Geum.ru

Жизнь Карла Великого соткана из мифов и истины. Говоря словами Пьера Бурдьё, судьба Карла Великого это «биографическая иллюзия». Поэтому новая биография

Вид материалаБиография

Содержание


Рамки правления
Подобный материал:
1   ...   71   72   73   74   75   76   77   78   79

РАМКИ ПРАВЛЕНИЯ



Отношение к близким, то есть к семье в узком смысле слова, определялось любовью и «рietas», то есть более тесной привязанностью, включая скорбь в случае смерти близких, в противоположность тому, как вел себя Август, который дочь и внучку (обе Юлии) за неприличное поведение отправил в ссылку, ибо «смерть ближних ему было легче перенести, нежели их позор» (Светоний). Карл же, наоборот, игнорировал то, что косвенно порицает Эйнхард, а именно поведение его «коронованных голубок» при дворе, возможно, не только потому, что его собственная сексуальная жизнь, наложницы и внебрачные дети начиная с середины девяностых годов, мягко говоря, не очень соответствовали морально этическим представлениям церковных кругов. Сам Карл всячески противился замужеству своих дочерей, поскольку, по мнению биографа, не мог обойтись без «общинного жития», то есть без совместной жизни под одной крышей. Вместе с тем, как отмечает Эйнхард, в повадках дочерей обычно счастливому Карлу виделось проявление ехидства богини счастья Фортуны.

Однако забота о благополучии ближних не ограничивалась узким семейным кругом. Необеспеченная в момент кончины императора наверняка многочисленная обслуга получает все необходимое, согласно политическому завещанию 811 года.

Нежное отношение Карла к женскому полу, безусловное сладострастие их господина (и героя) стало тяжким бременем для церковнослужителей (и впоследствии буржуазных историков). Если современники Карла не осмеливались открыто критиковать его распутную жизнь, то новейшие историки, зная о выдающейся жизнеспособности императора, обходили молчанием его слабости в своих исследованиях и незамедлительно переходили к политическим деяниям.

Правитель франков являлся отцом не менее восемнадцати поименно известных детей. У Карла было пять законных жен. Гимильтруда и дочь Дезидерия, имени которой мы не знаем, по политическим соображениям из брачных связей исключались. Гильдегарда, мать троих имеющих право на преемство сыновей – Карла, Людовика и Пипина (Карломана), скончалась после почти двенадцатилетнего, а Фастрада – десятилетнего пребывания в браке, и, наконец, Лиутгарда умерла всего через несколько лет после вступления в брак с Карлом. Есть основания считать, что, кроме всего прочего, Карл пошел с ней под венец только для того, чтобы во время визита понтифика в Падерборн в 788 году не держать около себя фаворитку. После ее кончины год спустя король нашел утешение в связях с наложницами, которых было не менее четырех. Все вместе они подарили ему еще четверых детей – троих сыновей и дочь. Упоминаемая в некоторых родословных в качестве шестой супруги Регина, по свидетельству Эйнхарда, была одной из этих четырех поименно известных любовниц. Родившиеся от этих связей Дрогон, Гуго и Теодорих, как показывают сами имена, их отцом не были узаконены. Право на престолонаследие имели только сыновья Гильдегарды. Лиутгарда скончалась бездетной. К двум дочерям Фастрады, из которых по крайней мере одна впоследствии постриглась в монахини, и к дочери одной из наложниц после 811 года присоединились еще пять малолетних дочерей италийского короля, то есть внучек Карла. Тем самым они влились в и без того многочисленную группу уже повзрослевших представительниц женского пола, родившихся от брака с Гильдегардой, а также от связей Карла, имевших место еще при жизни Фастрады. Это, по выражению Жане Нелсона, «бабье царство» после коронации Людовика в 814 году сразу же стало жертвой дворцовой «чистки», распространившейся даже на жилые кварталы Ахена.

