Geum.ru

Литературе "проклятые вопросы" и предлагает свои варианты ответов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   46

Смелая попытка показать деградацию человека".

Она шла мимо кинотеатра. Его огни залили полквартала, и только в

вышине можно было разглядеть огромную фотографию и часть

надписи. Фотография изображала улыбающуюся молодую женщину. Даже тем,

кто видел ее лицо впервые, оно казалось примелькавшимся. Надпись

гласила: "...в эпохальной драме, дающей ответ на извечный вопрос:

„Надо ли женщине признаваться?""

Она шла мимо ночного клуба. Из его дверей, пошатываясь, вышла

пара и направилась к такси. Лицо девушки блестело, сильно

накрашенные глаза казались темными пятнами. На ней была накидка

из горностая и роскошное вечернее платье, спадавшее с одного

плеча подобно халату неряшливой домохозяйки, открывая грудь больше,

чем следует, - не дерзко, не вызывающе, а с каким-то усталым

безразличием. Спутник вел ее, держа за обнаженную руку; на лице его

была хитрая усмешка, подобающая не мужчине, живущему

предвосхищением романтического приключения, а мальчишке, который

вот-вот> нацарапает на заборе неприличное слово.

"Что я рассчитывала увидеть?" - спросила себя Дэгни, продолжая

идти. Этим люди живут, в этом проявляется их душа, их культура, их

представления о счастье. Нигде ничего другого она не видела по крайней

мере много лет.

На углу улицы, на которой она жила, Дэгни купила газету и

направилась домой.

Ее квартира состояла из двух комнат на верхнем этаже небоскреба.

Стекла углового окна делали помещение похожим на рубку плывущего

корабля, а огни города превращались в блики черных волн из стали

и камня. Она включила лампу, и длинные треугольники теней

прорезали голые стены геометрическим узором из легких линий,

составленных прямыми углами немногочисленных предметов мебели.

Она стояла посреди комнаты, одна между небом и городом. Только

одно могло дать ей то чувство, которое она хотела сегодня

испытать; это была единственная форма радости, которую она открыла.

Она включила проигрыватель и поставила пластинку Ричарда Хэйли.

Это был Четвертый концерт - последняя написанная им вещь.

Гром вступительных аккордов вымел из ее сознания все видения улицы.

Концерт был мощным кличем восстания. Это было "нет", брошенное

всем необозримым, бесконечным пыткам; отрицание страдания,

отрицание, которое несло в себе агонию борьбы за освобождение.

Звуки были подобны голосу, говорящему: "Нет никакой необходимости в

боли - почему же тогда самую мучительную боль испытывают те, кто

отрицает ее неизбежность? Мы, несущие любовь и тайну радости, к

какому наказанию мы приговорены за это и кем?" Мучения

превратились в вызов, страдания - в гимн видению будущего, ради

которого стоило терпеть, стоило вынести все, даже это. Это была песнь

неповиновения и отчаянного поиска.

Она сидела неподвижно, с закрытыми глазами и слушала.

Никто не знал, что случилось с Ричардом Хэйли. История его жизни

была подобна коротенькой повести, написанной, чтобы проклясть величие

и показать, какую цену приходится за него платить. Это были долгие

годы, проведенные на чердаках и в подвалах, годы, впитавшие серый тон

стен, в которых был заточен человек, чья музыка изобиловала яркими

красками. Это была бесконечная изнурительная борьба против длинных

пролетов неосвещенных лестниц, против замерзшего водопровода, против

цены бутерброда в вонючей закусочной, против лиц людей, слушавших

музыку с пустыми глазами.

Это была битва, в которой не было возможности снять

напряжение в активных боевых действиях, в которой невозможно было

распознать конкретного противника и приходилось лишь биться в

глухую стену, стену безразличия, идеально поглощающую любой звук -

удары, аккорды и крики; битва молчания для человека, который наделял

звуки необычайной выразительностью; молчание безвестности,

одиночества, ночей, когда случайный оркестр играл одну из его работ,

а он смотрел в темноту, сознавая, что его душа изливается в дрожащих,

расходящихся из радиоцентра кругах и проносится над городом, где

нет ни единого человека, который ее услышит.

