Дило именно такую поэзию», а сама поэзия тех лет содержала «смысл, который не раскрывался во всей его глубине в газетах, листовках и радиопублицистике» [6, 754]

Вид материала

Подобный материал:

УДК 821.161.1

Гаврилина О.В.,

кандидат филологических наук

Москва (Россия)

ОБРАЗ ДОМА В РУССКОЙ ЖЕНСКОЙ ПОЭЗИИ

ВОЕННОГО ПЕРИОДА

В. Кожинов, рассуждая о роли поэзии в истории Великой Победы, приходит к выводу, что исследования в этой области должны «основываться на уяснении того основополагающего «содержания» войны 1941-1945 годов, которое породило именно такую поэзию», а сама поэзия тех лет содержала «смысл, который не раскрывался во всей его глубине в газетах, листовках и радиопублицистике» [6, 754]. О том же свидетельствует Н. Луговцев: «Стихи писали бойцы, офицеры, партизаны, граждане Ленинграда. Эти стихи не отличались совершенством, грешили против законов стихосложения, но в них билось живое человеческое чувство, чувство советского патриота» [8, 8]. Обращаясь к исследованиям, посвященным русской поэзии военного периода, можно заметить, что собственно анализ зачастую подменяется эмоциональной оценкой творчества поэта. То же касается лирики женщин, которая, к слову, становится предметом описания значительно реже. Например, М. Соболь, говоря о стихотворении Ю. Друниной «Я только раз видала рукопашный...», признается: «Вряд ли кто-то из нас, парней, осмелился бы и сумел так сказать всю правду о войне — открыто, мужественно, беззащитно» [4, 5]. И. Гринберг также отмечал, что «мужественность сердца, сила воли, в стихах Берггольц тесно слита с высокой и чистой женственностью» [3, 235]. К сожалению, более серьезных попыток обращения к женскому тексту о войне не предпринимается и в настоящее время.

До сих пор ведутся споры о сути женской литературы, ее месте в литературном процессе, о состоятельности гендерного подхода в литературоведении. Противники выделения женского творчества в отдельную область исследования говорят о том, что литературу «по признаку пола» делить нельзя, что она может быть только хорошая и плохая (и то, что написано женщинами, изначально маркируется как «плохое», не достойное внимания). Сторонники гендерного подхода придерживаются иного мнения: специальное изучение женской литературы — методами ли гендерного или традиционного литературоведения — может существенно расширить, дополнить историю и теорию литературы.

В статье мы остановимся на творчестве О.Ф. Берггольц, В.М. Тушновой, Ю.В. Друниной, которые вместе со своим народом пережили все тяготы военного времени. Это поэтессы разных поколений, по-разному складывалась их судьба до, во время и после войны.

Ольга Федоровна Берггольц (1910 — 1975) еще до войны, в 1937 году, была арестована по обвинению «в связи с врагами народа», во время одного из допросов потеряла дочь (она была беременна в то время), в 1939 — освобождена и полностью реабилитирована. Во время войны, по словам поэта М. Дудина, она была «голосом блокадного Ленинграда» [5, 6], голосом, поддерживающим и дающим силы изможденным жителям.

Вероника Михайловна Тушнова (1915 — 1965) всю войну провела в эвакогоспиталях Казани и Москвы, где работала сначала медсестрой, а потом врачом. Многие современники вспоминают о ней как о сестре милосердия, подчеркивая ее чуткое отношение к раненым, однако мало кто знает, что поэтесса занималась гистологией, писала диссертацию. В статье «О поэзии» В. Тушнова признается, что ей хотелось «своими стихами вмешаться в жизнь, что-то изменить в ней» [9, 10].

Юлия Владимировна Друнина (1924 — 1991) в первый же день войны пришла в военкомат с просьбой отправить ее на фронт, позже попала на передовую, была ранена, получила медаль «За отвагу». Война становится отправной точкой всего ее творчества, фоном и источником поэтических размышлений о дружбе, любви, верности, способности к сопереживанию.