Характерными представляются требования, которые Карл предъявлял к воспитанию и образованию. Так, правитель, по свидетельству Эйнхарда, заставлял св§их детей, как мальчиков, так и девочек, изучать свободные искусства, постижению которых, уже будучи взрослым, он посвятил немало усилий. Как правило, занятия начинались с чтения коротких латинских текстов, к ним могли добавляться основы письма на восковых дощечках или пергаменте, а также с решения несложных арифметических задач в духе приписываемых Алкуину «рropositiones»111 с целью расчета важнейших календарных дат христианства, а именно Пасхи и Троицы. Надежным ориентиром служил юлианский календарь из двенадцати месяцев с началом года первого января, хотя христианский год начинался с – рождения Господа, то есть с праздника Рождества, или с Пасхи, дня Воскресения Христова и спасения человечества.

Согласно принципам этой пропедевтики, более глубокие занятия включали в себя «свободные искусства», которые образно представил Теодульф Орлеанский в своем епископском дворце: грамматика, риторика и диалектика. Эта триада обеспечивала навыки более или менее свободного владения латынью – устно и письменно, а также помогала формированию способности утонченно излагать свои мысли. Сердцевиной занятий являлся квад ривий – арифметика, музыка, геометрия и астрология, причем последняя применялась опять таки для расчета календарных дат и для понимания звездного неба, для чего использовались столы, принадлежавшие Карлу и являвшиеся элементами наследства.

Известно, что некоторые члены семьи получили образование в монастыре Сен Дени. Не исключено, что, как и его брат Карло ман, будущий монарх в юности получил это «классическое» обучение, которое совсем необязательно включало в себя занятия письмом, как следует из одного чаще всего упоминаемого и ложно трактуемого пассажа из жития Карла. В нем утверждалось, что якобы уже в солидном возрасте император безуспешно старался освоить премудрости письма на дощечках и листочках. Фактически же необходимая для этого специальная техника и сферы ее применения в быту не могли обеспечить одновременное усвоение чтения и письма. Именно каллиграфия на пергаменте с использованием ствола птичьего пера и чернил требовала особой сноровки, чего, конечно, нельзя было ожидать от каждого, в том числе и от сыновей монарха. Владение премудростями письма было уделом писарских, «канцелярии» и их работников. Не случайно у англосаксов до сих пор сохранилось обозначение профессии «клерк» (clericus), предполагавшей функциональную связь между ремеслом письма и клерикальным началом. Интересы аристократии же были связаны с охотничьими забавами и оружием. Когда Карл старался освоить премудрости письма, скорее всего он думал о том, чтобы в предстоящей работе по корректировке текста Священного Писания, которое занимало его на закате жизни, самому приложить к этому руку.

В отличие от императоров античности, поздних византийских императоров, римских пап и предшественников из династии Меровингов, которые свои послания и грамоты почти исключительно удостоверяли собственноручной подписью, Карл предпочитал известную монограмму, составленную из букв его имени – «КАROLUS». «Имеющее форму ромба «О» своей верхней половинкой одновременно призвано было изображать «А», а нижней – «V», в то время как к его четырем уголкам в твердой последовательности прибавляются согласные К, R, L, S» (Вильгельм Эрбен). Так, отходя от традиции отца и дяди, которые в качестве подписи использовали знак креста, широко применявшийся при совершении юридических сделок вплоть до окончания эпохи средневековья, Карл ввел в обиход монаршыо монограмму, особенно при оформлении крупных торжественных привилегий. Если впоследствии король в лучшем случае делал графическую отметку, подтверждавшую его причастность (или засвидетельствование) к чему либо, то Карл, по мнению Теодора Сиккеля, собственноручно обозначал на бумаге весь срединный ромбик с составляющими его имя гласными. Таким образом, эту разновидность подписи нельзя истолковывать как доказательство малограмотности монарха. Кроме общепонятного знака креста, монограмма обозначает авторитет монаршей власти, причем одного взгляда неграмотных людей на монограмму, как на печать и «продолженный шрифт» протокола и эсхатокола вместе с «улсем», было достаточно, чтобы убедиться в королевской значимости документа.