"Музыка Ричарда Хэйли несет в себе героическое начало. Наш век

перерос это", - утверждал один критик.

"Музыка Ричарда Хэйли несозвучна нашему времени. В ней слышен

экстаз, самозабвенный порыв. Кому это нужно в наши дни?" - говорил

другой.

Его жизнь была кратким изложением жизней всех тех, чья

награда - памятник в парке через сто лет после того, когда

награда могла что-либо значить, разве что Ричард Хэйли не поспешил

умереть. Он дожил до того дня, который - согласно общепризнанным

законам истории - не должен был увидеть. Ему было сорок три, и это

был день премьеры "Фаэтона" - оперы, которую он написал в двадцать

четыре года. Он сознательно изменил древнегреческий миф в соответствии

со своей целью, наделив его иным смыслом: Фаэтон - юный сын

Гелиоса, укравший колесницу отца и с честолюбиво-безрассудной

смелостью попытавшийся перевезти солнце через небо, - не погиб, как в

мифе; в опере Фаэтону удалое"1 то, к чему он стремился. Тогда,

девятнадцать лет назад, оперу поставили и спектакль сняли после

первого же представления - под свист и улюлюканье публики. В ту

ночь Ричард Хэйли ходил по улицам до самого рассвета, пытаясь найти

ответ на один вопрос, но так и не нашел.

Через девятнадцать лет, когда оперу поставили вновь, последние

звуки музыки слились с громом величайшей овации, какую только

слышал оперный театр. Восторг зрителей вырвался из древних стен

театра, крики восхищения выплеснулись в фойе, на лестницы, на улицы,

долетев до юноши, который бродил по этим улицам девятнадцать лет

назад.

Дэгни была в опере в ту памятную ночь. Она была одной из

немногих, кто открыл для себя музыку Ричарда Хэйли намного раньше,

но она никогда не видела его самого. И вот она увидела, как его

вытолкнули на сцену, смотрела, как он стоял перед гигантской волной

машущих рук и приветственно кивающих голов. Он стоял неподвижно -

высокий, очень худой человек с седеющей головой. Он не кланялся, не

улыбался, просто стоял и смотрел на толпу. Его лицо было спокойным -

честный, невозмутимый взгляд всерьез задумавшегося над непонятным

вопросом человека.

"Музыка Ричарда Хэйли, - написал один критик на следующее

утро, - принадлежит человечеству. Она порождена величием народа и

это величие выражает". "В жизни Ричарда Хэйли, - сказал один

священнослужитель, - содержится вдохновляющий урок. Он проложил себе

путь в жестокой борьбе, но имеет ли это значение сейчас? Сколько

справедливости и благородства заключено в том, что он вынес

страдания, несправедливость, жестокость и оскорбления из уст братьев

своих, - иначе он не сумел бы обогатить их жизни и научить их ценить

красоту великой музыки".

На следующий день после премьеры Ричард Хэйли исчез.

Он не оставил никаких объяснений. Просто заявил своим издателям,

что его карьера окончена. Он продал им права на свои работы за

скромную сумму, хотя знал, что теперь авторские гонорары могли

принести ему целое состояние. Он исчез, не оставив адреса. Это было

восемь лет назад, и никто не видел его с тех пор.

Дэгни слушала Четвертый концерт, закрыв глаза и запрокинув

голову. Она лежала, вытянувшись на краю кушетки, ее тело было

расслаблено и спокойно; но напряжение подчеркивал рот на замершем

лице - чувственный рот, очерченный линиями неутоленного желания.

Через некоторое время она открыла глаза и заметила газету,

которую бросила на кушетку. Она рассеянно потянулась за газетой,

чтобы быстренько пробежаться по крикливым заголовкам и убрать

газету с глаз долой. Газета упала и раскрылась. Дэгни увидела

знакомое лицо на фотографии и заголовок статьи. Она сложила газету и

отбросила ее в сторону.

Это было лицо Франциско Д'Анкония. Газетный заголовок сообщал о

его приезде в Нью-Йорк. Ну и что из этого, подумала Дэгни. Она не

обязана видеть его. Она не видела его уже столько лет.

