Geum.ru

А. Ф. Современная западная философия: Учебн. М.: Высш шк., 2001. 784 с. Isbn 5-06-004104-2 Федеральная целевая программа

Вид материалаПрограмма
Подобный материал:
1   ...   35   36   37   38   39   40   41   42   ...   89


Даже если мы признаем правомерность такой установки, то все же в рассуждениях Гуссерля об основаниях арифметики, на наш взгляд, имеется одно слабое звено. Если символические числовые конструкции (в терминах Гуссерля — «несобственные числа») суть все же «заместители» чисел самих по себе, то что же тогда «замещают» отрицательные и мнимые числа? Редукция «по Гуссерлю» должна была бы привести нас к простому, непосредственно переживаемому числу, но


342

ведь оно, если принять «реалистическую позицию» Гуссерля, никак не может быть ни отрицательным, ни тем более мнимым.


По той же причине труднейшей проблемой для Гуссерля (ею в этой работе он занимается специально) предстает проблема нуля. Другие числа, по его мнению, несомненно, существуют. Организовать связь с ними можно посредством простых чисел, создавая с помощью техники математического мышления замещающие их в сознании символические понятия. Но откуда берется «математический» нуль? Что он такое, или что он «замещает»? Нуль, видимо, меньше единицы, и потому его следовало бы «переживать», созерцать с непосредственной очевидностью — так же, как малое число. Но нуль — не малое число, он, по смыслу своему, «никакое» число! Если же нуль — искусственное численное понятие, тогда с чем оно связано цепочкой минимальных переходов? С «нулевым множеством», которое есть ничто? Но каков переживаемый признак этого множества? Скорее всего «несуществование» — это то, то должно отличать нуль как число, скажем, от единицы или двойки. Но ведь существование того, признак чего — несуществование, это же абсурд! Поэтому, по Гуссерлю, сначала математический нуль — не число, а только «нет»; или, точнее, «еще не нечто» неопределенное, хотя и определимое. Как? Быть может, по методу исчисления бесконечно малых, как предел, к которому стремится «нечто»? Но это скорее похоже на рассуждения «метафизика» Гегеля о возникновении Нечто из Ничто, чем на очевидное усмотрение истоков строгой науки, каковой должна быть арифметика... [1]

1 Напомним, кстати, что с подобными трудностями столкнулись уже древнегреческие математики, и трудности эти тоже были связаны с объективным идеализмом их трактовки чисел.


Однако выяснить, как именно были образованы в математике такие числа, как нуль, а также отрицательные и мнимые, видимо, можно, если обратиться к «эмпирической истории» введения в обиход математиков этих странных объектов. Изучение фактической истории математики (в принципе, если при этом не возникает непреодолимых «технических» трудностей) как раз и дает ответ на вопрос «как?», притом не в метафорическом смысле, когда «как» означает «почему?» — такая позитивистская транскрипция в сознании большинства ученых начала века уже произошла, — а в первоначальном смысле описания реального процесса, вроде бы без всяких «объясняющих гипотез». Но можно ли это описание истории математической науки счесть тем строгим и безусловным обоснованием, к которому стремился Гуссерль? Многие современники Гуссерля и в самом деле пропагандировали «конкретно-исторический подход к предмету» в качестве средства решения


343


многих (или даже чуть ли не любых) проблем познания [1], но Гуссерля такой поворот дела удовлетворить не мог, поскольку «фактическая», эмпирическая история есть по сути своей описание случайного по большому счету процесса, всего-навсего «имевшего место быть»; она потому и история, что имеет дело с индивидуальным, а не с всеобщим, с наличным, но отнюдь не с необходимым, которое не признает никаких исключений.

В самом деле, для того чтобы объяснить современный состав знания, можно попытаться исследовать развитие той или иной теоретической конструкции, того или иного понятия, занявшись скрупулезным, опирающимся на исторические свидетельства воспроизведением всей последовательности сменявших друг друга и связанных друг с другом этапов его развития, например, попытавшись объяснить словарный состав современного русского языка изменением практики языковой деятельности и иноязычными заимствованиями; потом заняться конкретной историей этих заимствований, используя в качестве материала литературные памятники разных лет: например, сравнивая поэтический язык Пушкина с поэтическим языком Ломоносова, попытаться выяснить, когда в русском языке впервые появилось то или иное слово (к примеру, «бульвар»), когда оно вошло в обиходную речь, и пр.; затем проследить обстоятельства, способствовавшие именно таким, а не иным переменам, происходившим вопреки ожесточенному сопротивлению противников языковых новаций (продолжив тот же пример с «бульваром», можно вспомнить славянофилов пушкинских времен, которые предпочитали ему исконно российское «гульбище»); можно обратить внимание на то, в какие периоды российской истории происходили преимущественные заимствования из тюркских языков, а когда из французского, голландского, немецкого или американского английского); можно даже попытаться выявить некую «логику» такого развития, скрытую за множеством конкретных фактов. Но эта «логика истории» все равно будет закономерностью возникновения наличного состава языка в качестве отдельного «исторического факта» [2].