Женская военная поэзия, на наш взгляд, не уступает мужской ни в плане художественной формы, ни в плане содержания. Скорее можно говорить не о различиях между лирическими произведениями, созданными мужчинами или женщинами, а об особом мировосприятии, свойственном женщине, которое и ложится в основу традиционных образов, а также выражается в ином, отличном от мужского, способе осмысления той или иной проблемы. Основной задачей настоящего исследования является рассмотрение образа дома как одного из ведущих образов не только в поэзии военного периода, но в русской литературе в целом, выявление специфики этого образа в поэтических произведениях, созданных женщиной.

В русской женской поэзии военного периода, как и в русской женской литературе в целом, образ дома реализуется в двух аспектах, которые условно можно обозначить как свой дом и чужой дом, различных не только эмоциональным содержанием, но и некоторыми значимыми деталями.

А. Абрамов, говоря о поэзии О. Берггольц приходит к выводу: «Солнце, земля, старый дом на Палевском для нее дороже всех слов о них. Но цель ее поэзии не картины, не портреты, а исповедь <...> И потому на пути к своей цели она минует многое (в частности, описания)... Берггольц предельно сокращает путь, чтобы выразить бытие, сущность, душу человека» [1, 590]. Путь, обозначенный исследователем, как нам кажется, характеризует не только поэзию О. Берггольц, но и творческую манеру В. Тушновой и Ю. Друниной. Так, при создании образа своего дома поэтессы ограничиваются лишь упоминанием о каких-либо значимых деталях, например, это могут быть икона и свеча, как в стихотворении Ю. Друниной «Зинка» (1944): «И старушка в цветастом платье // У иконы свечу зажгла» [4, 26]. Икона и свеча появляются здесь не только как элементы внутреннего убранства дома, но и в качестве приметы внутренних переживаний женщины-матери, беспокоящейся о судьбе ушедшей на войну дочери.

Икона, как известно, является неотъемлемой частью русского быта. По замечанию А. Кучумовой, занимающейся семиотикой интерьера деревенского дома, «на месте иконы могут появляться и другие элементы декора. Это фотографии родственников (давно отсутствующих или умерших) или картины [7]. Именно фотографии, висящие на стене, неоднократно появляются в стихотворениях В. Тушновой. Например, в стихотворении «Встреча» (1945) «Над комодом в рамках и без рамок // полинялых фотографий ряд — // дедовских, отцовских, тех же самых, // что висели тридцать лет назад» [10, 27] или в стихотворении «Ты ложишься непривычно рано...» (1941): «круглый столик, снимок на стене» [10, 52]. Фотографии близких людей создают ощущение постоянства, которое было так необходимо людям во время войны. В послевоенной лирике фотокарточка символизирует трагические перемены, потери. Новая фотография на стене в стихотворении В. Тушновой «Встреча» (1945) «сообщает» вернувшемуся с фронта бойцу о гибели его возлюбленной: «...девушка в пилотке и шинели // посмотрела со стены в упор» [10, 27].

Отметим, что икона появляется в пространстве дома как бы сама по себе, не соотносится с другими деталями интерьера, в то время как фотографии вводятся в ряду каких-либо предметов мебели: комод, круглый столик, которые в свою очередь «закрепляются» в пространстве другими деталями. Например, на упомянутом выше комоде — «каменные слоники // выстроены в ряд по старшинству» [10, 27].

Интересно, что в поэзии военного периода мы не встретим даже упоминания о кровати или диване. О. Берггольц только спустя два десятилетия после войны, вспоминая о первой блокадной весне, напишет: «А сколько ржавых коек и кроватей // на улицах столпилось в эти дни! // Вокруг развалин горбились они, // бессмысленно пытаясь прикрывать их» («Но я все время помню про одну...», 1964) [2, т. 3, 84].

