Александра Яковлевна Бруштейн. Дорога уходит в даль Трилогия книга
| Вид материала | Книга |
- Александра Яковлевна Бруштейн. Врассветный час Дорога уходит в даль Трилогия книга, 3991.87kb.
- Александра Яковлевна Бруштейн. Дорога уходит в даль книга, 4560.61kb.
- "Мистерия-буфф" дорога. Дорога революции, 1123.22kb.
- История отечественных железных дорог уходит в XVIII век, когда на Александровском пушечном, 39.98kb.
- Урок 55. Поэзия А. К. Толстого, 1551.72kb.
- Волкова Антонина Яковлевна, учитель русского языка и литературы Новочебоксарск 2005, 85.8kb.
- Кармическая медицина александр астрогор книга чувств, 2103.29kb.
- Проект Россия третья книга, 1169.43kb.
- Александра Сергеевича Пушкина реферат, 515.55kb.
- В. И. Даль и Украина, 52.13kb.
На краю большой пустой базарной площади, среди непролазной весенней
грязи, навозных куч, оброненной с возов соломы, поставлена громадная
палатка. Словно зверолов, накинув этот брезент, накрыл им множество зверей.
Из-под брезента доносятся звуки шарманки, рычание хищников, визг и крики
обезьян. На боках палатки, словно отпотевших от пятен, разводов грязи и
сырости, налеплены яркие афиши: "Африканские львы" прыгают через обручи,
затянутые бумагой, "Бенгальские тигры" стоят на задних лапах, "Индийский
слон" с высоко поднятым хоботом, "Самая большая в мире змея-удав",
обвивающая ствол пальмы. Перед афишами толпятся мальчишки, зеваки.
Большая толпа посетителей сразу оттирает нас от Шабановых.
При входе в зверинец словно погружаешься в густое, душное облако почти
невыносимой вони. Я стараюсь не дышать носом и думаю: "Ох, как же, должно
быть, воняет в Африке или в индийских джунглях - ведь там зверей еще гораздо
больше!.."
Звери - в клетках, поставленных друг к другу очень близко; и самые
клетки очень тесные. Некоторые звери явно томятся в этой тесноте - например,
белый медведь (ближе к выходу, где холодно, стоят клетки с северными
зверями; звери из жарких стран занимают середину палатки). Белый медведь,
кстати, почти не белый, до того он грязный, словно валялся во всех лужах,
его шерсть прямо побурела от грязи. В клетке белого медведя стоит что-то
похожее на большую цинковую ванну с грязной водой. Эта ванна занимает три
четверти клетки, а сам медведь неподвижно стоит рядом, тоскливо качаясь из
стороны в сторону, как маятник. В ванную он при нас не полез ни разу - что
за удовольствие, если не только плавать, но даже двигаться в ней для него,
вероятно, невозможно! Глаз белого медведя не видно, они теряются, как в
траве, в его грязно-белой шерсти. Зато у соседа его, северного оленя, глаза
большие, выпуклые, смотрят печально и даже, как мне кажется, укоризненно:
"Вот, ходите вы все мимо моей клетки, а я стой, как дурак!" А неподвижен он
оттого, что клетка тесная и огромные ветвистые его рога не позволяют ему
двигаться,- он и стоит, как дама в слишком большой шляпе!
Очень смешные обыкновенные медведи - они борются друг с другом,
неуклюже перекувыркиваются через голову, протягивают сквозь прутья лапы, как
бы прося подачки. Кто-то дал одному из медведей бутылку с молоком, и он,
осторожно держа ее обеими лапами, сосет молоко. Молоко в бутылке убывает -
медведь запрокидывает назад голову и высасывает все до последней капли,
аккуратненько, не облившись!
А вот - очень большая клетка, самая большая во всем зверинце. Перед ней
- толпа ребят и взрослых, смех, крик. Это обезьянья клетка. В нее выходят
дверцы нескольких десятков маленьких, тесных клеток, в которых сидят
обезьянки, подогнув под себя ноги, что-то жуя, часто мигая полузакрытыми
веками глаз. А в большой клетке спит крупная коричневая обезьяна.
- Это Кларочка! - объясняет старый лысый служитель.- Она у нас вроде
няньки или учительницы. Очень любит маленьких обезьянков нянчить. Даже
бывает, если в публике женщина с дитем на руках, наша Кларочка тянет к ней
лапы: дай, мол, покачаю я твое дите!