1 В числе сторонников такого подхода был и многократно нами упоминавшийся Мах (в этом плане особенно примечательна его «История механики», значение которой для своего времени в нашей истории философии явно недооценивается), и Маркс (здесь-то, конечно, никакой недооценки не было).

2 Здесь полезно вспомнить, что как раз современники и коллеги Гуссерля, неокантианцы, специально разработали эту тему в своей концепции «идиографического» метода образования понятий в науках о культуре.

344

Теоретико-познавательный психологизм в роли метода исследования сознания естественным образом тяготел к подобной эмпирической фактичности и потому к описательному конкретно-историческому подходу при изучении возникновения и развития всякого — в том числе и научного — знания. Ведь тот «дух», который изучала психология, объявившая себя «положительной», а часто даже «опытной» наукой, изначально был противопоставлен и мистическому духовному началу религии, и Абсолютному духу гегелевской философии; ее предмет, демистифицированное духовное начало, которое признавали философы послегегелевской эпохи, как известно, был в разной степени «сведенным на землю» и даже «индивидуализированным» — будь то «дух нации» или «классовое сознание», культура или совокупность представлений отдельного человека о себе и других людях. Соответственно психологи, ориентировавшиеся на описание фактов сознания и эксперимент, предпочитали сводить духовное к познавательным способностям как особому свойству и продукту мозговой деятельности. По Гуссерлю, самое большее, что можно получить на любом из таких путей, это причинно-подобное объяснение того или иного конкретного факта, но вовсе не абсолютное (то есть безусловное) основание теоретической конструкции, которая претендует на универсальность.


Однако его собственное представление о том, что обнаружить основание поможет именно редукция, — то есть рекурсивное обращение к прошлому состоянию того, что обосновывается, — имеет определенные черты, которые сближают его с тем объяснением «под углом зрения истории», о котором речь шла выше. Но только сближают, а не отождествляют! Для того чтобы понять дальнейшее движение мысли Гуссерля, отказавшегося от «психологистского» варианта редукционизма, но не от редукционизма вообще, обратим внимание на то, что исторический подход предстает как частный случай более общего — генетического [1]. А на противоположном в отношении к конкретно-историческому конце спектра генетического подхода можно вообще не обращать никакого внимания на эмпирический материал и исследовать развитие объекта «в чистом виде» (примерно так же, как теоретическая механика изучает поведение системы из материальных точек, связанных силами тяготения в своем теоретическом времени). Правда, у философов, не говоря уж о «конкретных» ученых (чуть ли не единственное исключение составляли математики, но и среди них здесь не было единогласия), такая позиция была дискредитирована сходством с гегелевской метафизикой — ведь Гегель считал не только

1 Он был достаточно распространен уже в конце прошлого века: его в разных вариантах воплотили в своих трудах Лаплас в «Естественной истории и теории неба», Дарвин в своей теории эволюции, Мюллер и Геккель в биогенетическом законе, Гегель в своей универсальной концепции диалектического развития, Маркс в историческом материализме — список без труда можно продолжить.

345


возможным, но и единственно правильным просто игнорировать факты, если они противоречат требованиям его теоретической конструкции. Однако, с другой стороны, и привлекательность «чистого» позитивизма в начале века уже становилась все более сомнительной в глазах ученых, которые понимали важность теоретического мышления для развития собственной науки. Насколько непростой была ситуация, можно проиллюстрировать хотя бы примером специальной теории относительности А. Эйнштейна: с одной стороны, вся ее конструкция базируется в соответствии с позитивистскими принципами на «наблюдаемых эффектах» (с точки зрения одного из наблюдателей, движущихся относительно друг друга, длина стержня, неподвижного в отношении одного из них, одна, а с точки зрения другого — совсем другая, причем и то и другое истинно). Но с другой стороны, и эти наблюдения, и сами наблюдатели — отнюдь не реальные люди, а теоретические «фантомы»; и дискуссии тогда велись прежде всего по поводу парадоксов теории относительности, а не по поводу ее экспериментальных основ. Так что «отвращение к гегельянщине» уже не было тождественно отвращению к теоретическому мышлению вообще.