Она села, глядя на лежавшую на полу газету. Не читай ее,

подумала Дэгни, не смотри на нее. Но его лицо - она успела заметить -

не изменилось. Как лицо может оставаться таким же. когда все

остальное ушло? Напрасно они напечатали снимок, на котором он

улыбается. Такая улыбка не для газет. Это улыбка человека, который

способен видеть, знать и придавать существованию величие. Это

насмешливо-вызывающая улыбка блестящего интеллекта. Не читай,

подумала Дэгни, не сейчас, не под эту музыку, только не под эту

музыку!

Она дотянулась до газеты и раскрыла ее.

В статье говорилось, что сеньор Франциско Д'Анкония любезно

согласился дать интервью прессе в своих апартаментах в отеле

"Вэйн-Фолкленд". Он сообщил, что приехал в Нью-Йорк по двум важным

причинам: гардеробщица клуба "Каб" и ливерная колбаса из магазина

"Деликатесы Мо" на Третьей авеню. Ему нечего сказать о предстоящем

бракоразводном процессе мистера и миссис Джилберт Вейл.

Миссис Вейл - дама благородного происхождения и

необычайной привлекательности - нанесла своему знатному молодому

мужу сокрушительный удар, публично заявив, что хочет избавиться от

него ради любовника - Франциско Д'Анкония. Она представила прессе

подробный отчет о своем тайном романе, включая описание ночи

накануне Нового года, которую она провела на вилле Д'Анкония в

Андах. Ее муж пережил этот удар и подал на развод. Она подала

встречный иск на половину его состояния, исчислявшегося миллионами,

сопровождая его изложением личной жизни мужа, на фоне которой, по ее

словам, ее собственная жизнь выглядела совершенно невинно. Все

это в красках расписывали газеты в течение многих недель.

Но когда репортеры поинтересовались у сеньора Д'Анкония, ему

нечего было сказать на этот счет. "Станете ли вы отрицать рассказ

миссис Вейл?" - спросили его. "Я никогда ничего не отрицаю", -

ответил он. Репортеров удивил его внезапный приезд в город; они

полагали, что он не захочет присутствовать при скандале, который

вот-вот достигнет высшей точки и выплеснется на первые полосы газет.

Но они ошиблись. Франциско Д'Анкония сделал еще одно замечание по

поводу своего приезда. "Мне захотелось стать свидетелем фарса", -

заявил он.

Дэгни выпустила газету из рук. Затем села и наклонилась, положив

голову на руки. Она не двигалась, лишь пряди волос, свисавших к

коленям, время от времени резко вздрагивали.

Величественные аккорды музыки Хэйли продолжали литься,

наполняя комнату, и, проходя сквозь стекла окон, вырывались на

улицы города. Она слушала музыку. Это был ее поиск, ее плач.

* * *

Джеймс Таггарт оглядел гостиную своей квартиры, пытаясь

угадать, который час; ему не хотелось искать часы.

Он сидел в кресле, в помятой пижаме, босой - лень было

отыскивать туфли. Свет серого неба в окне резал глаза, еще

слипавшиеся от сна. Он чувствовал в голове ужасную тяжесть,

предвещавшую боль. Джеймс сердито подумал, зачем он торчит в

гостиной. А, да, вспомнил он, посмотреть, сколько времени.

Он перегнулся через ручку кресла, чтобы разглядеть часы на

соседнем доме: двадцать минут первого.

Через открытую дверь спальни он слышал, как Бетти Поуп чистит

зубы в ванной. Ее пояс валялся на полу рядом со стулом, где лежала

остальная ее одежда; пояс был бледно-розовый со сломанными застежками.

- Давай побыстрее, а? - раздраженно крикнул ей Таггарт. - Мне

нужно одеться.

Бетти не ответила. Она оставила дверь ванной открытой, и было

слышно, как она полощет горло.

"Зачем я все это делаю?" - подумал он, вспоминая прошедшую

ночь. Но искать ответ на этот вопрос казалось слишком хлопотным.

