Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


VI. Дальнейшие мысли о философии рода человеческого
Живые человеческие энергии суть движущие силы человеческой истории
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   74
чужого, а поскольку, воспроизводя природу, они следили, как того требовала их натура, лишь за верностью и точностью подобия, поскольку все искусство их было ремеслом, именно религиозным ремеслом, сосредоточенным в руках наследственного цеха, опирающимся в основном на религиозные понятия, то не могло возникнуть у них даже и мысли о возможности отклониться от природы, бросив взгляд в страну прекрасных идеалов, которая, собственно говоря, и остается призрачной, пока нет живых прообразов13*. Зато египтян куда больше заботила прочность, долговечность и колоссальность их творений или совершенство упорного и точного ремесленного искусства. Храмы их, построенные в скалистой местности, выросли из их представлений о чудовищных пещерах, в своих постройках они не могли не любить колоссальность и величие. Статуи возникли из мумий, и у них руки и ноги тоже, как у мумий, плотно прижаты,— такое положение, которое само по себе уже обещает долговечность скульптуры. Колонны нужны были для поддерживания сводов пещер, для разделения склепов; но поскольку египетская архитектура исходила из пещерного свода, а строить своды подобно нашим египтяне не умели, то без колонн, нередко без колоссальных статуй вообще никак нельзя было обойтись. Окружавшая египтян пустыня, витавшее вокруг них царство мертвых — следствие их религиозных представлений, все это превращало их изображения в мумии, и определяющей чертой их было не действие, а вечный покой, чего и добивалось искусство.

Тем менее, как мне кажется, следует удивляться египетским пирамидам и   обелискам.   Во   всех   частях   света,   даже   и на   Таити,   над   могилами

13* Об этом — в другом месте.

341

строят пирамиды, не столько в знак бессмертия души, сколько в знак долгой посмертной памяти. Очевидно, пирамиды произошли от тех бесформенных куч камней, которые в первоначальные времена набрасывали, чтобы запечатлеть в памяти какое-либо событие; куча камней сама складывается в пирамиду, если нужно сложить ее попрочнее. Но не было более естественного повода для возведения памятника, чем погребение всеми почитаемого человека, а когда искусство стало играть свою роль в этом ритуале, то груда камней, поначалу просто оберегавшая тело покойника от диких зверей, преобразилась в пирамиду или колонну, построенную с большим или меньшим искусством. Причина, почему египтяне превосходили другие народы в такого рода строениях, была той же самой, что обусловила долговечность и прочность их храмов и катакомб. Дело в том, что у египтян было много камней; весь Египет по сути дела — это сплошная скала; было в Египте и много свободных рук, чтобы строить пирамиды, ибо в этой плодородной и густо заселенной стране сама река удобряет землю и возделывание почвы требует лишь небольших затрат труда. Кроме того, древние египтяне .жили умеренно: легко было содержать тысячи людей, рабов, возводивших пирамиды, в течение целых столетий,— лишь от воли фараона зависело, будут ли сооружены эти бессмысленные строения, эти нагромождения камня. Жизнь людей ценили в те века не так, как теперь, и исчисляли их целыми сословиями и областями. И бесполезный труд бессчетных индивидов в те времена, не колеблясь, приносили в жертву затее властелина, который думал обрести бессмертие, возводя громаду камней, и, следуя лживой религии, собирался удержать отходящую душу в забальзамированном теле, а со временем и это бесполезное искусство, подобно множеству других, сделалось предметом соревнования. Один фараон подражал другому, пытаясь превзойти его, а добродушный народ влачил дни своей жизни, строя и строя подобные монументы. Так, по всей вероятности, и возникли пирамиды и обелиски Египта; строили их только в самые древние времена; позднее ни одна нация, научившаяся полезным искусствам, уже не строила пирамид. Итак, пирамиды — отнюдь не признаки счастья и подлинного просвещения Древнего Египта, в них недвусмысленный памятник суеверию и безумию — как бедняков, строивших пирамиды, так и их тщеславных повелителей. Тщетно искать тайн в глубинах пирамид, тщетно искать сокровенной в обелисках мудрости; если даже и расшифровать начертанные на них иероглифы, что сможем прочитать мы в них, наверное, летопись давно уже забытых и неинтересных событий или похвалу их основателям? И при всем том что груды эти  в сравнении   с   одной-единственной горой, возведенной Природой?