Так вот, если бы Гуссерль счел своей задачей реконструкцию действительного пути, который прошла европейская наука в целом или ее отдельная отрасль (та же арифметика) с ее первых шагов и до наших дней, то, даже если бы он после этого не превратился из философа в историка математики, ему и в самом деле нужна была бы фактическая история науки, фактическая история культуры, фактическая история языка и пр.

А вот исследователю познавательных процессов, понятых как работа органов чувств и мозга, — это другой угол зрения — история науки была бы как раз без надобности, зато пригодилась бы история развития нервной системы в процессе биологической эволюции.

Разрабатывая оптимальные педагогические программы развивающего мышления у школьников, тоже небесполезно обратиться к истории — на этот раз к истории формирования умственных способностей у детей (каковая, правда, уже не совсем история, поскольку предметом интереса здесь является не конкретный человеческий субъект, а «средний», «нормальный ребенок», которого предстоит обучать в «нормальной» школе).

Различные варианты использования генетического подхода мы встречаем в конце XIX и начале XX века в психологии и социологии, в педагогике и в философии. Он был использован и в генетической психологии Ж.Пиаже, и в структурной антропологии К.Леви-Строса, и в «археологии знания» М.Фуко.

Гуссерль тоже практикует генетический — не исторический! — подход к предмету, исследуя конструктивную работу мысли в самом общем

346

виде. Даже тот весьма абстрактный материал, на котором этот процесс им изучается (скорее даже, на котором он иллюстрируется — так будет вернее), вначале — теоретическая арифметика, как оказывается в дальнейшем, для него самого тоже вовсе не обязателен — от этого фактического «наполнения» тоже позволительно отвлечься; ведь и сама арифметика в качестве науки безразлична в отношении конкретных числовых примеров, описывающих случаи решения конкретных задач, когда «практическому» человеку приходится что-либо считать. Да и озабочен Гуссерль не «терапией» математического сознания посредством освобождения его от «наслоений», от «вторичного» и «искусственного» [1], а философским оправданием (обоснованием) всего (то есть и «вторичного») состава знания посредством выявления и демонстрации его принципиальной связи с «первоначалом», с истоками, то есть с несомненной, самоочевидной, абсолютной основой.

Насколько успешной оказалась эта его работа? Пожалуй, успех был довольно сомнительным, поскольку арифметика в целом у него скорее выглядит как искусство вычислений, нежели как наука о числах «самих по себе», если иметь в виду тот несомненный факт, что основной состав арифметики — это техника вычислений и ее теоретические принципы. В конечном счете, с таким выводом относительно арифметики Гуссерль сам соглашается. Но что произойдет, если в определении науки вообще перенести центр тяжести с объекта познания и с результата познания на метод познания — что, как известно, уже делали неокантианцы, со многими из которых Гуссерль был лично знаком? Такая смена акцента заметна уже в предложенном Гуссерлем несколько мимоходом определении науки как «систематического познания» объекта. Отсюда только шаг до того, чтобы вообще рассматривать сущность математики не «содержательно», не в ее результатах, не в том, что она, так или иначе, открывает нашему взору идеальный «мир чисел», а в конструктивной деятельности математического разума. Такой шаг и был сделан в «Логических исследованиях», ознаменовавших другой подход к решению проблемы оснований знания. Однако связь этой работы с предыдущей вовсе не была только связью отвержения прежних представлений: не стоит забывать, что «другой стороной» метода редукции уже был процесс конструирования («консти-туирования») математических понятий [2].

1 Такова была, к примеру, задача, которую ставили перед собою эмпириокритики, стремившиеся «очистить опыт»...

2 Поэтому, к примеру, тот же Эйнштейн, который упрекал Маха — и совершенно справедливо — в недооценке конструктивного математического мышления, вряд ли адресовал бы подобный упрек «раннему» Гуссерлю, при всей близости его установок эмпириокрити-ческим.

