работал в Редакционном отделе Аэрофлота. Это был Геннадий Петрович Лавров – крупный специалист в области моторостроения. Когда поближе познакомились, Геннадий Петрович спросил меня: “Василия Осинского помнишь?” – “Который дирижаблями занимался?” – “Этот “дирижабль” на меня накапал”.

Лавров – неуемная душа! – и тут занимался техническим творчеством. Послал через начальство насколько разработок в Москву. Получал ответы и радовался, что не пропало даром.

В лагере особенно ярко проявляется сущность людей. Каждый сам себе выбирал тактику поведения. Люди гибли не только от голода, но и от нравственного истощения. Иные сразу брали на вооружение лагерный жаргон, полагая, что так лучше можно защитить себя, матерились. Об одном таком рассказывают просто анекдотический случай. Благообразный старичок подметает в лагере дорожки. Его спрашивают, правда ли, что он профессор? Подметало поставил перед собой метлу, ухватился за черенок обеими руками и отчеканил: “Б... буду, профессор!”

Большинство же интеллигентных людей не “опрощались”, а оставались самими собой. Они словно покрывались особым панцирем, через который не приникала лагерная грязь. Таких людей я встречал и в тюрьме, и в лагере.

На ссылке я работал в самом дальнем отделении совхоза “Большая Инта”. Познакомился с Натальей Ивановной Постоевой, учетчицей тракторного парка. До ареста она работала в Ленинградском университете. Начальники поручали ей готовить своих чад к поступлению в ВУЗы. Сдавали, как правило, блестяще. Однажды экзаменатор спросил: “Кто у вас в Инте так хорошо преподает математику?” – “Я брала уроки у Натальи Ивановны Постоевой”. Боже, что тут было! “Наталья Ивановна жива?! Где она? Это же наш профессор!”

У людей была неистребимая тяга к творчеству, к красоте. Женщины-невольницы делали шкатулки, всякие изящные вещицы и, конечно, вышивали. Моя жена, Смирнова Нина Александровна, носившая лагерный номер А-351, хранит вышивки лагерные, как дорогие реликвии.

Сколько вкладывалось старания, души и хорошего вкуса при создании лагерной клумбы на Крайнем Севере, где цветы не растут. Люди собирали разноцветные мхи, камушки, стеклышки и выкладывали красивые узоры. И никто не смел надругаться над этой, вызывающей слезу, клумбой. Нет, вру, однажды надругался заместитель начальника ОЛПА майор Анищенко: приказал убрать бордюр клумбы, сделанный из половинок кирпича. Почему? Он не объяснил, только сказал: “Не положено”. Но мы догадались: боялся, что кирпичи могут полететь в голову. Понимал, однако, что его голова кирпича заслуживает.

Но больше всего людям помогало выжить художественное творчество. Картины безвестных художников охотно брало лагерное начальство, платя за них пачкой сигарет или пайкой хлеба.

Много встречал поэтов. В трудные минуты стихи помогают выжить, если это настоящие стихи. Я знаю людей, которые в трудную минуту снимают с полки томик Пушкина или Есенина, прочтут несколько стихов, и они отвлекут от грустных мыслей. Но в лагере нет книжной полки, с которой можно снять любимый томик. Тут выручает память. Ведь каждый интеллигентный человек помнит наизусть несколько полюбившихся стихов. Другой узник прочтет другие, пришедшиеся ему по душе. “Когда мне было очень-очень трудно, стихи читал я в карцере холодном”, – вспоминает Анатолий Жигулин.

Замечено, что люди в тюрьме и в лагере чаще, чем на свободе, пробуют сочинять стихи. Муса Джалиль писал стихи в фашистских застенках. И они дошли до нас. И в сталинских застенках стихи писали сотни, а может, и тысячи людей, но они не доходили до советского читателя. Не доходили не потому, что писались без пера и без бумаги, а потому, что режим был суров. Только теперь стали издавать поэзию, родившуюся в муках ГУЛАГа, и то скупо. Это большой пласт литературы, ждущий своего исследователя. Тут надо пояснить, что означает: писать без пера и без бумаги. Огрызок карандаша и клочок оберточной бумаги можно было найти и в лагере, например, разобрать мешок из-под цемента ­– отличную бумагу можно добыть. Но хранить написанное опасно: можно получить второй срок. Приходилось держать в памяти. Так надежнее. Елена Владимирова целую поэму “Колыма” в четыре тысячи строк держала в памяти и вынесла из лагеря таким образом. Автор этих строк первую свою пьесу “Возвращение” тоже написал без пера и без бумаги. А это 70 страниц на машинке. Потом ее поставили на профессиональной сцене (Тамбов, сезон 1964–65 гг.).

Среди узников ГУЛАГа были известные поэты: Л.Мартынов, П.Васильев, Яр.Смеляков, П.Орешин, О.Мандельштам и многие другие. Всего репрессировано около двух тысяч членов Союза писателей СССР. А на свободе в 1941 году оставалось не более трех тысяч.

В ГУЛАГе открылось много новых талантов. Ведь большинство поэтов потому и угодили за колючую проволоку, что нестандартно мыслили и писали стихи, не укладывающиеся в идеологические рамки.

Поэт в сжатой образной форме способен выразить больше мыслей и чувств, чем иной прозаик в пухлой повести. Арсений Стемпковский к 70-летию Сталина написал всего две строчки: “Наше горе родилось в Гори”. Короче не скажешь.

...В день памяти жертв политических репрессий, который отмечается 30 октября, администрация города Владимира собрала “уцелевших” в зале областной филармонии. К концу 1995 года на владимирской земле нас в живых осталось около трех тысяч душ. Это вместе с приехавшими сюда на жительство из других регионов.

Я пришел пораньше и наблюдал, как мученики заполняли зал, как они бережно и вежливо уступали место один другому. Потом глядел с замиранием сердца в полный зал и видел седую интеллигентность и застывшее страдание на каждом лице. Работница Октябрьского райсобеса как-то сказала мне: “Реабилитированные – самые вежливые мои клиенты”.

П.А.Рачков,

писатель

Павел Алексеевич Рачков родился в 1914 году в деревне Дашки Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии в семье крестьянина.

Окончил Московский редакционно-издательский техникум. Работал в разных издательствах. С 1938 по 1944 год был начальником производственного сектора редакционно-издательского отдела Главного Управления гражданского воздушного флота.

По ложному обвинению арестован и осужден на восемь лет лишения свободы. Наказание отбывал на шахтах комбината “Интауголь”. Затем был приговорен к пожизненной ссылке.

Реабилитирован в 1957 году.

С 1974 года жил в г.Владимире, где стал членом Союза писателей.

Автор повестей: “Везет человеку”, “Белый караван”, “Моя лошадушка”, пьес: “Возвращение”, “Догоните бабушку”, “Хрустальный букет”. По пьесе “Блаженный” ( II премия на Всесоюзном конкурсе) снят телевизионный фильм. П.А.Рачковым написан ряд очерков, рассказов, сказок, стихотворений, а также тексты нескольких песен о Владимире.

Скончался в ноябре 2001 года.


В г.Суздале и Суздальском районе необоснованно репрессированы 584 человека, из них осуждены к расстрелу – 68, к лишению свободы – 356, к ссылке и высылке – 98 человек.

Среди жертв политических репрессий ­– 107 рабочих, 215 крестьян, 78 представителей интеллигенции, 98 военнослужащих и 39 служителей религии, почти 70% были в возрасте до 50 лет.