Лысый служитель заводит беседу с обезьянками:
- Морковочку жуете, Петенька? Ну, жуйте, жуйте, приятного вам аппетиту!
А вы, Сонечка,- обращается он к маленькой мартышке, у которой в руках
блестит осколок зеркальца,- ох и кокетка же! Все в зеркало глядитесь, все
красотой своей не налюбуетесь!
Толпа ребят около обезьяньих клеток радостно смеется на каждую остроту
лысого служителя.
- А это вот наш красавец Чарля. Поздоровайся, Чарля, поручкайся с
почтеннейшей публикой!
И большой сонный гамадрил с шерстью, стоящей венцом вокруг головы,
равнодушно протягивает, не вставая с места, черную лапу сквозь прутья
клетки: нате, мол, пожмите, поздоровайтесь со мной, если уж вам так
приспичило, а мне все равно!
Я невольно прижимаюсь к маме, мне ужасно не хочется пожимать черную
Чарлину лапу! Мы с мамой облюбовали маленькую темненькую мартышечку; мама
просовывает в ее клетку морковку. Увидев это, другая обезьянка, из соседней
клетки, быстро вытягивает лапку и старается перехватить морковку.
- Э, нет, Манечка! - отгоняет ее служитель.- Непорядок-с; не тебе
дадено, а Катюше. Большой зверь, замуж пора, а маленькую Катюшку обижаешь!
Стыдно-с!
Две крошки уистити заняты очень серьезным делом: одна ищет на другой
блох.
- Это у них самое главное уважение! - объясняет лысый служитель.- Они и
человека, если полюбят, обязательно на нем блох ищут. Вот глядите!
Отперев одну из клеток, служитель выпускает обезьянку резуса, которая
одним прыжком садится к нему на плечо.
- Вот! Имею честь представить: обезьяна резус, зовут. Марья Ивановна!
Марья Ивановна, благодетельница, спасите, заедают меня блохи.
Марья Ивановна внимательно разглядывает глазками и быстро обшаривает
лапкой лысую голову служителя. Секунду она растерянно смотрит по сторонам:
что же это за существо, у которого нет шерсти на голове? Но тут же она
осторожно расстегивает на служителе рубаху, обнажая его сильно волосатую
грудь, и спокойно шарит лапкой, ища там блох! Публика в восторге аплодирует.
- А теперь,- заявляет служитель,- внимание! Сбор всех частей! Всеобщая
мобилизация! Проснитесь, Кларочка, будет вам сейчас работа! Эй, эй,
обезьянья нация, сюда!
И он отпирает дверцы всех обезьяньих клеток. Обезьянки весело прыгают в
большую клетку, где спит обезьяна "няня" Клара, начинают возиться, прыгать,
кататься по земле, драться, визжать так, что в голове звенит.
Тут начинается "работа" обезьяны Клары! Неторопливо, с достоинством она
ходит среди обезьянок, как воспитатель. Она разнимает дерущихся, без всякого
раздражения раздает затрещины и зуботычины, иногда такие сильные, что
пострадавшие зверюшки с визгом катятся на пол кувырком. При этом Клара, как
ребенка, качает на руках самую маленькую из всех обезьянок. Публика в
восхищении от замечательных педагогических способностей "няни" Клары.
- Ай да Клара!
- Браво, Клара!
Лысый служитель показывает последний "номер". Страшно выпучив глаза, он
кричит диким голосом:
- Кузьма Иваныч идет! Кузьма! Кузьма! - и открывает в глубине еще одну
дверцу, до сих пор запертую.
Мгновенно все стадо обезьянок, даже та, маленькая, которую Клара качала
на руках, побросав свои обезьяньи дела, прекратив драки, стремглав
улепетывает в свои маленькие клетки! Служитель быстро запирает их на
задвижку. А из открытой им в глубине дверцы входит в большую клетку Кузьма
Иваныч--обезьяна павиан с задом, красным, как клюква. Выйдя на середину
клетки, Кузьма Иваныч ударяет ногой в пол и рычит страшно и картаво:
"Р-ра-а-а-а-а!"
Все обезьянки в своих клетках с ужасом прислушиваются к этому злобному
воинственному крику. Две маленькие уистити уже не ищут друг на друге блох -
страшно испуганные, они прижимаются одна к другой, зарывая мордочки друг
другу в шерстку.