347


Феноменологическая самокритика и критика психологизма. «Логические исследования»

В «Логических исследованиях» Гуссерль равно отказывается как от теоретико-познавательного психологизма, так и от наивного идеализма и пробует продолжить поиск очевидных оснований в ином направлении. Если в «Философии арифметики» исследование процесса образования понятия числа из материала, получаемого в результате непосредственного созерцания некоторых представителей мира чисел «как они есть сами по себе», нужно ему главным образом для того, чтобы успешно провести процесс редукции всей арифметики к идеальной онтологической первооснове, к числам «самим по себе», то в «Логических исследованиях» пределом редукции становится, как мы уже отметили выше, содержание понятия. Правда, различение «вещи» (предмета) и «понятия» здесь стало еще более размытым, чем это было в «Философии арифметики»; но если там Гуссерль стремился показать, чтс искусственные (то есть субъективные) образования сохраняют связь с объективной первоосновой знания — «числами самими по себе», то теперь вектор его интереса направлен в противоположную сторону: ведь существование «чисел самих по себе» отвергнуто, и собственное прежнее представление о мире чисел и природе арифметики он теперь расценивает как «наивный, почти детский» идеализм; «содержание» понятия отнюдь не обязано иметь объективного прообраза. Теперь Гуссерль считает, что «понятие» вообще отличается от «предмета» [1] лишь функционально той ролью, которую то и другое исполняют в сознании: предмет интереса и есть понятие предмета. Конечно, привкус объективно-идеалистической метафизики здесь почти исчез. Но зато в результате такого пересмотра, как жаловался Фреге, весьма внимательно следивший за публикациями Гуссерля, в «Логических исследованиях» «все становится субъективным, а субъективное принимает вид объективного». Сам Гуссерль, однако, вовсе не считал эту черту пороком [2]: напротив, тут если и не проведена вполне последовательно, то четко намечена его принципиальная установка на «очищение» исследования основ знания от всякого рода нея'вных предпосылок, особенно тех, которые носят «метафизический» характер. Собственный прежний наивный идеализм в понимании числа (и соответственно его «природы», того источника, из которого, в конечном счете, черпают свое со-


348

держание понятия арифметики) теперь ему представляется рецидивом метафизики. Более того, все наличное в сознании Гуссерль теперь трактует как «просто содержание», то есть нечто нейтральное, нечто безразличное к ответу на вопрос, а что же стоит за этим содержанием «на самом деле». Такая дискриминация «основного вопроса философии» — базовый принцип зрелой феноменологической установки. И это важное изменение, поскольку, двигаясь в русле первоначальной формы отказа от метафизических предпосылок исследования и поисков бесспорного начала знания, в плане метода Гуссерль шел путем, близким к таковому Авенариуса. И потому даже философию он тоже определял как «описательную психологию», а психофеноменологическое обоснование логики считал возможным и даже неизбежным. Но в плане онтологии он все еще сохранял существенные моменты объективного идеализма, что делало его позицию, мягко говоря, не совсем последовательной. Применительно же к «Логическим исследованиям» было бы несправедливо утверждать ни первое, ни второе.

1 Конечно же этот предмет — трансцендентальный!

2 Как ни считали это пороком и Авенариус с Махом, последний, как известно, писал, что не знает ни физического, ни психического, а только третье.


Но теперь одним из ключевых «непроясненных» понятий (как плана философского, так и математического) предстает понятие «существование», или «бытие» (соответственно в отрицательном модусе «несуществование» или «небытие»). И не в малой степени потому, что именно оно (в том числе прежде и у него самого) было нагружено «метафизическими» смыслами. Теперь он проводит работу по «очищению» этого понятия. Рассуждения сначала идут примерно так же, как прежде при обсуждении проблемы нуля: всякое понятие имеет содержание — поэтому есть содержание и у понятия «несуществование»; оно может стать опредмеченным, если, к примеру, обратить внимание на «отсутствие» того, что только что было. Внимание же всегда связано с «интересом». Последний — не что иное, как «зародыш» еще одного фундаментального понятия феноменологии — интенционалъности, нацеленности сознания на предмет, и интенционального акта, в котором конституируются предметы. Теперь Гуссерль смог объяснить, — причем совершенно по другому, чем в «Философии арифметики», — откуда берутся предметы; точнее, как они образуются. В дальнейшем исследование этого процесса образования, конституирования предметов, стало главным делом феноменологов.

Согласно мнению Гуссерля, как мы уже отмечали, истоки познавательной активности следует искать в интенциональном акте, в нацеленности сознания на предмет. Нетрудно видеть, что это качество — сразу и свидетельство активности сознания, и признак его Оконечности»: ведь если сознание «нацелено на то, а не на это», то оно ограничивает себя «тем» и не видит «этого»! Если бы сознание не бы-

349


ло «интересующимся», то какие бы то ни было предметы были бы для него неразличимы; в силу того, что все для него безразлично, оно и само существует как «всё» — то есть сливается в сплошное тождество.


