Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 36 37 38 39 40 41 42 43 ... 46

(отсюда наши долгие споры с ним, иногда переходящие в ссоры).

Наоборот, тут именно понимал меня Василий Васильевич Владимиров, мой

гимназический товарищ, ставший естественником, как и я; именно он понимал

мои интересы к искусству, как и интерес к науке; и понимал проблему их

примирения в мировоззрении; но процесс построения мировоззрения понимал он

несколько упрощенно: приведи свои мысли в согласие с фактами - и закрепи в

программу. Он не видел, что смыкание ножниц есть дело всей жизни, а, может

быть, всей культуры.

Алексей Сергеевич Петровский возникает передо мною в этот период, как

бы подводя к точке рубежа.

Никогда не забуду удивления, меня охватившего, от несоответствия, так

сказать, поводов к знакомству и поводов к быстрому углублению этого

знакомства до дружбы.

В ноябре 1899 года читал я свой реферат "О задачах и методах физики" на

физическом семинарии; после чтения ко мне подходит маленький, бледный,

болезненного вида студент, с зоркими, умными, карими глазами, и с поспешной

конфузливостью со мною знакомится, нервно подшаркнув ножкой:

- Петровский.

Он объясняет, что интересуется химией и проблемами материализма; у него

план: объединить группу теоретически мыслящих естественников вокруг

студенческого журнала; волнуясь и перебивая себя, он объясняет, как был бы

осуществим этот журнал; оказалось нужным согласие отца, как декана, с

которым я и поговорил якобы от группы студентов; на самом деле, от А. С.

Петровского; с такою же горячностью Петровский мне объяснил, что нам

необходимо знать основы высшей математики; между тем для естественников не

читают вовсе аналитической геометрии и дифференциального исчисления; так мы

с А. С. оказались во главе другой затеи; во главе группы студентов,

обратившихся к приват-доценту Виноградову с просьбой читать нам

аналитическую геометрию и дифференциальное исчисление; он согласился охотно.

Меня в то время мало интересовали эти математические дисциплины, но я

присутствовал на лекциях и раз даже продифференцировал Виноградову (это меня

по сие время удивляет, весьма, ибо я, такой памятливый, не могу даже

представить себе, что такое проделал я на бумажке). Петровский весьма

настаивал на этих лекциях, как увлеченный, убежденный химик, собирающийся на

всю жизнь уткнуть нос в физико-химические науки; что он химик с нюхом, с

рукою, с глазомером и с сообразительностью, он доказал в начале второго

курса, с молниеносной быстротою пройдя все 40 задач качественного анализа и

к концу полугодия очутившись в сотрудниках профессора.

Осенью 1899 года в нем роился ряд теоретических мыслей о принципах

химии, физики в связи с проблемой материи; он-то мне и указал на книгу

Ланге.

Первый контакт с ним выявил талантливого студента естественника, - и

только; но скоро наши беседы приняли неожиданный оборот.

Мы с ним встречались первые недели знакомства в кружке зоологов: сына

Зографа, Гиндзе, Воронкова и студента Погожева, как-то сбоку приклеившегося

к Петровскому и ходившего за ним; вместе готовились мы к зачету по

остеологии70 и просиживали в Анатомическом театре (остеологической комнате);

молодой Зограф сперва с уважением относился и ко мне, и к Петровскому, а

Петровский с некоторым "свысока" распоряжался им; в нашей пятерке-шестерке,

которая скоро рассыпалась, мы с Петровским, так сказать, над безмолвствующей

компанией поднимали ряд вопросов; я теоретизировал, подчеркивал в кредит

свой центр между "ножницами", а Петровский с необыкновенным мастерством, и

лукавым, и ироническим, подчеркивал именно ножницы; в этих неизменных

подчерках он мне виделся скептиком, старающимся меня свернуть с "твердынь"

моего, пока еще строимого мировоззрения, которое Петровский видел лишь как

"леса" без здания (так мне казалось), - свернуть и навязать свою программу:

теоретического материализма и практического атеизма, ибо его ретушь к

мифологическим темам, меж нами встающим, казалась подсиживанием моего

романтизма; если я заинтересовывался Владимиром Соловьевым, А. С.