- Что, Кузьма Иваныч? - спрашивает лысый служитель.- Опоздал, брат, а?
Народ-то весь - тю-тю! Ну, покажи почтеннейшей публике свою злость!
Кузьма Иваныч, вцепившись обеими лапами в прутья клетки, трясет их так,
что они содрогаются сверху донизу. При этом Кузьма Иваныч снова ожесточенно
орет свое:
"Р-ра-а-а-а-а!"
"Няня" Клара смотрит на Кузьму сурово, неодобрительно. Вероятно, она
сердится на него, зачем он разогнал и распугал маленьких обезьянок. Спокойно
и неторопливо, как она делает все, Клара подходит к, Кузьме, берет его за
плечи, отрывает от прутьев клетки и с самым невозмутимым видом отпускает ему
здоровенную оплеуху!
Все вокруг замирает - сейчас начнется страшный поединок между Кузьмой
Иванычем и.Кларай! Но Кузьма уклоняется от боя, он явно боится Клары. Он
поворачивается к ней спиной и уходит в свою клетку, продолжая глухо рычать.
Но теперь его картавое "р-ра-а-а-а" никого не пугает. Публика восторженно
аплодирует Кларе:
- Молодец, Клара! Брава-а-а!
Лысый служитель запирает за Кузьмой Иванычем дверцу его клетки.
- И труслив же ты, Кузьма! Смотреть противно... А Клара - ничего не
скажешь - справедливая дамочка!
И вот мы с мамой стоим перед клетками хищных зверей. Африканский лев
какой-то нескладный. Из-за большущей гривы, похожей на свалявшуюся желтую
паклю в рваном диване, голова его выглядит гораздо большей, чем туловище.
Вместе со львом сидит львица, на конце ее хвоста "помпончик", как на моей
туфле.
Тигр, полосатый, как желтый арбуз, кажется гораздо более причесанным, и
трехцветная шерсть его блестит - наверное, он, как кошка, вылизывает каждое
утро всю шкуру языком. Пантера и леопард почему-то так мечутся в своих
клетках, что их трудно рассмотреть.
От клетки льва и тигра я долго не отхожу. Ни тот, ни другой ни на кого
не смотрят, поймать их взгляд невозможно. Наверно, все мы, публика,
представляемся им чем-то чепуховым, вроде мух. Я все время ощущаю: они -
чужие, они - враги. Скажем, если бы могли говорить обыкновенные животные -
собаки, кошки,, лошади, коровы, даже куры и воробьи,- они бы, наверно,
говорили по-русски. Даже грязно-белый медведь и печальный северный олень
тоже, вероятно, говорили бы по-русски - ну, разве что немного с иностранным
акцентом - или если уж не по-русски, то на каком-нибудь таком иностранном
языке, которому можно научиться. Но если бы заговорили лев, тигр, пантера,
леопард,- ох, наверно, они заорали бы что-нибудь нечеловеческое, страшное.
Они - чужие людям, они - враги!
- Дедушка-а-а...- хнычет рядом с нами маленький мальчугашка,- дедушка,
я хочу покормить булочкой этого тигеря...
Дедушка, маленький старый еврей в картузе, по виду ремесленник,
схватывает внука на руки и шипит на него:
- Не лезь к тигерю! Он тебе голову откусит!
Но самое великолепное - это слон! Вот, говорят, "неуклюжий, как слон",
"громоздкий, как слон". Однако, этот слон, первый живой слон, увиденный мною
в жизни, кажется мне невыразимо грациозным! Он покачивается, словно в такт
какой-то мелодии, которую он один слышит, а хоботом своим он помахивает, как
гигантским цветком. Я протягиваю ему булку, слон осторожно опускает ко мне
хобот, на конце хобота - круглая вмятина, похожая на чашечку, и какой-то
присосок, вроде пальца. Честно говоря, мне немножко страшно, но слон так
осторожно берет булку, прижимая ее пальцевидным присоском, чтобы не
выронить, что я не успеваю даже испугаться - хобот уже поднял мою булку
высоко и направляет ее в треугольный рот слона.
Около клетки с зеброй мы снова встречаемся с тем стареньким дедушкой в
картузе, который только что грозил внуку, что "тигерь" откусит ему голову.