Вместе с тем описанная Эйнхардом система обучения подрастающего поколения доказывает, что в осуществлении претензий на образованность королевская семья давала своему окружению пример для подражания, причем программа воспитания не отличалась узкоклерикальной направленностью. Так, уже в конце VIII века, а особенно в первой половине IX столетия появились вполне образованные миряне, среди них маркграф Эрик Фриульский, воспринявший написанное Алкуином «Искусство жизни», и его преемник Эберхард, который в 867 году в своем завещании отдал распоряжение насчет собственной богатой библиотеки. К этой же когорте принадлежала Джуда, составившая для своего сына свод правил поведения на основе многочисленных цитат из Библии и святоотеческих произведений, полученных от одного священнослужителя. Своей образованностью славились также Гизела, сестра Карла, аббатиса монастыря Шелль под Парижем, а также его дочь Ротруда. В этой связи нельзя не вспомнить кузину Карла Гундраду, ставшую монахиней обители Стекруа (Пуатье) в 814 году. Именно ей ученый англосакс Алкуин презентовал трактат «Природа души».

Вопиющее противоречие между письменной цивилизованностью и устной архаикой было, без сомнения, характерно для многих областей сельского общества эпохи династии Каролингов. Но монарший двор, а порой и резиденции аристократии и монастыри, имевшие школы по образцу Рейхенау, а также соборы со своими учреждениями, находившиеся под влиянием церковных реформ в области воспитания, с переменным успехом закладывают ориентированную на христианский позднеантичный период основу воспитания и образования на Рейне и Дунае, оно распространяется на восточные и юго восточные земли в некогда «варварских» регионах! Хотя в урбанизованных районах Италии или Галлии культурный уровень, начиная с так называемого великого переселения народов, заметно упал, но не полностью, как убедительно и вне всякой временной связи доказывает, например, библиотека соборного капитула Вероны.

В возвращении «корректно» дошедших по преданию и скопированных текстов из классической античности и позднеантичных святоотеческих произведений латынь, один из трех священных языков, приобрела свое качество lingua franca, под защитой которой, сравнимой разве что с находящимся в обращении денарием и римской ориентацией церкви и общества, Запад сумел утвердиться в его культурно этическом многообразии.

Образование, дарованное Карлом своим чадам, детали которого нам, правда, неизвестны, было расширено и обогащено вполне традиционным образом: сыновьям монарх, как водится, велел осваивать верховую езду, охоту и военное дело. По свидетельству Эйнхарда, в этом отношении франки были недосягаемы для всех. Эти навыки до самого XX века повсюду объединяли высшую аристократию с правящими династиями. В военных походах и на охоте человек и лошадь образуют нерасторжимое единство, в большой степени определявшее внутренний мир и самоценность аристократии.

Девочки же, то есть дочери и внучки Карла, осваивали прядильно ткацкие ремесла. В биографии Августa, которая довлела над житием Карла в исполнении Эйнхарда, обучение в указанных сферах является свидетельством особой строгости разочарованного цезаря по отношению к дочери и внучкам, а также доказательством его стремления к возрождению древнеримских добродетелей. В жизнеописании IX века, наоборот, присутствует иная содержательность: освоение прядильно ткацкого ремесла в глазах Карла, равно как и его биографа, вовсе не является занятием простолюдинов, заслуживающим осуждения. Это, наоборот, как бы абсолютно естественный процесс подготовки молодых девушек к брачной жизни и к будущему положению хозяйки дома. На это же указывает закон франков Lex salica, квалифицирующий как состав преступления похищение свободной девушки из ткацкой мастерской.

Система образования и воспитания обнаруживает стремление отца уберечь подрастающее поколение обоего пола от безделья, развращающего души. В качестве основополагающей задачи этих процессов проступает сохранение «народных» основ королевского правления. Кроме того, практически ориентированное обучение и воспитание подрастающего поколения, по видимому, было призвано предотвратить внедрение специального придворного церемониала по византийскому образцу, таившего опасность высокомерия и изоляции от общества. Карл делал ставку на открытый, непретенциозный характер правления и такую форму общения, которое, к примеру, допускало совместное купание в ахенских термах вчетвером. Вероятно, это объяснялось прежде всего индивидуальными чертами его натуры и его «гением дружбы», но вместе с тем содержало осознанный благостный принцип правления.