подкладывал мне столь ненавистного Соловьеву и почти никому еще неизвестного

тогда Розанова; я его бил Ибсеном, а он мне подкладывал неизвестную

монографию о Тургеневе; я проповедовал Рэскина, а получал реплику:

- А читали ли вы Аполлона Григорьева?

Мои увлечения поэзией Соловьева он бил Лермонтовым, подчеркивая, что

лучшее у Соловьева - Лермонтов, а лучшее в Лермонтове - не понято.

Словом, мотив знакомства, интерес к естествознанию, отступил на второй

или на третий план, тем более, что круг моих университетских интересов гнал

меня к Герт-вигу, Делажу и Катрфажу, а круг интересов Петровского гнал его к

чтению казавшихся мне специальными чисто химических книг; да и самая мысль о

естественнонаучном журнале исчезла в наших беседах, скорей острых пикировках

над учебником Зернова и над хлопающими на нас глазами студентами Зографом,

Воронковым, Погожевым, Гиндзе, не способными понять, в чем соль тихих

подколов меня Петровским и вспышек ответной порой просто ярости.

Помню, как он в ответ на мою проповедь Ибсена, поблескивая иронически

карими глазками из-под пенснэ, кривя рот, бросил репликой:

- Бугаев всериоз думает, что Ибсен - не человек: и даже не имеет

никаких физиологических функций.

Я еще в ту пору не умел в нем различать доброго тепла, сердечнейшего,

утаенного в глазах и меняющего "кривую" усмешку в улыбку испытующей доброты,

как бы говорящей: "Тише едешь - дальше будешь". Поэтому корректив к драмам

Ибсена в виде "физиологии" Ибсена показался мне издевательством: и над

учебником Зернова произошло бурное мое объяснение Петровскому, что мне

трудно поддерживать с ним знакомство, если он будет в таком тоне отвечать на

мои мысли, которые следует разбирать, а отнюдь не осмеивать.

Такие бурные взрывы происходили меж нами - в университете, у Зографов,

в остеологическом кабинете: меня бесило: вплотную подошел ко мне этот

Петровский под флагом естествознания, а вместо естественнонаучных интересов,

читаемых друг другу рефератов, журнала, какой-то диагноз моего существа,

ощупывание мозгов, составов мыслей, с меня срывающих маску и заставляющих

переговариваться о заветном, чтобы, выслушав это заветное, его сорвать. Я

уже тогда ненавидел безобразие разговоров в стиле Достоевского, ненавидел

лик Ипполита из "Идиота"; и в минуту полной взбешенности на Петровского он

мне казался Ипполитом (из "Идиота"), но с перекошенной эпилепсией улыбкой

Кириллова (из "Бесов"):

- Я с вами на эти темы не говорю, - раз сухо сказал я и повернулся к

нему спиною.

И как же я был удивлен: ни обиды, ни позы, ни психологизирования! С

доброй, сердечной, печальной улыбкой и с глазами, ставшими просто

прекрасными, точно от внутренне проливаемых слез, он по-сериозному со мной

объяснился.

Вскоре же произошел между нами незабываемый разговор вдвоем - в большой

и показавшейся мне унылой квартире; не люблю я пошлого выражения: "открыл

душу", то есть открыл то, чего открывать нельзя, что лишь выявляется в

конкретной совместной работе, в общении деловом, а не "душевном", в

кавычках; но с этого разговора я понял: мы с А. С. - братья, как и с С. М.

Соловьевым: но темы нашего братства - иные; тема, сблизившая меня с С. М.,

мой проход из "быта" нашей квартиры в широкие для меня перспективы культуры

начала столетия: ощущения "предвесенние" соединили нас братски с С. М.

С А. С, ставшим в тридцатилетии нашего с ним общения родным71, - тема,

так сказать, побратимства была темой "конца" или обзора мытарств того

"быта", который я испытал до начала эмансипации от него; только А. С. и в

описываемое время был более одиноким, чем я, и с несравненно большею силою

отрицающим то, что для меня уже стало предметом теоретизирования, как

пережитое прошлое. С. М. был во многом защищен от когтей "конца" века:

исключительными родителями, исключительною атмосферою дома, быт которой был

уже не быт, а дыра в быте или уныр от быта; и он не мог еще в те годы понять

степени моей поцарапанности.