Важной деталью внутреннего убранства дома являются обои и шторы. Несмотря на сходство в цвете — чаще речь идет о синих, голубых обоях и шторах, — можно заметить различия в функциях. Например, обои остаются неизменными на всем протяжении войны. Героиня послевоенного стихотворения «Мой дом» (1946) О. Берггольц замечает, что новые жильцы ее квартиры не сменили «синеватых... обоев — // тех самых, выбранных давным-давно» [2, т. 3, 16] (именно так, обоев, словно это живое существо, нечто одушевленное, имеющее душу). В то время как синие шторы — атрибут мирного, до- или послевоенного времени, — заменяются черными, плотными, не пропускающими свет, идущий изнутри: «только в мертвой комнате окно // порою вспыхнет, не затемнено, // а окна у живых — чернее черни» («Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер...», 1943) [2, т. 2, 85].

Во время войны окна не только затемняли, чтобы с улицы не был виден свет, но и заклеивали стекла полосками бумаги, что делало их менее хрупкими. Эта бытовая деталь также нашла отражение в поэтическом тексте. Героиня стихотворения «Домой» В. Тушновой вспоминает, как «в беспокойные первые дни // полоски на стекла клеили крестом» [10, 53], кресты на окнах дважды упоминает О. Берггольц в стихотворении «Отрывок» (1942): «А на стекле — полоски из бумаги, // дождями покороблены, желты: // неведенья беспомощные знаки, // зимы варфоломеевской кресты» [2, т. 2, 75] и чуть ниже по тексту: «Моя квартира прежняя пуста, // Ее окошки в траурных крестах» [2, т. 2, 75]. Несмотря на то что полоски бумаги на стекле — это примета времени, мы видим, что в женской поэзии эта деталь переосмысливается, наполняется религиозным звучанием. В строках, посвященных началу войны, наклеивание полосок крестом сходно по смыслу с крестным знамением, благословением, призванным защитить дом, оградить его от грозящей опасности. Об этом свидетельствуют строки послевоенного стихотворения: «а я закрещиваю тебя // крестом неверующих, крестом // отчаянья, где не видать ни зги, // которым был закрещен каждый дом // в ту зиму, как ты погиб...» («Измена», 1946) [2, т. 3, 15] Но позднее кресты на окнах — знак произошедшей трагедии: «Недаром их весною отдирали // те, кто в жилье случайно уцелел, // и только в нежилых домах остались // бумажные полоски на стекле» [2, т. 2, 75]. Полоски на окнах нежилых домов — словно кресты на могилах погибших в ту войну людей.

Помимо затемненного, закрытого окна появляется и такая значимая деталь, как закрытая дверь. Например, в стихотворении В. Тушновой «Ночная тревога» — «дверь с задвижкою тугою» [10, 38], не сразу выпускающая героиню из дома во время авианалета. Двери и окна открываются без усилия только тогда, когда опасность миновала. В упомянутом стихотворении В. Тушновой после артобстрела дверь бомбоубежища как будто бы исчезает: «И вдруг неясно голубой // квадрат в углу на месте двери...» [10, 38], а в стихотворении О. Берггольц «Твой путь» (1945) героиня распахивает окно только после окончания войны: «Я помню час, когда толкнув рукой // окошко, перекрещенное слепо, // я в одичавший угол свой // впустила полднем дышащее небо» [2, т. 2, 115]. Обратим внимание, что вновь появляется голубой цвет — как знак свободы, мира, продолжения жизни.

С окном и дверью также связан мотив стука, вместе с которым в судьбу обычных людей вторгается война. Особенно это свойственно лирике О. Берггольц: «Война постучала в окно» [2, т. 2, 40], — так поэтесса начинает одно из своих стихотворений 1941 года. Или — «И вдруг стучит соседка в двери, // вошла и говорит: // — Война!» («Начало поэмы», 1941) [2, т. 2, 10].

Можно отметить и другой образ, наделяющийся различным содержанием в зависимости от сюжетной ситуации. В стихотворении «Ночная тревога» Тушновой дважды упоминается лестница, по которой в начале стихотворения героиня с ребенком на руках спускается в бомбоубежище («Как назло, лестница крута, - // скользят по сбитым плитам ноги»; [10, 38]), а потом, когда опасность уже миновала, поднимается обратно: «Но лестница выводит в сад, // а сад омыт зеленым светом, // и пахнет резедой и летом, // как до войны, как год назад» [10, 39]. Лестница, как мы видим, служит дорогой и вверх, и вниз, соединяя собой цветущий сад и темное бомбоубежище. В первом отрывке она как будто затрудняет движение женщины, служит неким препятствием, а во втором – «лестница выводит» сама. У Берггольц лестница также ведет человека: «Где помечена твоя крутая // лестница, ведущая домой» («Второй разговор с соседкой», 1944) [2, т.2, 104]. Отметим, что в пространстве текста особо маркируется именно направление к дому, а не от него.