Бетти Поуп вышла в гостиную, поправляя складки своего

атласного в оранжевую и пурпурную клетку пеньюара. "Она выглядит

ужасно в этом пеньюаре, - подумал Таггарт, - намного лучше она

смотрится на страницах светской хроники, в костюме для верховой

езды". Она была высокой и худощавой - одни кости и суставы, да и те

двигались не очень плавно. У нее было заурядное лицо, нездоровый

цвет кожи и вызывающе снисходительный взгляд, происхождение которого

объяснялось тем фактом, что она принадлежала к одному из самых

известных семейств.

- А, черт, - сказала она, не имея в виду ничего

конкретного, и потянулась, чтобы размяться. - Джим, где у тебя

маникюрные ножницы? Мне нужно подстричь ногти на ногах.

- Не знаю. У меня голова раскалывается. Дома подстрижешь.

- Утром ты выглядишь неаппетитно, - сказала она безразлично. -

Как улитка.

- Может, заткнешься?

Она бесцельно бродила по комнате.

- Я не хочу домой, - сказала она, не вкладывая в слова

особого чувства. - Не люблю утро. Еще один день, и опять нечего

делать. Сегодня днем я пью чай у Лиз Блейн. Может, будет весело,

потому что Лиз стерва. - Она взяла бокал и одним глотком выпила

то, что осталось в нем с вечера. - Почему ты не починишь кондиционер?

Здесь так пахнет.

- Ты закончила в ванной? - спросил он. - Мне нужно одеться. У

меня сегодня важная встреча.

- Заходи. Мне все равно. Мы тут и вдвоем поместимся. Ненавижу,

когда меня торопят.

Бреясь, он смотрел сквозь открытую дверь ванной, как она

одевается. Она долго пристраивала на талии пояс, пристегивала к

нему чулки, надевала неказистый, но дорогой твидовый костюм. Клетчатый

пеньюар, рекламу которого она увидела в популярном журнале мод,

был по своему назначению подобен мундиру - его предписывалось

надевать в определенных случаях. Когда подобные случаи возникали,

она покорно влезала в пеньюар, а потом столь же покорно сбрасывала

его.

Природа их отношений была того же свойства - ни страсти, ни

желания, ни настоящего удовольствия, ни даже чувства стыда. Половой

акт для них не был ни наслаждением, ни грехом. Он ничего не

значил. Они слышали, что мужчинам и женщинам полагается спать

вместе, потому так и поступали.

- Джим, почему бы тебе не пригласить меня в армянский ресторан

сегодня вечером? - спросила она. - Я обожаю шашлык.

- Не могу, - сердито пробурчал он сквозь мыльную пену на лице. -

У меня сегодня будет кошмарный день.

- А почему бы тебе не отменить все это? - Что?

- Ну что там у тебя?

- Это очень важно, дорогая. Это заседание совета директоров.

- Ой, кончай ты про свою чертову железную дорогу. Надоело. Терпеть

не могу бизнесменов. Они ужасные зануды.

Он не ответил.

Она лукаво взглянула на него, и ее голос приобрел живую нотку,

когда она проговорила с манерной медлительностью:

- Джон Бенсон сказал, что ты не очень-то много значишь на этой

своей железной дороге, потому что всем руководит твоя сестра.

- Что? Он так сказал?

- Я думаю, твоя сестра - это что-то ужасное. Я думаю,

это отвратительно - женщина, которая ведет себя как какой-то механик,

а корчит из себя большую шишку. Это так неженственно. Да что она о

себе думает, в самом деле?

Таггарт шагнул на порог и облокотился на дверной косяк, изучая

Бетти Поуп. На его лице проступила тонкая улыбка -

саркастическая и самоуверенная. Все-таки кое-что нас объединяет,

подумал он.

- Может, тебе это покажется интересным, дорогая, - сказал он.

- Сегодня я намерен разобраться с ней раз и навсегда.

- Не может быть, - заинтересованно проговорила она. - В самом

деле?

- Именно поэтому сегодняшнее заседание совета так важно.

- Ты серьезно хочешь вышвырнуть ее?

- Нет. Это ненужно и нежелательно. Я просто поставлю ее на

место. Долго я ждал этой возможности.