Но что мои царапины перед перенесенным, понятым и отринутым Алексеем

Сергеевичем! На том, можно сказать, кожа висела клочками; а кривой передерг

губ, который я относил к "достоевщине", был только силой страданья, боли и

большей зрелости в теме быта, который он ненавидел всей силою души, ибо он,

задолго до нашего чтения Сологуба, развивал передо мной картину

"передо-новщины", а освобождение видел не в заре, а в теме "Жала смерти"

(заглавие сборника рассказов Сологуба) ;72 во мне в те годы было больше

здоровья, но и наивности, больше предприимчивости, но и легкомыслия; Алексей

Сергеевич был зрелее; весь его внутренний мир складывался, как лестница

антиномий: и мне стало понятным, что подчеркивание им моих ножниц в ответ на

проблему их преодолений (символизм) было, во-первых, испытанием

доброкачественности моих лечебных средств; Алексей Сергеевич ненавидел

компромисс, позу, квази-преодоление антиномий, и потому-то в ответ на мои

надежды на будущее он углублял передо мной картину "истлевающих личин"

старого строя; позднее, читая "Истлевающие личины" Сологуба73, я точно видел

Петровского, поворачивающего меня на обстание и тихо мне говорящего:

- Вы тут с Ибсеном: нет, Ибсен - паллиатив.

И я понял, кроме действительного интереса к химии, материализму, точной

науке, была доля и кулака, показываемого тем настроениям, от которых

передергивало Петровского; и, между прочим, от всякой официальной

религиозности его передергивало; и оттого он казался мне богохульником:

бывало, я ему цитирую Вл. Соловьева, сочинения которого я начал штудировать

с осени 1900 года, а он мне:

- Соловьев - больной: какой-то древний халдей!

- Но стихи!

Стихам Соловьева противополагал он Лермонтова, уча меня ценить "Сказку

для детей"; и я увидел в этом "психологизирующем скептике" - испытующее,

тихое и прекрасное устремление к новой жизни, выступавшее из-под скепсиса;

Алексей Сергеевич виделся точно Лермонтовым наших дней: Лермонтовым

по-новому, со всей силой мятежной поэзии, им укрытой под маску "химических

интересов".

Лермонтовское "Нет, не тебя так пылко я люблю" обращал он как бы в

"Нет, не тебя я так едко осмеиваю" по отношению к будущему, поволенному как

живое; и не Ибсена он осмеивал, как я наивно предположил, а "ибсе-низм",

ставший модою и породивший десятками Сольне-сов, Боркманов, будто идущих на

башни74 или будто борющихся с жизнью.

Знаю я этот "паршивый" стиль, не вытравленный из клопиных кресел, на

которых и по сие время сидят в со-логубовском обалдении избранные

культурники со своими женами: эти клопиные кресла всюду найдете вы; видел я

их еще недавно:75 муж с научных-де высот озирает жизнь; жена воображает себя

Геддой Габлер, забывши, что Гедда Габлер в двадцатом году - сморщенная

старушка, уехавшая от центров в затхлые глуши: кресла - клопиные; в

квартире - пауки, моль, сор, срам и душевредительство.

А. С. Петровский, стоя у "рубежа", мне всюду подчеркивал: пауки, чих,

пыль, гниль - не стираемы легкою тряпочкой омоложения быта, а сожжением

этого быта, дотла; что он может безумно увлекаться и в своих увлечениях

переходить все границы (по-лермонтовски же!), он доказал мне с самого начала

"Начала века", нас с ним связавшего окончательно.

В конце века стоит он передо мною, как страж порога столетий, как бы не

пускающий меня к началу века и подвергающий проверочному испытанию:

- До конца ли отрекся ты?

- До конца ли проверил себя?

- Действительно ль веруешь в свой "символизм"?

- Действительно ль видишь зарю?

В ответ на мои эстетические и идеологические горизонты он поворачивал

меня на меня самого; и его дружба со мною была экзаменом, производимым им

моей личности; и вместе с тем я чувствовал, что только он из меня окружающих

до конца перестрадал тему "конца", так что "рубеж" столетий в нем стал и не

начертанным, и не вырубленным, а органическим образованьем каким-то,

переживаемым мною в то время, как горб.