Понятно, что интересоваться чем-либо — значит, по сути, обращать на это особое внимание, выделять его из всего прочего, неинтересного; это «все прочее» превращается во что-то вроде серого фона, на котором рельефно выступает то, что интересно, предмет интереса. Это значит, что сознание сразу и создает предмет интереса, и ограничивает себя определенной предметной областью; другими словами, оно становится конечным. Но ведь осознать собственную конечность — значит, в определенном смысле, уже выйти за границу своего предметного мира! И это — выход в бесконечность, поскольку собственная предметная ограниченность, так сказать, «осталась за спиной». Следует иметь в виду, что осознание собственной конечности, а тем более контакт с бесконечным (то есть с «абсолютом») рефлектирующий субъект получает с помощью того же метода редукции: следуя ее «возвратным» путем, его сознание шаг за шагом устраняет предметные границы, одну за другой «заключает в скобки» все особенности любых предметов и тем самым преодолевает свою предметную ограниченность. Но делает он это ценой избавления от содержательности! Далее, поскольку предметы появились в результате интенционального акта, который совершает интересующееся сознание, то устранить предметное членение мира опыта можно только в том случае, если сознание перестает интересоваться, превращает себя в незаинтересованного наблюдателя [1]. Так, в самых общих чертах, выглядят предмет и метод феноменологии, как они сложились в период работы над «Логическими исследованиями».

1 Отсюда следует любопытный вывод: сознание освобождается от ограниченности и соприкасается с «абсолютным» только тогда, когда перестает интересоваться чем бы то ни было. Полезно вспомнить, что именно таким бьш ход рассуждений Шопенгауэра в его главной работе «Мир как воля и представление»: Абсолютное обернулось страшным ликом Ничто... Было бы любопытно узнать, как отнеслись бы и Шопенгауэр, и Гуссерль к возможности сделать согласный с логикой их рассуждений вывод, что абсолютному «по определению» Божественному сознанию ничто не интересно; и значит, Богу нет никакого дела ни до наших страданий, ни до наших радостей, ни до самого нашего существования?! Или только человеческое сознание платит за выход к Абсолютному столь непомерную цену?


Как показывает само название, в фокусе внимания Гуссерля находится уже не арифметика, а логика. И эта смена предмета свидетельствовала как о расширении горизонта его интересов, так и о переменах в мировоззрении. Теперь гарантом ясности математического мышления становится ясность логическая, и обоснование математики как науки


350

поэтому предстает уже не как поиск и демонстрация «онтологической основы» знания, а как логическое обоснование его содержания. При этом, естественно, речь теперь идет уже не только о математике. Согласно Гуссерлю, неясностью оснований страдает отнюдь не одна только математика, передавая такое качество связанной с нею науке (саму эту связь можно было бы сначала принять как факт, не пробуя ее объяснять ни конкретно-исторически, ни как-либо еще). Такая же неясность свойственна в итоге всей сфере деятельности, которую прямо или косвенно определяет наука. Ведь теперь (это тоже факт!) везде функционирует техника, базирующаяся на естествознании, которое использует математику в роли техники собственных рассуждений. И та и другая техника, будучи весьма эффективной, остается, как считает Гуссерль, до сей поры «не проясненной». Ею пользуются в силу простого факта ее прошлой и настоящей эффективности, не пытаясь ее «понять», то есть выявить такие ее основания, которые могли бы дать уверенность в ее эффективности и впредь (или, напротив, судить о границах этой эффективности, которые можно было бы загодя предвидеть). Не потому ли, например, нередко говорят о чудесах техники, а не только о ее достижениях? Не значит ли это, что в принципе «обычный» рассудок не усматривает глубоких различий между технической деятельностью и колдовством? А колдовство, даже у самого «патентованного» колдуна, не всегда получается — особенно если, творя заклинание, он не обратил внимания на расположение звезд или даже на какую-то мелкую деталь, возможность влияния которой не подозревал... То же самое с техникой — вот и появляются, вослед английским, и российские заклинатели, портящие или ремонтирующие и часы, и стиральные машины, и электронное оборудование, и всякую прочую технику одним усилием мысли и на любом расстоянии (успех здесь, понятно, не всегда гарантирован).