Неприязненное отношение Карла к «торжественному церемониалу» и к приспособлению к чужим нравам и подходам, а также его решимость сохранить унаследованное проявляется во внешнем облике монарха. Он предпочитал носить национальные франкские одежды: это – холщовая рубашка и панталоны, обшитые до голени полосками материи; туника в виде накидки с шелковой каймой и неизменные сапоги. Зимой к этому наряду добавлялись теплые шкуры и голубого цвета пелерина. Кроме того, монарх опоясывался мечом, который при возложенной короне в торжественные дни и по случаю государственных приемов заменялся на усыпанный драгоценными камнями экземпляр в комплекте с тканными золотом одеждами и украшенными драгоценными камнями башмаками. Эйнхард особо подчеркивает, что Карл лишь два раза появлялся в византийской хламиде и римских башмаках – в первый из уважения к папе Адриану, а во второй – к папе Льву, предположительно в 781 году по случаю помазания и коронации своих сыновей Людовика и Пипина и в 800 году на Рождество в связи с обретением императорского достоинства.

Карл принципиально воздерживался от пирушек и церемониальных трапез. Если же он устраивал какие то торжественные пиршества, то такие мероприятия носили неизменно всеобщий характер. Все это монарший биограф воспринимает как отличие от традиций Августа. Еще одно отличие от первоправителя, на которого Карл походил в плане воздержания от обильных возлияний и обжорства, проявляется в общем фоне этих пирушек. Если у Августа при поедании яств играли музыканты, выступали артисты и цирковые шуты, то Карл отдает предпочтение историческим экскурсам и повествованиям о деяниях древних. Тут, по видимому, исполнялись «варварские и древние песни, воспевавшие деяния и военные походы королей былых времен; их Карл как император велел записывать для памяти [потомков]»; на этой единственной текстовой основе, донесенной преданием, возникла так называемая песнь Гильдебранда. Это также можно истолковывать как сознательное указание Карла (и Эйнхарда) на «народные» основы правления королевства франков, как проявление языческого самосознания и культурной самоценности, натуральным образом вписывающейся в передаваемые из поколения в поколение ценности латинского мира.

В отличие от Людовика Благочестивого, увлекавшегося чтением жизнеописаний святых, являвших образец праведного образа жизни как преемников Иисуса Христа, Карл отдавал предпочтение святоотеческим писаниям Августина, главным образом его известному творению «О граде Божьем», которое было для Карла великим образцом, как и библейский царь Давид с его добродетелью.

Интерес к святому Августину и его произведению «О граде Божьем» перебрасывает мостик к еще одному аспекту должного восприятия императора франков. Не только в литературных источниках Карла язвительно высокомерно называют полуграмотным князем варваров, фактически приравнивая его к аварским ханам и мелким славянским вождям. Карл, предположительно родившийся в Сен Дени, обладал, однако, крепким языковым фундаментом. «Франкский язык», то есть свой родной, Карл понимал при всем его региональном многообразии. Кроме того, по свидетельству его современника Эйнхарда, монарх в совершенстве владел латынью (разговорной). Нам известно, что в Регенс бурге, Франкфурте и Ахене в его присутствии и под его председательством проходили многочисленные дискуссии по поводу сложных богословских проблем. В них он принимал участие со знанием дела или предлагал их конкретное разрешение в заключительных продолжительных проповедях. Положительные оценки типа «наилучшим образом» или «как верно», которые старательный комментатор поместил на полях «рабочего экземпляра» Libri Carolini в качестве франкского ответа на решения второго Никейского собора 787 года, свидетельствуют о глубоком понимании вопроса. По мнению Эйнхарда, Карл знал даже греческий язык, правда, владел им пассивно. Если данное замечание соответствует действительности, то Карл и в этом отношении превосходит своих современников. Только в следующем поколении и прежде всего под влиянием полученных письменных сочинений Дионисия Ареопагита в Сен Дени и в Корби сформировались островки навыков чтения и изучения греческого языка.

Трудно сказать, владел ли король галло романским, сформировавшимся на базе вульгарной латыни в возникшей позже «французской» языковой области, несмотря на его родственные узы с семьями, проживавшими на территориях, прилегающих к бассейну реки Мозель. Эти способности вовсе не так уж очевидны. Так, Валу за его «двуязычие» вовсю расхваливает биограф Пашасий Радберт. Можно предположить, что такими по меньшей мере двуязычными навыками вполне могли обладать внуки монарха Карл и Людовик, в то время как в 842 году тексты взаимных присяг правителей в Страсбурге их войскам пришлось зачитывать и переводить соответственно на «восточиофранкском» и «западноро манском» языках.