Но этот горб был в нем тычком перевала.

Наша растущая связь была мне органически мотивирована: ни в ком не

видел я до такой степени себя же, томящегося в тисках, которые мне

ненавистны, которых иные мои товарищи недоузнали, недоиспытали; а многие,

как Ю. Н. Зограф, и не видели вовсе. ("Папашины сынки" катались ведь как сыр

в масле.)

Квартира Соловьевых была мне в те годы необходима, как выход в

культуру; Алексей Сергеевич был столь же необходим мне, как контролер моих

прав на этот выход, знающий во мне то, чего другие во м"е не видели, знающий

во мне мое подполье, мой заговор и всю степень моей нелегальности; мой выход

в культуру без "бомбы", в подполье изготовляемой, был бы и легковеснее, и

безответственней, если бы не А. С, не раз меня возвращавший в мои катакомбы

и обучавший меня химии взрывчатых веществ.

И не случайно, что он, "химик" и в буквальном смысле, не раз являлся, с

брюзжанием нацепивши пенснэ на свой нос, выручать меня из химических моих

недомыслий; в этом обучении им меня "химической сметке" изживало-ся обучение

им меня вниманию к собственным мыслям, чтобы искомый мной синтез, смыкающий

тезу и антитезу ножниц, был бы квалитативен, а не только квантитативен. И

опять-таки не случайно я у него на столе произвел химический взрыв: считаю,

что я-таки приложил руку к тому, чтобы взорвать в нем излишне

гипертрофированное равновесие ножниц в бурное бегание одного лезвия вокруг

другого лезвия; ведь органическое общение есть взаимообщение; и из того, что

он мне безмерно дал в жизни, как добрый гений ее очень значительных

моментов, заключаю: я не мог не дать хоть чего-нибудь; иначе не было б нашей

тридцатилетней дружбы.

В смысле конфигурации людей вокруг заветнейшего ядра моих устремлений в

точку рубежа, отделяющего декабрь 1900 года от января 1901, Соловьевы и А.

С. являли собою ножницы: А. С. испытывал: добротно ли то, что меня связывает

с Соловьевыми; а Соловьевы испытывали: добротен ли тот дуализм устремлений,

которого порой опасались они. И опять-таки удивительно гармонично: эпоха

первой моей попытки сомкнуть ножницы педалированием весной 1901 года теми

интересами, от которых я должен был отчасти отвлечься в 1899 году

(педалированием интересами к естествознанию), - эта эпоха совпадает с

появлением А. С. у Соловьевых, не случайным, конечно; и - просто увлечением

им Ольгой Михайловной Соловьевой, которая с той поры мне тычет Алексеем

Сергеевичем в нос:

- Нет, Боря, - не так: Петровский, вот другое дело! Или:

- Нет, вы шатаетесь: тверд только Петровский!

Не случайно, что мое первое знакомство с Брюсовым у Соловьевых

произошло в присутствии Петровского: встретились три представителя рубежа и

схватки столетий; на другой день мы встретились трое опять, в той же

квартире Соловьевых (при моей встрече с Мережковскими); и Брюсов записывает

в своих "Дневниках": "Были там еще два наших студента-декадента: Бугаев

Борис Николаевич и Петровский" (стр. 110)76.

Алексей Сергеевич отстоял в то время за тридевять земель от всяческой

литературы и "Скорпиона"; тем не менее Брюсов воспринимает А. С, как

"нашего", как "декадента"; и это - ощущение сходства в "нет" произносимого

всему старому, и ощущения перехода через "рубеж" двух столетий.

Алексей Сергеевич в эпоху 1899 - 1900 годов всем жестом общения со мной

невольно поворачивает меня на прошлое, заставляя синтезировать в единый

образ ступени расширения той же картины, под которой я подписал бы "конец":

конец столетию, конец эпохе, конец быту; и заставляет сказать сериознейшее

"нет" всему тому, от чего я страдал двадцать один год.

И я вижу этапы развития той темы в себе, которая проходит сквозь все

мое творчество от 1901 года до 1929.