И вообще по иероглифам нельзя судить о мудрости египтян, тем более что доказывают они как раз противоположное35. Иероглифы — это первая неуклюжая попытка ребенка, ребяческого рассудка найти знаки для выражения мысли; у самых неразвитых дикарей Америки было сколько угодно иероглифов; разве не сумели мексиканцы передать с помощью своих иероглифов  и самую неслыханную для них новость — прибытие  в их

342

страну испанцев? А египтяне долго придерживались такого несовершенного способа письма и в течение целых столетий рисовали их на стенах и камнях, затрачивая невероятные усилия,— какая же бедность представлений, какая неподвижность рассудка! Сколь же тесен был круг знаний нации, ее обширной ученой касты, что в течение тысячелетий довольствовалась своими птичками и черточками! Ибо второй Гермес38, изобретатель букв, явился к ним очень поздно, и он не был египтянин. В надписях на египетских мумиях встречаются буквы — это не что иное, как чужое-финикийское письмо, вперемежку с иероглифическим, так что египтяне» по-видимому, научились буквам от торговцев-финикиян. Даже китайцы пошли дальше египтян и на основе очень похожих иероглифов создали такие знаки, которые стали выражать понятия, до чего египтяне, кажется,, так и не додумались. Так стоит ли удивляться тому, что такой обойденный письменностью, но при этом совсем не неумелый народ выдвинулся в механических искусствах? Путь к научной литературе был для него закрыт, потому что этому препятствовали иероглифы, все внимание и было перенесено на конкретные, чувственные предметы. Плодородная долина Нила облегчила возделывание почвы, а периодические разливы, от которых зависело все благосостояние, научили счету и измерениям. Ведь не могли же год и времена года оставаться неизвестными народу, вся жизнь и все благополучие которого всецело зависели от одной-единственной перемены, которая повторялась ежегодно и служила им вечным календарем.

Если восторгаются естественной историей и астрономией этого древнего народа, то и такие науки были непосредственным порождением этой области Земли, этих широт. Со всех сторон окруженный горами, морями, пустынями, египтянин, живший в узкой плодородной долине, где все зависело от одного явления природы, от разлива Нила, где все брало от него свое начало, где и времена года, и урожай, и болезни, и ветра, и насекомые, и птицы, где все, все подчинялось только одному разливу,— живя в такой местности, египтянин и вся многочисленная каста праздных жрецов не могли ведь не накопить в конце концов некоего свода естественнонаучных и астрономических знаний? Во всех частях света есть примеры, показывающие, что народы, живущие замкнуто, если у них есть интерес к чувственной реальности, обладают наиболее богатым и наиболее живым знанием своей страны, хотя и не изучают ее по книгам. Но то, что могли прибавить к подобному знанию египетские иероглифы, скорее, вредило, а не способствовало развитию наук. Самое живое наблюдение иероглифы обращали в темный и, хуже того, в безжизненный образ, который не только не двигал вперед человеческий рассудок, но даже и тормозил его. Очень много рассуждают теперь о том, содержат ли иероглифы некие тайны жрецов, но мне кажется, что всякий иероглиф по самой своей природе содержит тайну, а целый ряд хранимых замкнутой кастой жрецов иероглифических изображений невольно становится тайной для толпы, если даже рисовать такие иероглифы на каждом шагу. Ведь толпу все равно нельзя посвятить в тайну, потому что не в этом призвание толпы, а сам по себе простой человек не может определить значения иероглифов.