- У тебя есть на нее что-то? Что-нибудь компрометирующее?

- Нет, нет. Ты не поймешь. Она просто зашла слишком далеко, и ее

нужно спустить с небес на землю. Она совершила непозволительные

поступки, ни с кем не посоветовавшись, и серьезно обидела наших

мексиканских соседей. Когда совет узнает об этом, они напишут для

отдела перевозок пару новых указаний, и с моей сестрой будет легче

управляться.

- А ты умный, Джим, - сказала Бетти.

- Мне нужно одеваться. - Его голос прозвучал удовлетворенно.

Он повернулся к раковине и весело добавил: - Может, я все-таки

угощу тебя сегодня шашлыком.

Зазвонил телефон.

Он поднял трубку. Оператор1 сообщил, что звонят из Мексики.

Это был его человек из мексиканских политических кругов.

- Я ничего не мог сделать, Джим! - захлебывался он. - Я ничего

не мог сделать!.. Нас не предупредили, клянусь Господом; никто не

подозревал; никто не знал, что его готовят; я сделал все что мог;

ты не можешь меня винить, Джим; это было как гром с ясного неба!

Указ вышел сегодня утром, пять минут назад; они обрушили его на нас

внезапно, без предупреждения! Правительство Мексики

национализировало рудники и железнодорожную линию Сан-Себастьян.

***

...и таким образом, джентльмены, я могу уверить вас, членов

совета, что причин для паники нет. События сегодняшнего утра -

печальный факт, но я верю, опираясь на знание внутренних

процессов, которые формируют в Вашингтоне нашу внешнюю политику,

что наше и мексиканское правительства придут к разумному

соглашению и что мы получим полную и справедливую компенсацию

за свою собственность. - Джеймс Таггарт стоял за длинным столом,

обращаясь к совету директоров. Его голос был отчетлив и ровен; он

внушал доверие. - Тем не менее рад сообщить вам, что я

предвидел возможность такого поворота событий и принял все

необходимые меры, чтобы защитить интересы "Таггарт

трансконтинентал". Несколько месяцев назад я поручил отделу

перевозок сократить количество поездов на линии Сан-Себастьян до

одного в день, снять ценное оборудование и заменить его устаревшим,

а также снять или заменить все, что только можно. Мексиканскому

правительству достались лишь несколько деревянных вагонов и

старенький паровоз. Мое решение сохранило нашей компании миллионы

долларов. Однако я полагаю, что наши акционеры вправе ожидать, чтобы

люди, ответственные за это мероприятие, теперь ответили за последствия

своей халатности. Таким образом, я предлагаю попросить уйти со своих

постов мистера Кларенса Эддингтона, экономического консультанта,

который предложил строительство линии Сан-Себастьян, и мистера Жюля

Мотта, нашего представителя в Мексике.

Члены совета сидели вокруг длинного стола и слушали. Они думали

не о том, что им делать, а о том, что им сказать людям, которых они

представляли. Речь Таггарта дала то, что им было нужно.

***

Когда Таггарт вернулся в свой кабинет, его ждал Орен Бойл. Как

только они остались одни, поведение Таггарта изменилось. Он

навалился на крышку стола, ссутулился, его лицо побледнело.

- Ну и?.. - спросил он.

Бойл беспомощно развел руками:

- Я проверил, Джим. Все так и есть. Д'Анкония потерял

пятнадцать миллионов долларов с этими шахтами. Все чисто, никакого

обмана - он вложил наличные и потерял.

- И что он теперь собирается делать?

- Ну, он же не позволит, чтобы его ограбили. Он слишком умен.

Должно быть, у него что-то припасено на этот случай.

- Надеюсь.

- Он перехитрил кучу самых ловких стяжателей в этом мире.

Неужели он даст околпачить себя кучке мексиканских политиканов с их

указом? У него наверняка есть на них кое-что, и последнее слово

будет за ним. Поэтому нам тоже нужно быть начеку. Ну, это за тобой,

Джим. Ты его друг.

- Друг, черт возьми. Я таких друзей...

Он нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь вошел