- Видишь это полосатое? - говорит он внуку.- Так это зеберь...- И,
обращаясь уже к моей маме, старичок добавляет: - Этот зеберь, я вам скажу,
мадам,- это пункт в пункт человеческая жизня... Черная полоса- горе, а за
ней белая полоса - радость, и так до самой смерти! И потому, когда
начинается белая полоса, надо идти по ней медленно, тупу-тупу-тупочки, надо
пить ее маленькими глотками, как вино...
- А когда потом приходит черная полоса, -с улыбкой спрашивает мама, -
что делать тогда?
-- Тогда,- очень решительно отвечает старичок в картузе,- надо
нахлобучить шапку поглубже, на самые глаза, поднять воротник повыше ушей,
застегнуться на все пуговицы,- и фью-ю-ю!- бегом по черной полосе, чтоб
скорей пробежать ее! И самое главное, мадам,- старичок наставительно
поднимает узловатый палец,- когда бежишь по черной полосе, надо все время
помнить: за нею придет светлая полоса... Непременно придет!
Старичок, вероятно, говорил бы еще долго, но его прерывает отчаянный
рев, слышный во всем зверинце. Это не "р-ра-а-а-а" обезьяны Кузьмы Иваныча и
не львиный рык, - это кричит Рита Шабанова:
- Шляпка-а-а! Шляпка-а-а!
И тут же крики Риты покрываются хохотом публики и аплодисментами...
Опять хохот, аплодисменты - и рев Риты.
Толкаясь, извиняясь, проскальзывая между людьми, мы с мамой бежим на
крики Риты и застаем необыкновенную картину. Плача и крича: "Шляпка-а-а!",
Рита топает ногами и грозит слону кулаком. Польстившись на гирлянду
искусственных листьев на тулье шляпы, слон ("Он любит зелень",- объясняет
лысый служитель), протянув хобот, сорвал с Ритиной головы шляпку и засунул
было ее в свой треугольный рот. Почувствовав что-то несъедобное, он бросил
шляпку на землю, и ее подают Рите. Но боже мой, какой вид имеет злополучная
шляпка: измятая, изжеванная, вся в слюне...
- Паршивый слон! - плачет Рита, яростно топая ногами.- Я тебя в полицию
посажу!
- Золотце мое...- унимает Риту Серафима Павловна, вытирая ей слезы,
обнимая и целуя ее.- Сейчас поедем в магазин, купим точь-в-точь такую же
шляпку! Еще лучше купим!
- Лучше, чем у Зойки? - спрашивает Рита, переставая плакать.
Серафима Павловна и тетя Женя сулят ей шляпку, "лучшую, чем у Зойки", и
Рита успокаивается.
Пронзительный звонок возвещает начало "кормления зверей". Хищники -
львы, тигры, леопард, пантера - высоко подскакивая, хватают подаваемые им на
вилах кровавые куски мяса. Рыча друг на друга, они разрывают мясо в клочья,
сокрушают кости так легко, словно грызут леденцы! Не видно, чтобы еда
доставляла им удовольствие, - морды их насуплены и свирепы...
"Враги!" - опять думаю я.
Бедный северный олень скучно жует данную ему еду, и глаза его говорят:
"Какая гадость!" Зато белый медведь, получив порцию свежей рыбы, пожирает
ее, даже урча от удовольствия.
После кормления зверей наступает самое интересное. Лысый служитель
звонит в колокольчик и зычно объявляет, что сейчас начнется представление.
Для начала господин Чхупхутчхинду (служитель выговаривает это имя
неразборчиво), знаменитейший дрессировщик из города Бомбея, покажет чудеса
дрессировки слона.
На маленькую эстрадку под торжественную музыку выходит уже знакомый нам
слон. На нем - богато расшитое золотом седло с домиком. В этом домике на
спине слона выезжает на эстрадку старичок в восточной одежде, с лицом и
руками коричневого цвета. Это тот самый дрессировщик из города Бомбея, о
котором объявлял лысый служитель.
При его появлении среди публики слышны реплики:
- Негр!
- Чего там негр? Эфиоп это!
- Какой там эфиоп? Не видишь - индеец!
Рядом с нами старушка крестится, говоря негромко:
-- Какой ни есть, а нехристь...
Все эти разговоры очень возмущают уже знакомого нам старичка в картузе.
- Вот люди! Непременно им надо знать, чи это индеец, чи это индейский
петух! А я смотрю на него и думаю: это приличный человек - он не крадет, он
работает как умеет. А что он черный, или желтый, или фейолетовый, или
полосатый, или стрекатый, -какое мое дело?