343

Вот почему в этой стране никак не могло распространиться просвещение, как и в любой стране и касте, где занимаются так называемой мудростью иероглифов, кто бы ни учил их, жрецы или непосвященные. Не всякому откроют они свои символы, а чего нельзя выучить просто так, как таковое, то и остается тайной по самой своей природе. Итак, в новое время иероглифическая мудрость есть не что иное, как своевольно расставленные на пути Просвещения препоны, тем более что даже и в древние времена иероглифическое письмо было лишь весьма несовершенным видом письменности. Несправедливо требовать, чтобы люди учились понимать как таковую вещь, которую можно толковать на тысячу ладов, убийственен труд, затрачиваемый на изучение произвольных знаков, как если бы они были чем-то вечным и необходимым. Вот почему Египет оставался в своих знаниях вечным ребенком, ребяческими были попытки его как-то обозначить их, а для нас такие ребяческие представления навсегда канули в прошлое.

Значит и религию и государственную мудрость египтян нам едва ли следует представлять иначе, нежели как ту самую ступень, которую отмечали мы у многих народов древнего мира, на которой и до сих пор стоят народы Восточной Азии. А если бы удалось с достаточной вероятностью показать, что многие знания египтян не могли быть приобретены в их стране и что египтяне просто механически воспользовались ими, словно заранее данными формулами и предпосылками, приспособляя их к своей стране, то детский возраст всех их наук еще больше бросался бы в глаза. Вот, вероятно, в чем причина для длинных перечней царствований и мировых эпох, вот откуда происходят рассказы об Озирисе, Изиде, Горе, Тифоне и т. д.; вот откуда все многообразие их священных сказаний. Основные религиозные представления египтян совпадают с представлениями народов азиатской возвышенности, но только в Египте, в соответствии с естественными условиями страны и характером народа, на них надели личину иероглифов. Главные черты политического строя Египта не чужды и другим народам, стоящим на той же ступени культуры, но только в данном случае их очень разработал и повернул по-своему народ, замкнуто живущий в прекрасной долине Нила14*. Едва ли удостоился бы Египет своей славы необычайной мудрости, если бы не близость его к нам, не развалины древних памятников, если бы прежде всего не рассказы о них греков.

Но именно географическое положение Египта и показывает нам, какое место в цепи народов занимает Египет. Немногим народам дал он начало и немногим—культуру, так что из первых я могу назвать лишь финикиян, л из последних—иудеев и греков; насколько простиралось влияние Египта в глубь Африки — неизвестно. Бедный Египет, как ты теперь переменился! Обнищал и обленился в период тысячелетнего отчаяния, а ведь когда-то был прилежным и терпеливым работником! Стоило фараону подать знак, и все пряли, и ткали, и носили камни, и рыли горы, и занимались

14* Все предположения об этом должны быть изложены в иной связи.

344

ремеслами, и возделывали землю. Народ терпеливо позволил замкнуть себя в тесные пределы и разделить между ним все работы; народ был плодовит, живя скудно, он воспитывал детей, чурался чужеземцев и оставался в своей запертой со всех сторон стране. А когда открыл перед всеми свою землю — или, может быть, Камбиз сам проложил себе путь сюда,— то на тысячелетия стал добычей самых разных народов. Персы, греки, римляне, византийцы, арабы, фатимиты, курды, мамелюки и турки, один народ за другим, казнили Египет, и теперь эта прекрасная местность стала ареной арабских набегов и турецких жестокостей.

VI. Дальнейшие мысли о философии рода человеческого

И вновь мы прошли широкой областью исторических событий и жизненных укладов — от Евфрата до Нила и от Персеполиса до Карфагена; теперь остановимся и бросим взгляд на пройденный нами путь.

Какой главный закон заметили мы во всех великих явлениях истории? Как мне кажется, вот этот закон: повсюду на нашей Земле возникает то, что может возникнуть на ней, отчасти в связи с географическим положением и потребностями места, отчасти в связи с условиями и случайными обстоятельствами времени, отчасти в связи с природным и складывающимся характером народов. Достаточно помещать живые человеческие энергии в определенные отношения места и времени, какие существуют на Земле, и отсюда произойдут все реальные изменения человеческой истории. Здесь кристаллизуются государства и империи, там они распадаются и принимают иной облик; здесь из кочевой орды поднимается Вавилон, а там из притесняемого всеми народа — Тир; здесь, в Африке, складывается Египет, а там, в Аравийской пустыне, иудейское государство, и все это в одной области земной, все по соседству друг с другом. И только время, только место и национальный характер, короче говоря, все совокупное взаимодействие живых энергий в их до конца определенном конкретно-индивидуальном виде предрешает — как все производимое природой — все совершающееся в царстве людей. Этот закон господствует в целом творении, и его следует представить в надлежащем свете.

