Вопрос на засыпку: где в Москве находится улица имени Ицамны
| Вид материала | Документы |
- Проекта, 48.82kb.
- Г. Х. Андерсена Форма проведения интеллектуально-познавательная игра «Вопрос на засыпку», 63.39kb.
- Олимпиада по истории в 10 классах, 53.28kb.
- Областная объединенная универсальная научная библиотека им., 158.63kb.
- 24 мая 2009 года в Москве, в Музее и общественном центре имени, 935.99kb.
- Публичный доклад за 2010- 2011 учебный год, 127.69kb.
- Реферат Гигиена зрения, 233.34kb.
- Развитие пространственных представлений у дошкольников, 31.56kb.
- Нанотехнологий и вопрос об инновационном партнерстве находится в центре внимания германо-российских, 78.7kb.
- Доклад был одобрен единодушно и вошел в резолюцию Круглого стола, 219.11kb.
Что некто Диего де Ланда, францисканский монах, настоятель монастыря в городе Исамаль, пользовавшийся поддержкой губернатора и благоволением Генерала своего ордена, прослышал об этой удивительной книге от своих доверенных людей. Что и те индейцы, которых он крестил, и те, которых пытал, одинаково говорили ему, будто святее этой книги нет писания, и важнее сокрытых в ней истин знаний нет, потому как в ней заключен весь мир от начала и до конца.
И что посчитал ту книгу крамольной и святотатственной, поскольку вмешивается в Божий промысел, и весьма опасной, поскольку, предопределяя все события, которым суждено произойти, доказывает индейцам, а равно и испанцам, что ни в чьей власти, даже и не в Господней, изменить предначертанное.
Что, убоявшись того, что летопись эта повредит не только положению испанцев в Юкатане, но, будучи переложенной на кастильский, сможет и посеять смуту в сердцах всех католиков в Европе, решил ее уничтожить. Однако же прилюдно говорить о том, что такая сатанинская книга есть, не решился; главное же, не знал ни как она выглядит, ни где ее искать.
Что тогда убедил этот брат Диего де Ланда прочих монахов, и губернатора, и офицеров, что, покуда остаются у местных жрецов любые рукописи, равно как и идолы, индейская вера в Иисуса Христа и Пресвятую Деву Марию останется мелкой, как прибрежные воды Юкатана. И что причиною послужил случай, когда брат де Ланда обнаружил окровавленных истуканов, которым индейцы якобы приносили жертвы в Мани.
Что разослал он отряды испанцев во все окрестные индейские селения, и те изъяли хранившиеся там старинные книги, и заодно деревянных идолов, и прочее, что использовалось еще язычниками для служения их божкам. Что всем им было велено везти изъятое в Мани, а при невозможности доставить сатанинскую тарабарщину во францисканский монастырь, жечь ее прямо на месте.
Что в одну из таких экспедиций был отправлен и я, и поверенный брата де Ланды, брат Хоакин Герреро, и сеньоры Васко де Агилар, и Херонимо Нуньес де Бальбоа, и кроме нас еще около сорока испанцев, и индейские проводники. Что ни мне, ни двум другим сеньорам об истинной цели нашего похода брат де Ланда ничего не сказал, поведав о ней только брату Хоакину Герреро.
Что все индейские рукописи, в изобилии свезенные солдатами в Мани, 12 июля 1562 года от Рождества Христова брат Диего де Ланда предал огню, устроив самое большое аутодафе из когда-либо виденных в Юкатане. Что замышлено оно было единственно дабы уничтожить Летопись грядущего. И что после этого аутодафе не осталось у индейцев более ни одной книги, и так уверился брат де Ланда, что искомая рукопись была уничтожена им промеж прочих.
Но что книга, которую он хотел сжечь, была спасена. И что промысел Господень, по которому она должна быть сохранена для ныне живущих и для их детей, и для детей их детей, и внуков их внуков, осуществлен был моими руками. Что святую эту рукопись, переданную мне индейскими жрецами, я сумел уберечь и доставить в Мадрид, где и спрятал в королевских архивах.
Что аутодафе, которое провел ослепленный своим рвением брат де Ланда, я наблюдал, переодевшись в купеческое платье и изменив свое лицо до неузнаваемости. Что на сожжении видел я и брата Хоакина, человека коварного как змея, и такого же живучего — единственного, кто помимо меня вернулся из нашей экспедиции.
Что сам я сумел добраться обратно в Мани живым лишь благодаря помощи верного моего друга, индейца Хуана Начи Кокома, и проводников майя, которые вели меня, минуя все опасности, потаенными тропами; брату же Хоакину не иначе как помогал сам дьявол.
Что после этого с ближайшей каравеллой отправился я назад в родную Кастилию, где на поднесенные майя щедрые дары, среди которых были и золотые украшения, приобрел себе поместье и поныне существую в мире и покое.
Что бури пощадили и корабль, на котором я шел из Юкатана в Испанию, и дальнейшую мою жизнь: как хранитель индейских предсказаний, я надежно оберегаюсь Господом от всяческих напастей.
Что, храня память о будущем, я не только знаю, что мир конечен; я помню и о том, как обманулись майя, загадав свою погибель. И что знамения, схожие с предсказанным, уже являлись прежде, вводя наших предков в заблуждение и в искушение. Что помню я о том предостережении от попыток прочитать свою судьбу, которое сделали нам потомки древних индейцев.
Ибо в сознании неизбежности конца — спокойствие, а в неизвестности — надежда; неизвестностью же и надеждой и жив человек. И накануне конца мира будет лелеять надежду, потому что таким создан. Расставшийся же с ней обрекает себя заранее. Чтобы понять это, я и был послан Господом в Юкатан с экспедицией, о которой расскажу ниже».
Вот и все. Кольцо повествования замкнулось. Что было дальше, я уже знал.
Мягко опустив листы на стол, я прислушался. Прошло немало времени, пока мне удалось осилить и переписать начисто Первую главу, однако новых спазмов катаклизма не последовало. Тщетно, представив себя замершим в засаде пауком, я пытался ощутить легчайшие вибрации стен. Землю, кажется, отпустило… Надолго ли?
Настенные часы утверждали, что была четверть одиннадцатого. Что за несусветная глупость! Не иначе, как одним из толчков повредило механизм и шестерни застряли, приковав стрелки к мигу, когда началось землетрясение: за окном клубилась все та же тяжелая мгла. Одиннадцать вечера по всем моим расчетам уже давным-давно миновало, а для десяти утра снаружи было слишком темно.
Однако когда минут через пятнадцать беспокойных блужданий по квартире я вновь задел взглядом циферблат, малая стрелка сползла вниз ровно на четверть оборота. Они снова шли? Забавно.
И тут в моей голове метнулось нечто… Воспоминание? Мысль? Яркое, как первое мгновение дежа-вю, и такое же эфемерное, мимолетное. Уцепившись за этот образ, я осторожно, словно он держался на грозящем порваться волоске, потянул его к себе… Что-то связанное с индейскими обрядами… Боже!
Меня захолонуло. Колени подогнулись, в животе нехорошо защекотало. Боясь того, что сейчас увижу, я достал из ящика стола наручные электронные часы с оборванным ремешком. Они-то оставались неподкупными и равнодушными к любым потрясениям. И показывали они ровно столько же, сколько круглые настенные, столько же, сколько кремлевские Куранты, сколько и любые другие верно идущие часы в этом городе.
Действительно, до одиннадцати утра оставалось уже совсем немного, и все же на улице стояли душные, непроглядные, невозможные сумерки.
Расплескивая горячий воск, я бросился к книжным полкам, где притворялся спящим Э. Ягониэль. Да, он был готов рассказать мне еще раз о странном и завораживающем ритуале, проводимом юкатанскими индейцами раз в пятьдесят два хааба, когда Вселенная замирала на краю пропасти. О тех страшных пяти днях, в которые Земля отдавалась на милость чудовищ и бесов, когда люди, притихшие, перепуганные прятались по своим хижинам и дворцам, не отваживаясь показаться за дверь. Потому что на пять бесконечно долгих дней духи смерти были спущены с цепи и рыскали по свету, алчно заглядывая в оконца человеческих жилищ. А в конце этого испытания выдержавшие его должны были столкнуться еще с одним, куда более суровым.
Пока я перечитывал описания обрядов и вспоминал их смысл, прошло еще около получаса, но небосвод оставался все таким же черно-серым, грязноватым, непроницаемым. Я более не нуждался в толкованиях, Ягониэль объяснил мне все. Хотя столбняк, выгибавший Землю в болезненных агониях, был усмирен, отмены приговора это не означало. Напротив… Мне подумалось о той расслабленности, в которой опадает тело казнимого электрическим разрядом осужденного, после того как ток отключается.
Что же… Мне оставалось только одно.
В свой последний поход я собирался основательно, словно отправляясь в экспедицию на Северный полюс. Термос с чаем, теплая одежда, ручка и кипа чистой бумаги, две упаковки стеариновых свечей, стеклянный колпак, чтобы их не задуло. Да, стоит взять еще один свитер: там, наверху, сейчас, наверное, очень ветрено…
Поднимаясь на десятый этаж по лестнице, я прикладывался ухом к дверям соседских квартир. Везде было тихо; только в двух из них заглушенные разговоры чередовались с придушенным детским плачем. Мрачную торжественность этих минут ощущал не только я: люди боялись говорить громко и покидать укрытие родных стен, чувствуя поджидающих их во внешнем мире демонов. Я же их не страшился: что значит встреча с духами по сравнению с тем, что предстоит встретить всему миру в ближайшие часы?
Замок и милицейскую печать, закрывавшие мне выход на крышу, я легко сломал. Большинство законов и правил, преисполненных значения в обычное время, накануне Апокалипсиса теряют всякий смысл. Ветер вечности срывает с человека всю нанесенную обществом шелуху, всю наросшую коросту цивилизации, оставляя его первозданным, нагим и беззащитным — наедине с собой и с миром, один на один с богами и со смертью.
Вопреки моим ожиданиям, на крыше почти не было холодно. Густые серые клочья облаков, жирно выписанные маслом на черном полотне небосклона, застыли, словно божественное дыхание, обычно подхватывающее и гонящее их вдаль, иссякло. Словно передо мной и вправду была мертвая картина.
Я огляделся.
Сталинский десятиэтажный дом в сегодняшней, напичканной гормонами роста Москве, больше не обеспечивает, как пару десятков лет назад, господствующей высоты. Пусть мне и хотелось бы лучшей смотровой площадки, чтобы первым видеть прибытие ангелов Апокалипсиса, но Ягониэль четко предписывал желающим созерцать светопреставление занимать места на крышах именно своих домов, а я не собирался нарушать ритуалы, выверявшиеся тысячелетиями. И потом, вид на город мне отсюда все же открывался довольно неплохой.
Почти вся Москва оставалась без света, лишь в нескольких местах, в зданиях, вероятно, снабженных собственными генераторами, мерцали электрические оазисы. Вязкий мрак лениво омывал тяжелые глыбы арбатских домов, неспешно тек по мертвому руслу искореженного Садового кольца, плескался у подножий сталинских высоток, которые гротескными свадебными тортами возвышались над остальными постройками. Кое-где суетились светлячки машин, беспорядочно тычась в невидимые сверху препятствия и силясь проехать по вздыбившемуся асфальту.
Приблизившись к самому карнизу, я свесил ноги вниз и обратил лицо на восток. Верно, было уже около полудня, но горизонт оставался так же пуст и черен, как в безлунную ночь. Дождусь ли я восхода? Должно быть, для юкатанских индейцев, в конце каждого полувекового цикла так же нетерпеливо дожидавшихся появления на небе ослабевшего Ах Кинчила, каждая секунда многократно удлинялась, делая ожидание бесконечным.
Я знаю, что конец неотвратим. Мне были все знамения Армагеддона, и я уверен, что правильно истолковал их. Остается только дождаться последнего, заключительного удара, который уронит небеса на землю и сотрёт в пыль всех людей до последнего, и все, созданное ими, и саму память о них, и остановит время.
Я знаю, что умирающий Бог, отчаянно борющийся с пожирающим его недугом, обречен. Что из объятий Морфея можно освободиться, но морфий никогда не разожмет своих и не отпустит Кнорозова. Что я, картонный статист его видений, вместе со всей окружающей меня Вселенной замурованный в одиночке его сознания, сгину в тот же миг, как умиротворенно разгладятся морщины на его лбу и кривая его кардиограммы.
Я знаю, что Апокалипсис этот пройдет незамеченным. Сколько таких невообразимо богатых, увлекательных, бескрайних Вселенных рождается и гибнет каждый день, так и не найдя своих летописцев, оставляя о себе память лишь в статистических сводках да на могильных камнях, где головокружительная человеческая жизнь, всех граней которых он не постиг и не упомнил сам, сожмется до двух сухих дат.
Человек смертен.
Но почему тогда все еще я сижу на крыше старого арбатского дома, сижу уже столько часов, что мне хватило времени записать всю эту историю, и все вглядываюсь, до боли в глазах вглядываюсь вдаль, за горизонт, бесконечно ожидая, что светило еще взойдет над землей и рассеет мертвенную тьму?
Не потому ли, что человеку, приходящему в мир на срок лишь немного более долгий, чем тот, что отведен бабочке-однодневке, дано схожее с ней утешение: легкомыслие и неведение. Эта нелепая иллюзия бессмертия — все, что ему было предложено взамен отнятой вечной жизни в райских кущах. Потому невозможно отобрать ее у человека, как невозможно истребить надежду, прорастающую вопреки всему и в самой засушливой душе.
…Я нахожусь здесь уже вечность и готов оставаться на этом месте еще столько же. И я не покину своего поста, пока не увижу, как сквозь клубы грозовых облаков где-то невероятно далеко просачивается первый лучик поднимающегося со смертного одра Солнца.