Немаловажен также внешний облик дома. О. Берггольц как будто одушевляет его, прибегая к сравнениям с человеком: «Как истерзаны стены! // Бельма в каждом выбитом окне» («Второй разговор с соседкой») [2, т. 2, 104]. В другом стихотворении — темнеет «скелет Гостиного двора» («Твой путь», 1964) [2, т. 2, 110]. И несмотря на разрушенность зданий, люди продолжают искать защиты, пусть не в стенах родного дома, но хотя бы рядом с ними: «Вода плыла, гремя и коченея, // и люди к стенам жались перед нею» [2, т. 2, 110].

Надо отметить, что в послевоенной поэзии Берггольц (например, в стихотворении «Я иду по местам боев...», 1964) дом уже не одушевляется, на первом плане оказывается его защищающая, оберегающая человека функция: «Был наш дом не домом, а дотом» [2, т. 2, 110], — так простая перестановка букв в словах мгновенно превращает семейный очаг в огневую точку. Ослепшие окна также приобретают стратегическое значение: «окна комнаты угловой — // амбразурами пулеметам» [2, т. 3, 82].

Теперь остановимся на образе чужого дома, а также мотиве возвращения домой. Чужой дом, в котором приходится жить героине во время войны, пронизан ощущением холода, сырости и неуюта. В. Тушнова создает этот образ не только при помощи лексических средств, но и на синтаксическом уровне, используя короткие предложения, передающие действия героини или характеризующие обстановку вокруг нее: «А надо жить. Как дует в щели рам, // Как осень в трубах по-ребячьи плачет! // Встаю. Иду. Растапливаю печь. // Дрова шипят. Они опять потухли. // Как едок дым, как трудно мне разжечь // чужую печь в чужой холодной кухне!» («Утро», 1941) [10, 42].

Позже женщина как будто смиряется с произошедшей переменой, как будто уютнее становится жилище, удлиняются предложения в тексте: «Наш новый дом в сугробах под горой // к нему бежит петлистая дорожка, // в нем есть окно за ледяной корой, // печурка есть, горячая картошка» (из цикла «Стихи дочери») [10, 57].

При описании дома поэтессой перечисляется то, что не является собственно интерьером (только окно и печь), тем самым образ дома теряет свою индивидуальность. Нет ничего, что принадлежит самой героине (вспомним комод, ряд слоников, фотографии, упомянутые в других стихотворениях). В первом отрывке очевидно негативное отношение к дому, но позднее чувствуется неоднозначность оценки женщиной чужого дома, что передается автором при помощи ряда антитез: «бежит дорожка» — «в сугробах» [10, 57] (дорожка есть, но по ней сложно пройти, она петляет по снегу), ледяная кора окна и горячая картошка. По-прежнему дом неуютен, но этот (чужой) дом нужен сейчас героине и ее дочери, поскольку он создает ощущение защищенности, устойчивости. На это указывают повторы слова есть в тексте стихотворения («есть окно», «печурка есть», «есть девочка» [10, 57]). Намного трагичнее воспринимается чужой дом героиней О. Берггольц («Отрывок», 1942) : «Но я живу в квартире, где зимой // чужая чья-то вымерла семья. // Все, что кругом, - накоплено не мной. // Все — не мое, как будто б я — не я» [2, т. 2, 74].

Потеря своего дома равнозначна потере самой себя, потому что родной дом героини хранил множество дорогих воспоминаний. Не приносит успокоения и встреча со своим, но разрушенным войной домом: «И точно на других широтах мира, // за целых два квартала от меня, // моя другая – прежняя квартира, // без запаха жилого, без огня» [2, т. 2, 74]. Конечно же, не два квартала кажутся огромным расстоянием героине, ее прежняя жизнь оказывается бесконечно далекой.