1. Живые человеческие энергии суть движущие силы человеческой истории, а поскольку человек берет свое начало от рода и возникает каждый в своем племени и роде, то уже поэтому все его образование, воспитание и образ мысли являются генетическими. Вот где источник особенных национальных характеров, глубоко отпечатлевавшихся в наидревнейших народах, они явственно рисуются во всех действиях и проявлениях всякого народа на этой Земле. Как бьющий из земли ключ принимает в себя силы, частицы и вкус почвы, в которой он накапливался, так и древний характер народа проистек из родовых черт, из условий его части света, из обстоятельств образа жизни и воспитания, из дел и подвигов, со-

345

вершенных в эту раннюю пору,— из всего, что досталось в удел народу. Нравы отцов проникли глубоко в душу и стали внутренним прообразом для всего рода. Подтверждением пусть послужит нам образ мыслей иудеев, наиболее известный благодаря их книгам и конкретному примеру; и в стране своих отцов и среди других народов они оставались тем, чем были, самими собою, и, даже смешавшись с другими народами, не переставали отличаться от них на протяжении нескольких поколений. Таковы и другие народы древности — египтяне, арабы, китайцы, индийцы и т. д. Чем более замкнуто жили они и даже, наоборот, чем больше теснили их со всех сторон, тем тверже становился их характер, так что, если бы каждая нация продолжала жить на своем месте, нашу Землю можно было бы рассматривать как сад, где всякое растение человеческой породы цветет, как положено ему, с присущей каждому формой и естеством, одно — здесь, другое — там, где живет и всякий род живых существ, здесь — один, там — другой, всякий со свойственным ему характером и инстинктом.

Но поскольку люди — не неподвижно коренящиеся в почве растения, то они и могли и должны были со временем менять свое местопребывание, отчасти принуждаемые к тому тяжким голодом, землетрясениями, войнами и т. д.; на новом месте каждый народ обосновывался уже несколько иначе и в той или иной степени менялся. Ибо если даже люди и придерживались нравов отцов своих с упорством, напоминающим инстинкт животного, если даже называли они прежними, родными именами и новые горы, и новые реки, города и поселки, то существенное изменение воздуха и почвы все же мешало полному единообразию во всем. Пересаженному на новую почву народу предстояло построить, по-своему, в зависимости от навыков своей породы, свое осиное гнездо или муравьиную кучу. Постройка составлялась из представлений первоначальной родины и новой земли, и обычно такое сооружение именуется весенним цветением народов. Так устроились на побережье Средиземноморья бросившие Красное море финикийцы; так хотел устроить израильтян Моисей; так бывало со многими народами Азии, ибо почти каждая нация на Земле — рано или поздно, далеко или близко — переселялась, по крайней мере, однажды за все свое существование. Отсюда нетрудно понять, как многое зависело при этом от времени переселения, от вызывавших его обстоятельств, от дальности пути, от характера культуры, которую нес с собой народ, от согласия или распрь, которые встретил он на новом месте жительства, и т. д. Даже и по отношению к несмешавшимся народам такой исторический расчет крайне затруднителен уже в силу географических и политических причин, так что нужен ум, не забитый никакими гипотезами, чтобы не потерять тут руководящую нить. Проще всего выпустить ее из рук, если с пристрастием относиться только к одному народу и презирать все остальное, что не есть вот это племя. Историк человечества должен на все смотреть непредвзято и обо всем судить бесстрастно, как сам творец нашего рода или как гений земли. Естествоиспытателю, стремящемуся приобрести знания обо всех разрядах животного и растительного мира и все их упорядочить,  равно  приятны  и  роза,  и  чертополох,  и  вонючка,  и  ленивец,