О расширении кругозора Карла заботились ученые люди того времени – грамматик Петр из Пизы, но главным образом англосакс Алкуин, который был знатоком во всех сферах духовных знаний, а кроме того, предложил многочисленные руководства по изучению свободных искусств. Больше всего Карл интересовался астрономией, включавшей в себя также астрологию как основу вычисления календарных дат, важнейших христианских праздников – Пасхи и Троицы, от которых зависели «скользящие» праздники христианства. Летосчисление вовсе не было проявлением чудачества. Унификация календаря в связи с римским солнечным годом и юлианскими месяцами являлась предпосылкой единообразного соблюдения в разных местах христианской империи высших проявлений церковной жизни. Тем самым создавалась единая основа для региональных церковных календарей. Правда, двор лишь при Людовике Благочестивом, примерно в 820 году, получил таблицы летосчисления, составленные еще столетием раньше Бедой Достопочтенным на Британских островах.

Эйнхард показывает Карла блистательным оратором, умевшим ясно выражать собственные мысли, любившим, чтобы его внимательно слушали. Не случайно он требовал серьезного к себе отношения, когда речь заходила о сложных богословских вопросах. И эту чертy следует понимать как одну из граней его обращенного вовне характера. Причем именно она неизменно сильно воздействовала на его окружение.

Дидактическо нравственный пыл Карла, тяга к народной педагогике выходят далеко за традиционные рамки сугубо политического аспекта. Это относится к разработанным им и его окружением правилам жизни всех сословий и народов на нравственной основе, касается судопроизводства и письменной фиксации правовых норм, связано с регулированием культового аспекта в богослужебных текстах и пении псалмов, а также с догматикой и распространением веры. Все несет на себе печать «исправления» как предпосылки добра.

Как верно заметил еще Генрих Фихтенну, религиозность Карла, видимо, заключается главным образом в правильной организации будущего спасения души, так же как у большинства его современников. Привычный менталитет по принципу «Do ut des»112 ускорил строительство и украшение монастыря Святой Марии в Ахене, явился основой почитания Карлом гробницы апостола Петра в Риме, побудил его к совершению благородных деяний в духе милосердия, в чем он хотел оставаться никем не превзойденным, в том числе и в своем завещании. С другой стороны, Карл рассчитывал на постоянные молитвы за собственное здравие, за благополучие своей семьи и всей империи прежде всего от духовных институтов, получивших от него дары и привилегии. Непрестанная внутренняя рефлексия и даже погружение в тайны веры были далеки от этой скорее внешне ориентированной религиозности.

Обращенность к сугубо внешним проявлениям также присутствует непосредственно и косвенно в его принципах правления и политических действиях. Карл император основополагающим для монаршей концепции правления считал «должность» вождя франков и лангобардов, стоящего во главе других народов. Именно после обретения императорского достоинства, которое Эйнхард явно сравнивает с титулом роntifex maximus Августа, Карл возвращается к «народным» базовым основам в виде до сих пор не написанных законов, так называемого обычного права, и «варварских, древних» эпических поэм. Карл самоуверенно ссылается на ценность традиций. В их рамках продолжало существовать прежнее, унаследованное от Меровингов франко германское королевство, одним из главных корней которого был военачальник. Христианизация королевской власти после обретения императорского достоинства была чревата дополнительными опасностями для столь необходимого закрепления собственного прошлого. Если Карл не ограничился фиксацией законов и эпических песен седой старины, а принялся закладывать основы грамматики «франкского языка» с акцентом прежде всего на орфографию, то данная инициатива указывает на осознание идентичности, культурное обоснование которой было связано не только с христианством и поздним этапом античности.