Война осталась в прошлом, она изменила сознание женщины, но не заставила стать жестокой. Героиня Берггольц, приходя к окнам родного дома, в котором теперь живут другие, чужие ей люди, находит в себе силы для теплых и искренних размышлений. Она рада тому, что дом, в котором она «безмерно бедствовала» [2, т. 3, 17], станет уютным и счастливым для другой семьи, желает этим людям всего того, что у нее самой отобрала война: «там люди добрые живут, // хорошие, приветливые люди. // Там даже дети маленькие есть // и кто-то юный и всегда влюбленный, // и только очень радостную весть // сюда теперь приносят почтальоны. // И только очень верные друзья // сюда на праздник сходятся шумливый» («Мой дом», 1946) [2, т. 3, 16-17].

Долгую дорогу к родному дому преодолевает и героиня В. Тушновой. Родной дом порой кажется ей несуществующим: «Наш дом был так далеко, // что я в него не верила сама» («Яблоки») [10, 50]. Путь к дому представлен в нескольких стихотворениях. Сначала возвращение кажется несбыточной мечтой, на что указывают глаголы, употребленные в сослагательном наклонении: «Взять тебя бы в теплые ладони, // отнести бы сонную домой» («Ты ложишься непривычно рано») [10, 52].

В стихотворении «Домой» представлены размышления героини в поезде. Каждая деталь становится значимой. Героиня обращает внимание на мельчайшие подробности: на то, что «поезд идет под уклон», что «легчайшим изгибом свивается путь» [10, 52], что мост над Волгой – «в двенадцать пролетов» [10, 53], что железная дорога проходит вдоль леса. Героиня представляет себе встречу с домом: «Я завтра увижу покинутый дом, // я завтра приду к дорогому крыльцу, — приду и немного помедлю на нем, // дорожный платок прижимая к лицу» [10, 53]. Она вспоминает о первых днях войны, о прощании с любимым, размышляет о любви и разлуке.

В стихотворении «Вот и город. Первая застава» изображается долгожданная встреча с родным домом. И эта встреча показывает, как сильно изменилась сама героиня. Она не может улыбнуться, не узнает свой дом: «Если сердце не узнало дома, // значит, сердце сделалось другим. // Значит, в сердце зажилась тревога, // значит, сердце одолела грусть» [10, 54]. Своему городу, своему дому героиня дает обещание: «Милый город, подожди немного, - // я смеяться снова научусь» [10, 54].

Совсем иначе реализуется мотив возвращения в лирике Ю. Друниной. В стихотворениях 1942-1944 года девушка-героиня уходит на фронт не из дома, а «из детства», «из школы» [4, 16], а местоимение «мой» и понятие уюта и счастья также соотносятся не с домом — с окопом: «Крадется медленный снаряд // К окопу моему // <...> // В окопе тесно одному, // Но хорошо вдвоем» (1944) [4, 24] или «Ко мне в окоп // Сквозь минные разрывы // Незваной гостьей // Забрела любовь» (1944) [4, 31]. В лирике 1945 года слово «дом» сопровождают такие характеристики, как «продрогший» [4, 46], «одряхлевший, холодный» [4, 48], тогда же появляется метафора «комнатное счастье» [4, 47], «комнатная любовь» [4, 62], характеризующая непрочные отношения, которые противопоставлены настоящему, «окопному» счастью: «Только я никогда // Не привыкну к уюту, // Не по сердцу мне // комнатная любовь» [4, 62]. Для всего поколения Ю. Друниной, юность которого прошла в местах сражений, возвращение к мирной жизни стало настоящей трагедией.