Слон опускается на колени, и старик из Бомбея, выйдя из домика,
раскланивается с публикой. Наверно, он индиец, иначе зачем бы ему забираться
в город Бомбей? Он не черный и не "фейолетовый" - он смугло-кофейного цвета
и, по-моему, очень славный старичок. Приложив к губам дудочку, он играет
что-то протяжно-грустное, и. слон медленно приплясывает в такт, осторожно
переставляя огромные ноги. Индиец все ускоряет свою песенку, переводя ее в
веселое звучание, и слон все быстрее переступает ногами и поводит хоботом.
Потом кофейный старичок воздевает руки к небу, из горла его льются
гортанные звуки - похоже, что он молится. И слон тоже поднимает вверх голову
и хобот, но делает он это не очень охотно, и мне вспоминается, как фрейлейн
Цецильхен по вечерам заставляла меня молиться. "День прошел, иду ко сну,
крепко глазки я сомкну..."
- И какому же это он богу молится? - интересуется дама в шляпке.
- Ну, "какому, какому"!..- пожимает плечами акцизный чиновник.- Своему,
конечно, басурманскому богу...
Дрессировщик показывает все новое искусство своего слона.
Слон бьет в барабан, звонит в колокольчик, жонглирует стулом и
проделывает еще много других номеров. Наконец кофейный старичок подходит к
краю эстрадки и обращается к зрителям на ломаном русском языке, сильно
наперченном буквой "х". Он просит, чтобы одна дама (он произносит "одхин
дхама" - "не муж-ч-хин, нет, нет,- дхама, женчин", - чтобы женщина взошла на
эстраду, и тогда слон скажет ей "один прекр-х-асный слов"...
Легким движением смуглых рук дрессировщик делает приглашающий жест:
- Сюда, сюда!.. Один женчин!,.
Но проходит секунда, две, три - и ни одна "женчин" не выражает желания
идти на эстраду. Глаза индийского старика с кофейной кожей становятся
грустные, испуганные, в них почти отчаяние. Он беспомощно оглядывается. Ведь
срывается, срывается номер!
- Один дама... Один женчин... Сюда!
Это он просит упавшим голосом, почти тихо. Мы с мамой стоим около самой
эстрады. И вдруг неожиданно для самой себя я говорю громко, протягивая руки:
- Я... я пойду!
Мама обомлела, она даже не успевает удержать меня хоть за рукав. Старый
индиец, просияв, поднимает меня под мышки на эстраду и ставит на стул:
- Нич-х-его... Мерси... Не надо боисся...
Он отдает короткий приказ слону и вкладывает ему что-то в хобот... Слон
опускается на передние колени - и протягивает ко мне хобот с букетиком
весенних цветов.
Публика аплодирует - ей понравилось.
Старый индиец говорит мне с улыбкой:
- Мой с-х-лон говорить: вы есть самый прек-х-расный дама!
Надо что-то сказать ему - поблагодарить за цветы, - наконец,
попрощаться, что ли. Взрослые это умеют - мама бы сказала очень мило все,
что нужно... Но я, конечно, этого не умею! Я привстаю и от души целую его в
щеку кофейного цвета. И, как всегда, когда волнуюсь, говорю одно вместо
другого: не "спасибо за цветы", а "с добрым утром"!
Публика смеется и аплодирует.
Слон и старик уходят с эстрады.
Тут всеобщее внимание переключается на другое: лысый служитель
объявляет, что сейчас знаменитая укротительница "мадмазель" Ирма войдет в
клетку и покажет высшую школу дрессировки хищных зверей. В заключение чего
"мадмазель" Ирма исполнит "смертный номер": вложит свою голову в пасть льва
Альфреда.
Публика спешит к клеткам хищников, чтобы увидеть эти чудеса. Около
пустой эстрады остаемся только мы с мамой, да Шабановы, да тот старенький
дедушка с внучком, объяснявший маме, что такое "зеберь".
- Леночка... - говорит маме потрясенная, перепуганная Серафима
Павловна, - это же... Дорогая моя, это же просто не знаю что! Такая
послушная, скромная девочка, и вдруг... Это она в отца, Якова Ефимовича,
такая отчаянная растет!