346

и слои; он изучает прежде всего то, от чего большему учится. А природа всю Землю отдала людям, своим детям, и произрастила на земле всех, кто только мог произрасти — по времени, месту и энергии. Все, что может существовать, существует, если не сегодня, так завтра. Год природы долог; цветы растений ее — разнообразны, как сами побеги, как питающие их стихии. В Индии, Египте, Китае совершалось то, чему уже никогда и нигде на Земле больше не совершаться,— ни в Ханаане, ни в Греции, ни в. Риме или Карфагене. Закон необходимости и соответствия, составляющий целое из энергий, времен, мест, повсюду приносит свои, всякий раз разные, плоды.

2. И если, следовательно, все по преимуществу зависит от того, к какому времени и к какой области Земли относится возникновение государства, из каких частей оно состоит и какие внешние условия окружали его, то, как мы видим, в этих чертах заложена уже по большей части и судьба государства. Если кочевники основывают монархию, а сами, обретя политическую форму, продолжают жить по-старому, ведут прежний образ жизни, то такая монархия не будет долговечной; она разрушает, она подавляет, но, наконец, другие разрушают и ее; довольно бывает захватить столицу такой монархии, достаточно иной раз просто, чтобы умер царь, и вот всему разбойничьему эпизоду приходит конец. Так было с Вавилоном и Ниневией, так было с Персеполем и Экбатаной; то же самое до сих пор продолжается в Персии. Империя моголов в Индии быстро погибла, а турецкая империя не заставит долго ждать своего конца, если только по-прежнему останется халдейской, то есть если не заложит более нравственного фундамента своей власти. Пусть дерево растет до небес, пусть покроет оно своей тенью целые части света,— если оно не укоренилось в земле, один порыв ветра уничтожит его. Или хитрость одного-единственного неверного раба снесет его, или оно рухнет под топором дерзкого сатрапа. Древняя и новая история азиатских государств переполнена такими переворотами, а поэтому философии истории мало чему есть поучиться у нее. Деспотов свергают, и деспотов же возносят; все в империи зависит от личности монарха, от его шатра и от его венца; кто ими овладеет, тот и новый отец народа — то есть новый вожак шайки разбойников, временно одержавший верх. Навуходоносор наводил страх на всю Переднюю Азию, а в царствование второго из его наследников неупроченная империя была уж прах и тлен. Три битвы Александра — и чудовищной империи персов пришел конец.

Но совершенно иначе обстоит дело с государствами, которые довлеют сами себе, вырастая из своих корней; их можно одолеть, а нация продолжает существовать. Таков Китай; известно, какого великого труда стоило покорителям его ввести в обиход всего лишь один монгольский обычай — стричь волосы. Таковы брахманы и израильтяне; уже самый дух их ритуалов навеки отделяет их от других народов. Так, Египет долгое время противился смешению с другими народами, а как трудно было искоренить финикиян — просто потому, что, вырастая на своей почве, они глубоко уходили корнями своими в землю! Если бы Киру удалось основать царст-

347

во подобно Яо, Кришне, Моисею, так царство это стояло бы  и поныне, пусть даже искалеченное, и живы были бы все его члены.