Следуя Августу и цезарям, с одной стороны, и англосаксонскому примеру, с другой, Карл стал корректировать и унифицировать названия месяцев в народном языке. Согласно Эйнхарду, до того времени месяца фигурировали частично под их латинскими, частично под варварскими названиями. Карл выбирал времена года и виды деятельности крестьян и виноделов для более точного обозначения сущности конкретного месяца: январь, март и ноябрь именовались соответственно месяцами зимы, весны и осени; май  месяц пастбищ, июнь  пашни под паром, июль – сенокосов, август  жатвы, сентябрь  рубки дров и октябрь – сбора винограда. Месяца, на которые приходились Рождение и Воскресение Христа, то есть основные христианские праздники, Карл именовал соответственно священными и пасхальными месяцами. Только февраль – «темное время» года, когда прекращались всякие сельскохозяйственные работы, сохранил свое изначальное название. И это «введение в немецкий язык» указывает на симбиоз антично позднехристианских основ и народных элементов в единый помесячный календарь, которому, впрочем не суждено было войти в обиход. Зато календари в виде месячных картинок, впервые появившиеся в 820 году в Зальцбурге, вплоть до Нового времени в основном сохранили свою аграрную окрашенность и сельскохозяйственную содержательность.

Как ни странно, император не интересовался обозначением дней недели, которые, очевидно, из за близости границ франков (и других германских племен) к романским землям еще до IV столетия были введены в языковой оборот путем заимствования и переименования языческих божеств (например, Venus (Венера), Venerdi превратилось в Freia и в итоге – в Freitag113). Только день Меркурия под церковным влиянием позже обернулся бледным Mittwoch114.

Характерно указание Эйнхарда на то, что Карла занимали также наименования ветров. Его двенадцатичастная роза ветров из четырех основных и восьми второстепенных была явно связана с этимологией Исидора Севильского и Naturalis historia Плиния, обозначения которой отличаются от употребляемых Эйнхардом терминов. Трудно понять практическую цель этого вмешательства. «Император – господин над временем (календарь) и пространством (ветра), которые он определяет и распределяет с Божией помощью» (Бригитта Энглиш).

Что произвело самое большое впечатление на современников и до сих пор восхищает потомков, а также вызывает похвалу в адрес монарха, так это увеличение территории империи франков в период правления Карла. По свидетельству современника императора, его биографа Эйнхарда, Карл «благородным образом» почти в два раза приумножил полученную им в наследство от своего отца Пипина «огромную и крепкую» империю франков. Его власть простиралась от Северного моря до реки Эбро, от долины Аосты до Калабрии, от Атлантики до Паннонии в долине Тисы. Власть Карла распространялась на Истрию и Далмацию, за исключением городов, расположенных на побережье, а также на Германию, то есть «земли между Рейном и Вислой (!), Балтийским морем и Дунаем с разбросанными в его бассейне дикими варварскими племенами велатабов, лужичан (лужицких сорбов), ободритов и богемцев», которых он в результате военных походов заставил платить ему дань. Империя Карла раскинулась с севера на юг на 1500 км, а с востока на запад на 1200 км. Население его империи составляло предположительно не менее восьми миллионов человек. Здесь Эйнхард, чтобы должным образом выделить своего героя, вновь прибегает к явным заимствованиям из биографии Августа.

Но не только ратные деяния, не только искусство государственного управления и дипломатические способности, направленные на заключение союзов и поддержание дружеских отношений в духе античной «аmicitia»115, вызывали восхищение его современников. Он установил тесные связи с королями Астурии, Северной Умбрии и Мерсии, с Багдадским халифатом и с Византией. Последние добивались его благосклонного расположения. В обретении Карлом императорского достоинства они увидели опасность для своего правления, однако Карлу удалось привлечь их на свою сторону путем установления прочного союза. Только у Эйихарда мы находим скорее всего греческую по происхождению пословицу: «Франк должен быть твоим другом и совсем не обязательно соседом!»

Территориальное увеличение империи франков, обретение второй королевской короны, «включение саксов», заключавшееся в расширении территорий в бассейне Эльбы и на ее другом берегу, учреждение маркграфств как административных округов в юго восточных и южных пограничных зонах, благоразумная политика альянсов, втянувшая в свою орбиту даже далекие Багдад и Иерусалим, – все это определило особое место Карла среди правителей средневековья, чем мог похвастать впоследствии только Фридрих II Гогенштауфен.