Рита пренебрежительно вздергивает плечом:
- Подумаешь, какая смелая! Я бы тоже пошла на эстраду, но я этого
паршивого слона ненавижу: он мою шляпку сжевал! Не хочу иметь с ним дела!
Зоя увлекает мать, тетю Женю и Риту к клеткам хищников: смотреть
"смертный номер".
Мама от волнения не может вымолвить ни слова. Она только непрерывно
расстегивает и застегивает пуговицу на своей левой перчатке.
- Зачем ты это сделала? - спрашивает она наконец.- Я чуть не умерла от
страха! Ну зачем ты это сделала?
- Не знаю... - признаюсь я от души.- Мамочка, не сердись... Такой умный
слон! И старичок этот, индиец, стоит, просит: "Один дама... один женчин!", а
никто не идет к нему...
Старичок в картузе, держа за руку внука, подходит к маме:
- Вы, мадам, не огорчайтесь.. У вас неплохой ребенок растет! Я, знаете,
не ученый человек, но я - переплетчик, я читаю много книг, и я кое-что
понимаю в жизни! Вот - все тут говорили: "эфиоп", "басурман", а кто его
пожалел? Ребенок...
- Дедушка-а-а... - ноет мальчугашка, - Пойдем... Там главный лев
кому-то голову откусит! Пойдем!
Мы с мамой остались одни.
- Я уже и не знаю - может, нам лучше домой пойти! Ты еще полезешь в
клетку ко льву и будешь с ним целоваться...
- Ой, нет, нет! Я этих львов и тигров ужасно боюсь! Идем смотреть...
Клетка львов ярко освещена несколькими керосиновыми лампами. В клетке
появляется "мадмазель" Ирма. Она одета в такой ослепительный костюм, что
поначалу кажется мне самой прекрасной красавицей. На голове ее, на белокурых
волосах, сверкает яркий султан из золотых нитей. Все ее платье обшито
блестками, свет их дрожит и переливается как река на солнце. Только
постепенно я начинаю прозревать, что укротительница не такая уж красавица,
каких изображают на конфетных коробках. Под великолепно молодыми белокурыми
волосами у нее староватое, в складках и морщинах лицо, желтое, как шафран!
Женщина, видимо, больна желтухой. Из сильно открытого платья выглядывают
тощие желтые-желтые ключицы, такого же цвета и руки, видные до плеч.
- А и же-о-олтая же немка! - раздается в толпе.
В руках укротительницы, сильных, мускулистых, хлыст, и она щелкает им,
словно стреляет. Она не бьет зверей, но, вероятно, они знают вкус этого
хлыста, потому что недоверчиво и чуть боязливо косятся на него. Выкрикивая
какие-то непонятные короткие слова, вроде "Ап!", "Па!", укротительница
заставляет хищников бегать вокруг нее, прыгать сквозь обруч. Ни на одну
секунду не спускает она с них глаз и ни на одну секунду не поворачивается к
ним спиной. Но бесстрашие ее изумительно! Она треплет косматые головы
хищников, таскает их за хвосты, играет с ними, как с котятами.
Наконец наступает "смертный номер": сняв с головы золотой султан,
укротительница обеими руками раскрывает страшную пасть льва Альфреда...
Сейчас она вложит в эту пасть свою бесшабашную голову!..
Дальше я уже ничего не вижу: я закрываю глаза и прижимаю их к маминой
руке. Я слышу, как в мертвой тишине замирает вся публика - ни звука, ни
слова, ни шороха! Затем, словно освободившись от тревоги, зрители
аплодируют!
- Не съел! - радостно кричит кто-то рядом с нами.
Я открываю глаза. "Смертный номер" окончен. Сверкая снова надетым
золотым султаном, кивая головой на желтой шее, укротительница, уже вышедшая
из клетки, раскланивается с публикой.
- Мама... - шепчу я.- Как это было? Я ведь не видела... Я, знаешь,
закрыла глаза...
Это я говорю с чувством виноватости: все-таки я трусиха!
- Как это было, мамочка?
И мама отвечает мне шепотом:
- Не знаю. Я тоже закрыла глаза...
Когда мы выходим из зверинца, позади нас - певучий женский голос:
- Ну, станет лев этакие желтые кости глотать, когда ему только что
перед тем мало-мало что не десять фунтов мяса отвалили. И какого мяса!
Кострец первый сорт!