Из сказанного явствует, почему древние государства так зорко следили за формированием нравов посредством воспитания,— от этой пружины их механизма зависела вся их внутренняя крепость. Новые державы построены на деньгах или на механических искусствах государственной политики, а древние с самых первых своих начал, с раннего своего детства, построены были на всем образе мысли народа; поскольку же для детей нет более действенной пружины, чем религия, то большинство древних, прежде всего азиатских, государств были в большей или меньшей степени государствами теократическими. Я знаю, как ненавидят теперь это слово, знаю, что все зло, которое когда-либо угнетало человечество, относят за счет теократии, и я, конечно, ни слова не скажу в защиту связанных с этим принципом злоупотреблений. Но одновременно истина есть в другом: такая теократическая форма правления не только вполне отвечала детской поре в истории человечества, но была и необходима, а иначе она, безусловно, не распространилась бы столь широко и не сохранялась бы в течение столь длительного времени. Теократия господствовала почти во всех государствах мира — от Египта до Китая, так что Греция была первой страной, где законодательство постепенно отделилось от религии. А поскольку воздействие всякой религии тем сильнее в политическом отношении, что боги и герои ее со всеми совершенными ими подвигами принадлежат родной земле, что это — местные, отечественные боги и герои, то мы можем наблюдать, что древняя нация, корни которой уходят глубоко в землю, даже и космогонию и мифологию целиком связывает с той землей, на которой она живет. И только одни израильтяне и отличаются здесь от всех своих соседей тем, что ни сотворение мира, ни творение человека не относят к своей земле. Законодатель иудеев был просвещенным чужестранцем, который так и не увидел своей родной страны, будущих владений народа; предки евреев жили в другой земле, и закон им был дан за пределами их страны. Может быть, именно это обстоятельство и способствовало тому, что, как никакая другая нация, иудеи неплохо чувствовали себя и на чужбине. Брахман, китаец могут жить только у себя дома, и поскольку живущий по законам Моисея иудей — это, собственно говоря, творение Палестины, то за пределами этой страны и не должно было бы быть никаких иудеев.

3. Наконец, вся эта полоса земли, по которой мы проехали, показывает нам, сколь бренно всякое деяние людей, сколь тягостным становится и самый наилучший порядок, стоит пройти только первым поколениям. Растение цветет и увядает; отцы наши умерли и тлеют; распадается храм, нет шатра, где пророчествовал оракул, нет скрижалей закона; вечно связывающий людей язык сам стареет. Как? Неужели строй человеческий, неужели политический или религиозный уклад будут существовать вечно, будучи возведенными на всем том, что только что мы перечислили? Нет, это значило бы сковать цепями крылья времени, а катящийся шар земной заморозить и превратить в льдину, лениво свисающую в бездну. Каково

348

было бы у нас на душе, если бы еще и теперь мы видели, как царь Соломон на одном только празднестве закалывает и приносит в жертву двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч баранов?37 Если бы еще и сегодня царица Савская приходила к нему на пир, чтобы испытать его загадками?38 Что сказали бы мы обо всей мудрости египетской, если бы еще и теперь показывали нам в пышном храме и быка Аписа, и священную кошку, и священного козла? Но это же можно думать и о гнетущих душу обрядах брахманов, и о суеверии парсов, и о пустых притязаниях иудеев, о неразумной гордыне китайцев и вообще обо всем на свете, что в своем существовании пытается опереться на порядки человеческие, которым уже за три тысячи лет. Учение Зороастра, может быть, и было достохвальной попыткой объяснить существование зла в мире и побудить единомышленников совершать всевозможные светлые дела,— но что же такое эта теодицея теперь, хотя бы в глазах магометанина? Переселение душ, предмет веры брахмана, можно считать юным сном человеческой фантазии, которой хочется и бессмертные души оставить в кругу зримого мира, которая с этим благонамеренным заблуждением связывает моральные понятия,— ну а что такое это переселение душ, как не безрассудный священный закон с тысячью привесков к нему, состоящих из ритуалов и всяческих предписаний? Сама по себе традиция — это превосходное установление, без которого не может жить человеческий род; традиция заведена самой природой; однако если традиция парализует всяческую деятельность ума и в практических мероприятиях государства, и в обучении, если она решительно препятствует поступательному движению человеческого разума, совершенствованию и улучшению в связи с наступлением новых условий, новых времен, то тогда традиция становится настоящим опиумом для духа — и для государств, и для вероисповеданий, и для отдельных людей. Великая Азия, мать Просвещения на всей Земле, отведала немало этой сладкой отравы и давала пробовать ее другим. Могучие державы, целые религии в Азии спят, как спит, по легенде, святой Иоанн в своем гробу: он мирно дышит, но прошло уже почти две тысячи лет с тех пор, как он почил,— погруженный в дремоту, он ждет шагов Пробуждающего его...