Относительно внутриполитических достижений Карла, которые, на наш взгляд, являлись составной частью внешней политики, оценка потомков резко отличается. Даже Эйнхард не мог вывести образец для подражания из своего античного оригинала. Поэтому он указывает на «украшение (приукрашивание) империи», о чем Карл заботился подобно римским цезарям. В качестве доказательства упоминаются значительные произведения зодчества – церковь Богоматери в Ахене, деревянный мост через Рейн близ Майнца и пфальцы Ингельгейм на Рейне и Нимвеген, а также строительство и расширение флота на побережьях Галлии, Германии и на Средиземном море.

Если описание жития Карла в области внутренней политики остается сдержанным и схематичным, то это определяется главным образом тем, что еще сырые, случайные и импровизационные аспекты «системы помощи», которые в значительной степени определяли политический быт при Карле, Эйнхард едва ли мог представить в виде принципов внутриполитического правления. В сравнении с этим структуры военного и «властного» государства римского происхождения представляются явно предпочтительнее. Цезарь располагал войском и чиновничьим аппаратом, отлаженной системой провинциального управления и, сбора государственных доходов, позволявшей делать долгосрочные распоряжения. К тому же существовал Рим как всемирный центр.

Карл, а в еще большей степени его преемники, при осуществлении своих и без того ограниченных властных полномочий всегда принципиально зависел от крупных аристократических кланов, связывавших свою власть и влияние лишь частично, если вообще правомерно об этом говорить, с арендой и дарованиями из королевских рук, с должностями, к примеру, графа или судьи, которые в основном использовали в корыстных целях и весьма редко руководствовались высшими интересами. Церковь, в лице епископов и аббатов, также принадлежавших к этому слою почти автономных носителей правления, разрывалась между духовным и королевским служением. Дополнительные структуры управления, возникшие в результате учреждения «промежуточной власти» в лице сыновей Карла – Людовика и Пипина в Аквитании и Италии, с опозданием получили свое дополнение в виде создания церковных митрополий в 21 или 22 сivitates империи под духовным началом архиепископов и почти одновременно в виде назначения королевских эмиссаров. И все же предпринятые меры не гарантировали исполнения властных предписаний сверху донизу. Должностные лица этих missatica в центральных регионах империи оказывались теми же самыми митрополитами и графами соответствующей епархии, которые прежде всего были призваны помогать в устранении пробелов в судопроизводстве, а также оказывать содействие бедным в их многообразных нуждах. Свидетельством такой политики, ориентированной на рах и соncordia116, являются прежде всего соборы 813 года, представлявшие попытку короны обсудить назревшие проблемы и устранить вопиющие недостатки.

Такая манера правления, создававшая для короля и императора своеобразный защитный барьер, который, правда, избавлял монарха от вовлеченности в пустые региональные хлопоты и споры и делал его вмешательство необходимым только в случае неудачи в поиске решений на среднем уровне, однако, не являлась благоприятным фоном для выводов об успешности внутренней политики Карла. Соответственно монарх ограничивался внесением корректив в вопросы права, ведения хозяйства и религиозно нравственных стандартов.

По прошествии не менее десятилетия после кончины своего кумира и после приобретения мучительного опыта в период правления Людовика, сына Карла и его преемника на троне, Эйнхард, видимо, не считал нужным анализировать элементы внутриполитической программы реформ первого императора, суть которой проявлялась в девизе «Сhristiana religio»117, начертанном на имперских монетах, а также представлять потомкам взгляд Карла на общество как преимущественно религиозно мотивированный, что характерно именно для более поздних по времени капитуляриев и уже упомянутых выше соборных решений. Не царь Давид и не царь Соломон главные для Эйнхарда, взирая на которых он определяет мерило для оценки деяний Карла, а античные цезари. В противоположность богато возделанному полю внешней политики историк, пытающийся вникнуть в сферу внутренней политики, вынужден составлять из мозаичных камушков более или менее случайно дошедших по преданию источников очертание институтов и структур, которые за рамками простого ведения войны и набегов позволяют составить представление о государственных делах и монаршем правлении в условиях полуархаичного общества.