Домой мы приезжаем вместе с Шабановыми. Они у нас обедают. И Рита и Зоя
отлично едят вместе со всеми, без гримас и капризов.
- Леночка! - восхищается. Серафима Павловна.- Ты смотри, как мои
девочки у тебя славно кушают! Просто чудо!
- Никакого чуда нет! - кричит папа из другой комнаты.- Просто
проголодались дети, и у них появился естественный аппетит... Вы, Серафима
Павловна, продержали бы их денек на голодной диете, они бы у вас гвозди ели,
без всякой горчицы!
- Бог знает что вы говорите, Яков Ефимович! - смеется и ужасается
Серафима Павловна.
Обед проходит весело и оживленно. Только я молчу, словно разучилась
говорить. Я молчу и думаю, думаю...
- Пуговка! - снова кричит папа.- Почему я твоего голоса не слышу?
- Не трогайте ее, Яков Ефимович! - И Серафима Павловна ласково гладит
меня своей теплой, толстой рукой. - Она все-таки, наверно, испугалась
слона... Да, Сашуня?
Ну как мне объяснить, что я уже забыла думать и о слоне и о кофейном
старичке из города Бомбея! Все мои мысли, все мои восторги - с
укротительницей львов и тигров. Вот это смелость, вот это геройство! Я уж не
помню, какой на ней был попугайный наряд, как смешно и жалобно торчали ее
тощие, желтые ключицы. Я думаю только о том, что никто из тех, кого я знаю,
не полез бы в клетку к диким зверям, где одно лишь неловкое движение
укротительницы - и смерть ей! Укротительница Ирма кажется мне ослепительной,
прекрасной героиней... Мысли бегут у меня в голове быстрей, чем крупинки
соли из солонки, которую я нечаянно опрокинула на колени Серафимы Павловны.
В моей душе зреют решения, от которых у меня самой замирает сердце... Я не
могу дождаться, когда кончится этот несносный обед!
После обеда взрослые Шабановы уезжают за последними покупками, Рита и
Зоя остаются у нас. Мама сидит около папы. Мы, три девочки, забрались с
ногами на диван в столовой и сумерничаем.
- Рита... - говорю я неуверенно. - Зоя... Я сейчас скажу вам одну
страшную тайну...
- Ой! - И обе девочки с любопытством пододвигаются ко мне. - Честное
слово, тайну?
- Да. Но только если вы мне настоящие, самые настоящие друзья! А если
нет, не скажу: вы разболтаете.
Зоя и Рита божатся, клянутся ("Как я маму люблю!"), крестятся - они
настоящие, самые настоящие друзья, они не разболтают.
Меня вдруг осеняет:
- Знаете, что? Мы должны доказать друг другу нашу дружбу! Вот, я
читала, Наташа Ростова доказала другой девочке, Соне, свою любовь: она
накалила на огне линейку и приложила к руке. Остался знак на всю жизнь! Вот
какие они были друзья! Настоящие!
-- Ну-у-у... - разочарованно тянет Зоя. - Еще жечься... живьем!
Но Рите этот план нравится. Она только хочет уточнить подробности:
- А чем мы будем жечься? Линейка-то ведь у тебя, наверно, деревянная?
- Деревянная, да.
- Ну, вот видишь... - Зоя рассудительно качает головой. - Одни глупости
у тебя в голове... К слону зачем-то полезла... Полоумная!
Но Рита радостно бьет в ладоши:
- Нет, нет! Я придумала!.. Мы положим в ложечку кусок сахару, нагреем
его на лампе, а когда сахар закипит, приложим эту жижу к руке. Вот!
План в самом деле такой простой и доступный, что даже Зоя соглашается
принять в этом участие. Захватив чайную ложку и кусок сахару, мы бежим в
переднюю, где можно растопить сахар, держа ложку над настольной керосиновой
лампой.
- Только, чур, ты первая придумала, тебе первой жечься! - говорят они
мне.
Очень хорошо! Сейчас я им докажу, что я настоящий друг и мне для друзей
ничего не страшно и ничего не жалко!
Мы стоим вокруг лампы, Зоя держит на огне ложку с сахаром.
- Кажется, уже горячо... - говорит она.
- Нет, нет! - азартно возражает Рита. - Сахар должен закипеть! Чтобы от
него пар шел!
Наконец сахар закипает, от него идет пар. Я засучиваю левый рукав и
храбро прикладываю руку - ниже запястья, тем местом, где мы теперь носим
ручные часы, - к кипящей сахарной жиже... В ту же минуту меня пронизывает
нестерпимая боль, мне даже чудится, будто запахло горелым мясом! Хочется
закричать в голос и отдернуть руку, но я стоически выдерживаю еще несколько
секунд. Потом, тихонько застонав, отдергиваю руку.
- Больно тебе? - Зоя чуть не плачет от сочувствия.
- Н-н-нет... Не очень...
Это неправда. Мне так больно, как еще никогда в жизни! Мы разглядываем
ранку - слезла кожа, видно что-то красное, рука сразу вспухает.
- Теперь ты, Рита!
Мы снова нагреваем над лампой сахар в ложке. Когда над сахаром
показывается легкий пар, Рита прикладывает к горячей жиже руку, но не той
стороной, что я, не там, где кожа нежная и чувствительная, а самой
загрубелой частью: краем ладони.
- Вовсе не так уж больно! Все ты врешь! - говорит Рита, разглядывая
легкое покраснение на месте своего ожога.
- Вот что! - говорит Зоя хмуро.- Больше сахар не разогревайте, потому
что я жечься не буду. Не буду, и все!
- Ах, та-ак? - взвизгивает Рита. - Мне - жечься, а ты не хочешь?
- Не хочу!
- Так я маме скажу! - грозится Рита.
- Говори! Мама тебя уложит в постельку и будет тебя две недели
лекарствами пичкать: "Ах, бедная Риточка, ручку обожгла!" Ты этого хочешь? -
спрашивает Зоя с насмешкой.
Нет, Рита этого, конечно, не хочет.
- Ну, Зойка, подожди ты у меня! - шипит она.- Я тебе это припомню!
Чтобы переменить неприятный разговор, Зоя спрашивает, какую же это
тайну я обещала им рассказать.
Я молчу.
- Наверно, глупости какие-нибудь! - подзадоривает меня Рита.
- Да, глупости,- соглашаюсь я.
- А может, серьезное что-нибудь? - допытывается Зоя.
- Да, серьезное... - подтверждаю я снова.
Не могу же я им сказать, что у меня сильно ноет обожженная рука, что
мне очень горько их вероломство (обе согласились "доказать дружбу" - и одна
чуть дотронулась до горячей жижи, а другая вовсе уклонилась!) и что меня
буквально распирает моя тайна: хочется рассказать, а некому!
- Так не расскажешь тайну?
- Нет,- говорю я твердо.- Потому что вы - не настоящие друзья.
Когда Шабановы наконец уезжают в Броварню, я прощаюсь с Ритой и Зоей
холодно. Кончена дружба, как отрезана.
Я хочу пойти к папе и рассказать все ему. Но мама говорит, что папа
заснул и его не надо будить. Кстати, мама заявляет, что мне тоже надо лечь
пораньше - день был очень утомительный. Когда Юзефа укладывает меня спать,
она обнаруживает ожог на моей руке и приходит в ужас. Она готова бежать к
маме, будить папу, звать доктора Рогова, бить в набат...
- Юзенька,- умоляю я ее, - Юзенька, не поднимай скандала, не пугай папу
и маму! Мне совсем не больно.
- Брешешь! От - вся рука вспухла! Матерь божия, и что это за ребенок
такой, что это за паскудство такое, почему она, бодай ее, лезет куда не
надо!..
Мы сторговываемся на том, что она приложит мне к руке содовый компресс
- до утра, а там будет видно. Но тайна моя так и рвется из души!
- Юзенька, я тебе расскажу один большой секрет...
- Разбила что-нибудь? Платок носовой потеряла?
- Да нет же! Юзенька, дорогая, я решила: когда я вырасту большая, я
буду укротительницей зверей...
Юзефа понимает это по-своему:
- А чего ж? И умница! Купим с тобой земли кусочек, хату поставим,
заведем коня, коровку, свинку, ну, птицу всякую... Свое молочко, свои
яички...
Под эти Юзефины мечтания я засыпаю. Сплю я плохо - болит обожженная
рука. Засыпаю на короткие минуты, и мне снится все одно и то же: за мной
гонится огненный султан укротительницы Ирмы и, догнав, больно впивается мне
в руку.
Шрам от этого ожога сохранился у меня на всю жизнь. Еле различимый,
виден он на моей руке и сегодня.