Первый этап - чувство отчаяния, ужаса, непонимания; и это - застенная

жизнь: жизнь профессорской квартиры, которая - грандиозный развал; но,

подпертая со всех сторон лозунгом так "надо", так "у всех", она прикрывает

развалы свои коврами, гардинами, креслами, чтобы вызвать во мне вскрик

бреда; позднее вижу: участники этой бессмысленной жизни - прекрасные люди;

выдающийся отец, в иных движеньях своих до сих пор прямо сияющий мне, но

связанный императивом "быта", и мать, томящаяся, полубольная и еще более

связанная.

Я уже четырех лет испытываю на себе терзающую меня лапу "эдакой жизни";

и не могу, не хочу, не имею права перелагать вину терзаний на тех, кто всею

жизнью растерзан: растерзана, деформирована жизнь крупного ученого и

благороднейшего человека от побоев, наносимых Бугаеву-мальчику

надзирателем-зверем, до истерических истерзов профессора Бугаева семейною

обстановкой; и я вижу яркое, честное одаренное существо, деформированное

поклонением с детства, с насильственно раздутыми эгоистическими пароксизмами

и лишенное всякой возможности осмыслить свою болезнь; не как сын утверждаю

я, что родители мои в корне - прекрасные люди, а как писатель-аналитик,

разглядывающий их со стороны после сорока лет раздумий над ними.

Итак, виноваты не они, а квартира, сплетенная с другими квартирами:

виновата профессорская среда и профессорская квартира, - не наша, а

среднеарифметическая квартира профессора; нет, неспроста я в первом жесте

вылета из нее разразился в 1903 году манифестом против "либералов и

консерваторов"; в этом "Открытом письме", напечатанном в первом номере

"Художественной хроники", издаваемой при журнале "Мир Искусства", разговор

шел не о партиях, не о программах, а о слишком хорошо мне известной

профессорской квартире; ошибка юноши заключалась в том, что я не проставил:

"Открытое письмо к профессорам-либералам и к профессорам-консерваторам", ибо

к ним-то я и обращался; и то, что это письмо было понято по адресу,

свидетельствует тот факт, что максимум ярости оно вызвало именно в

профессорском кругу; в других кругах прочли, покачали головой, забыли; а в

профессорском кругу обвели красным карандашом, запомнили, - срезали на

государственном экзамене, устраивали маленькие пакости в университете,

демонстрировали мне презрение над гробом отца, через год негласно уведомили,

чтобы я лучше не поступал на филологический факультет, ибо мне на нем делать

нечего; скажите, пожалуйста, - какое чтение в сердцах у юноши, страстно

одушевленного пройти философскую школу под руководством "опытных педагогов";

но именно "опытные педагоги" и не захотели быть "педагогами" со мной,

отказывая в "семинарии" (уведомление шло от кругов, где доминировали Сергей

Трубецкой и Лопатин). Я не послушался и, так сказать, просунул голову в

львиный ров.

Такая исключительная "белобоязнь" длилась до 1910 года; Бальмонту -

прощали; Брюсову - прощали; Блоку - прощали; Белому - не прощали! Чего?

Жеста по адресу профессорской квартиры. И уже в 1925 - 1926 годах шептали,

что я-де в романе "Москва" осмеял ученую интеллигенцию в угоду кому-то и

чему-то; не говоря о том, что в романе "Москва" профессор Коробкин задуман,

как апофеоз подлинной интеллигенции от науки (напечатан лишь первый том,

второй - пишется);77 в этих шепотах о подоплеках осмеяния мною

"профессорской квартиры" - явная клевета, ибо не в 1925 году она увидена, а

в 1890 году; и увидена, и изжита до дна.

Именно увидено то, что увидел Коробкин: "Дом - домом; ком - комом;

фасад за фасадом - ад - адом" ("Москва")78. Или: "Странно: гиблемым выглядел

собственный дом!.. Вся квартира стояла в чехлах несволочных; душ-ненький

припах стоял нафталина... Доисторический, мрачный период, еще не осилен

культурой; культуры же - примази; поколупаешь - отскочат, дыру обнаружив,

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах