Geum.ru

Юкио Мисима. Золотой храм

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава седьмая
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

ГЛАВА СЕДЬМАЯ




Все происходившее со мной было словно зашифровано некой странной

тайнописью; моя жизнь напоминала движение по коридору с зеркальными стенами,

изображение в которых, множась, уходит в бесконечность. Мне казалось, что я

сталкиваюсь с новым явлением, но на нем уже лежала тень виденного прежде. Я

все шел и шел по нескончаемому этому коридору, влекомый подобными

совпадениями, и не знал, в какие неведомые дебри заведет меня мой путь.

Судьба, ожидающая каждого из нас, определена не волей случая. Если человека

в конце пути ожидает смертная казнь, он всю жизнь поневоле в каждом

телеграфном столбе, в каждом железнодорожном переезде видит тень

предначертанного ему эшафота и постепенно свыкается со своей участью.

Мой жизненный опыт всегда оставался однослойным, лишенным углублений и

утолщений. Ни к чему на свете, кроме Золотого Храма, не был я привязан, даже

к собственным воспоминаниям. Но я не мог не видеть, что воспоминания эти,

точнее отдельные их обрывки, не проглоченные темным морем времени и не

стертые бессмысленным повторением, выстраиваются в цепочку, образуют

зловещую и омерзительную картину.

Что же то были за обрывки? Иногда я всерьез задумывался над этим

вопросом. Но в воспоминаниях было еще меньше смысла и логики, чем в осколках

пивной бутылки, поблескивающих на обочине дороги. Я не мог думать об этих

осколках как о частицах, некогда составлявших прекрасное и законченное

целое, ибо при всей своей нынешней никчемности и бессмысленности каждое из

воспоминаний несло в себе мечту о будущем. Подумать только - эти жалкие

осколки бесстрашно, бесхитростно и бесстрастно мечтали о будущем! Да еще о

каком будущем - непостижимом, неведомом, неслыханном!

Неясные думы такого рода иногда приводили мою душу в несвойственное ей

состояние поэтического восторга. Если подобное настроение охватывало меня в

ясную лунную ночь, я брал флейту и шел к Золотому Храму. Я уже достиг такого

мастерства, что мог играть мелодию "Дворцовая колесница", так понравившуюся

мне в исполнении Касиваги, не заглядывая в ноты.

Музыка подобна сновидению. И в то же время, в противоположность

сновидению, она обладает большей конкретностью, чем любая явь. Куда же

все-таки следует отнести музыку, думал я. Ей под силу менять сон и явь

местами. Иногда она и самого меня превращала в мою любимейшую мелодию. Моя

душа познала наслаждение этого превращения, и для меня, в отличие от

Касиваги, музыка стала истинным утешением.

Каждый раз, кончив играть, я думал, отчего Золотой Храм не мешает мне

обращаться в мелодию, не осуждает меня, а просто молчаливо взирает на эту

метаморфозу? Ведь он ни разу не позволил мне слиться со счастьем и радостью

обычной жизни. Разве не пресекал Храм любые мои попытки уйти от него, разве

не возвращал меня обратно? Почему же только в музыке позволяет он мне

находить забвение и усладу?

И при одной мысли о том, что наслаждение это дозволено Храмом, радость

ослабевала. Выходило, что, раз Кинкакудзи не препятствует мне сливаться с

музыкой, значит, музыка при всей своей похожести на жизнь - обман, подделка,

и мое превращение - не более чем иллюзия.


Не подумайте, что я признал свое поражение и сдался после двух первых

неудачных попыток сблизиться с женщиной и с жизнью. До конца сорок восьмого

года мне еще не раз предоставлялись удобные случаи взять реванш (чаще всего

с помощью Касиваги), и я без колебаний стремился использовать каждый из этих

шансов. Однако результат вечно был один и тот же. Между мной и женщиной,

между мной и жизнью неизменно вставал Золотой Храм. И сразу же все, к чему

тянулись мои руки, рассыпалось в прах, а мир вокруг превращался в голую

пустыню.

Однажды, работая на небольшом поле, что находилось за нашей кухней, я

видел, как пчела садится на желтую летнюю хризантему. Собирательница меда

прилетела, жужжа золотистыми крылышками, на залитый солнцем цветник, выбрала

из множества хризантем одну и некоторое время висела над ней в воздухе.

Я попробовал представить себя пчелой. Передо мной желтела огромная

хризантема, раскрывшая безукоризненные в своей правильности, лишенные

изъянов лепестки. Цветок не уступал по красоте и совершенству Золотому

Храму, однако вовсе не стремился в него превратиться, а так и оставался

цветком. Да-да, очевидной и несомненной хризантемой, конкретной формой, не

отягощенной потаенным смыслом. Таким образом, соблюдая правила своего бытия,

цветок преисполнялся несказанного очарования и отлично выполнял для пчелы

роль предмета ее вожделений. Какое, должно быть, мистическое ощущение -

затаившись под оболочкой хризантемы, чувствовать себя объектом этого

бесплотного, летающего и жужжащего вожделения! Форма постепенно слабеет, ее

охватывает дрожь, она уже на пороге гибели. Однако безупречная хризантема

создана именно для того, чтобы утолить жажду пчелы, в предвкушении этого

акта и раскрыла она свои лепестки, именно сейчас ослепительно вспыхнет смысл

самого существования формы. Она, форма, - это изложница, в которую вливается

вечно подвижная, не имеющая очерченных границ жизнь; но и свободный полет

жизни - тоже своего рода изложница, создающая различные формы в нашем

мире...

Наконец пчела решительно устремилась в глубь хризантемы; опьянев от

восторга, она всем тельцем зарылась в цветочную пыльцу. Цветок, приняв в

себя гостью, сам превратился в пчелу, облаченную в роскошные доспехи из

желтых лепестков, взволнованно закачался, и на миг показалось, что сейчас он

сорвется со стебля и полетит.

От яркого света и от свершавшегося при этом ярком свете действа у меня

закружилась голова. Затем я перестал быть пчелой и вновь стал самим собой;

тут мне пришло в голову, что теперь мои глаза уподобились глазам Золотого

Храма. Да, именно. Точно так же, как я вернулся от взгляда пчелы к своему

взгляду, в моменты, когда жизнь должна вот-вот коснуться меня, мой

собственный взгляд превращается во взгляд Храма. Именно тогда Кинкакудзи

заслоняет от меня жизнь...

Итак, я вновь смотрел на мир своими глазами. Пчела и цветок заняли

отведенные им места в бескрайнем мире вещей. Теперь полет пчелы и трепетание

лепестков хризантемы встали в один ряд со всеми прочими явлениями -

например, с дуновением ветерка. В этом неподвижном, холодном мире все

предметы были равны; формы, таившей в себе столько очарования и соблазна,

более не существовало. Хризантема осталась красивой, но не из-за

неповторимой прелести формы, а лишь потому, что в самом названии

"хризантема" для нас содержится обещание чего-то прекрасного. Я не был

пчелой, и цветок не обладал для меня могучей притягательной силой; не был я

и хризантемой, никакая пчела ко мне не вожделела. Исчезло родство

многообразных форм с вечным движением жизни. Мир снова был отброшен в бездну

всеобщей относительности, и двигалось теперь только время. В миг, когда

передо мной возникал бесконечный и абсолютный Кинкакудзи, когда мои глаза

становились его глазами, мир менялся, и в этой трансформированной вселенной

один только Храм обладал формой и красотой, а все прочее обращалось в тлен и

прах... И хватит об этом. С тех пор как у стен этого Храма я наступил на

проститутку, а в особенности после внезапной смерти Цурукава, я задавал себе

один и тот же вопрос: "Возможно в этом мире зло или нет?"