Как мы видим, образ дома является одним из важнейших в женской поэзии военного периода. В зависимости от этапа войны, от развития событий в тот или иной период, от особенностей жизненного пути автора, некоторые схожие детали могут наделяться различным смыслом. Например, значимым является противопоставление своего и чужого дома, но эта оппозиция по-разному реализуется в лирике. Свой дом для О. Берггольц и В. Тушновой связывается с понятием уюта, заботы, памяти о мирном прошлом, чужой дом, являясь лишь временным пристанищем, воспринимается враждебно, до конца не осваивается, не обживается. В то время как в поэзии Ю. Друниной понятие «свой дом» практически отсутствует, заменяется понятием «мой окоп». Потеря своего дома в поэзии женщин расценивается как потеря самой себя. Соответственно, и возвращение домой — это прежде всего возвращение к себе, обретение своего «Я». И это возвращение не происходит мгновенно, не является безболезненным. Как показывает история, не одно поколение продолжает эту послевоенную «дорогу домой».

Отметим, что русские писательницы конца ХХ — начала XXI века неоднократно обращаются к событиям Великой Отечественной войны, чтобы осмыслить современные человеческие трагедии (например, романы О. Славниковой «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки», И. Полянской «Прохождение тени», «Горизонт событий», О. Татариновой «Война Алой и Белой розы», Е. Чижовой «Время женщин», стихотворения С. Василенко). В современных произведениях отнюдь не второстепенная роль отводится образу дома как символическому пространству, хранящему память о прошлом. Некоторые аспекты этого образа, например, оппозиция свой/чужой дом, характеризующая внутренний мир героини, раскрывается и в иных сюжетных ситуациях, не связанных с войной.

Кроме того, специфика женской военной поэзии не ограничивается только избранным нами аспектом и заслуживает более внимательного и разнопланового изучения.

Литература

Абрамов А. Лирика и эпос Великой Отечественной войны. / А. Абрамов. — Москва: «Советский писатель», 1972. — 672 с.
Берггольц О. Собрание сочинений в 3-х т. / О. Берггольц. – Ленинград: ЛО «Художественная литература», 1973.
Гринберг И. Пути развития советской поэзии. – Москва: «Художественная литература», 1968. – 384с.
Друнина Ю. Избранное. В 2-х т. Т.1: Стихотворения 1942-1978. / Предисл. М. Соболя. – Москва: «Художественная литература», 1989. – 654с.
Дудин М. По праву разделенной судьбы // Берггольц О.Ф. Ленинградская поэма. Стихотворения. Предисл. М. Дудина. – Ленинград: ЛО «Советский писатель», 1976. – 208с.
Кожинов В. Россия. ХХ век / В.В. Кожинов. - М.: Алгоритм, Эксмо, 2008. 1040 с. - (Классика русской мысли)
Кучумова А. Семиотика Убранства дома. // www.folk.ru/propp (15.08.2011).
Луговцов Н. Сражающаяся муза: Очерки. / Н. Луговцов — Ленинград: ЛО «Советский писатель», 1984. — 384 с.
Тушнова В. О поэзии. // Тушнова В. Стихотворения. – Москва «Художественная литература», 1974. – с. 3-13.
Тушнова В. Избранное. / Сост. и научная подгот. текста Н. Розинской; Вступ. статья А. Туркова. – Москва: Художественная литература, 1988. – 543с.

Аннотация

Ключевые слова: свой/чужой дом, мотив возвращения.

Русская женская поэзия военного периода является практически не изученной в настоящее время. В данной статье рассматривается один из важнейших для русской литературы образ — образ дома. Для женской литературы оказываются значимыми оппозиция свой/чужой дом, которая реализуется не только в эмоциональном содержании образов, но и на уровне деталей интерьера (дверь, окно, предметы интерьера), а также мотив возвращения домой, который символизирует возвращение героини к самой себе, к своей прошлой жизни.

Summary

Keywords:one's own/someone else's home, motives of returning home

The Russian women's poetry of the war period is currently next to unstudied. In the article we consider one of the most important images of Russian literature, which is the image of home. For women's literature the opposition "one's own home/someone else's home" turns out to be very significant and is realized not only in the emotional contents of the image but also at the level of interior details (such home touches as a door, a window, etc.) which symbolizes returning the female character to herself, to the life she used to live.

Blog

Дило именно такую поэзию», а сама поэзия тех лет содержала «смысл, который не раскрывался во всей его глубине в газетах, листовках и радиопублицистике» [6, 754]