Geum.ru

И. А. Ревякина шаляпин и горький

Вид материалаДокументы

Содержание


«русский капри»: м. горький, ив. бунин, ф. шаляпин и другие
К. Коровин. Шаляпин. Встречи и совместная жизнь.
Подобный материал:
1   2   3   4   5

«РУССКИЙ КАПРИ»:
М. ГОРЬКИЙ, ИВ. БУНИН, Ф. ШАЛЯПИН И ДРУГИЕ



«…Ф. И. Шаляпин – величайший русский артист… провел свою юность в Казани, в суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству. Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр. Не будь его – не было бы Шаляпина… Театр воспитывал и возвышал душу».

К. Коровин. Шаляпин. Встречи и совместная жизнь.


В эмиграции, через многие годы, Ф.И.Шаляпин так вспоминал о своих каприйских встречах с Горьким и окружавшими его русскими людьми: «Я довольно часто приезжал <...> в весенние и летние месяцы на Капри, где (кстати сказать, в наемном, а не в собственном доме) живал Горький. В этом доме атмосфера была революционная. Но должен признаться в том, что меня интересовали и увлекали только гуманитарные порывы всех этих взволнованных людей» (1). Эти краткие воспоминания тем не менее были о многом и важном. Ведь сказано, прежде всего, о длительности каприйского изгнания Горького, который пробыл на острове с 1906 по 1913 г., а также о желании самого Шаляпина видеть друга, к которому тянуло («часто приезжал»). И далее — о том главном, что сближало артиста с писателем — «гуманитарных порывах» в тесном общении людей, причастных к искусству в разных его ипостасях: художественного слова, живописи, пения и т.д. Не случайна оговорка и о том, что не только связывало, но и разделяло («атмосфера была революционная»), ибо в этом артист и певец был скорее сочувствующим свидетелем, даже помощником (щедро давая деньги, например, на каприйскую революционную школу), но не непосредственным участником. Наконец, память певца сохранила впечатления от «многих», а не от одного Горького: он видел и запомнил «взволнованных людей», т.e. тех, кто был, как говорится, «с лица необщим выраженьем» — людей интересных, увлеченных и способных увлекать других.

Небольшая реплика Шаляпина, по сути, представляет завязку разветвленного сюжета о каприйских встречах с 1907 г. по 1913 г., когда он бывал то неделю, то две, а то и всего несколько дней на южном острове — далеком от родины, где русские однако жили ее интересами, болями и радостями. Особенным «фоном» тех встреч — светоносным в прямом и переносном смысле — была чарующая крacoтa этого средиземноморского уголка Италии, добрый гений места.

«Нежная» красота Капри и через десятилетия — в эмиграции — не забывалась, продолжала «мучить» «своей прелестью», как говорил И.А.Бунин (2). А К.П. Пятницкий ( редактор и совладелец — вместе с Горьким — издательства «Знание») также подолгу жил на острове и в дневнике почти ежедневно делал записи, посвященные завораживающим каприйским пейзажам. Одна из них, несмотря на лаконизм, может быть, особенно красноречивая: «Хочется любоваться закатом» (3).

С набережных Неаполя Капри представляется призрачным облачком в сиреневой дали залива. Им восхищался, как и другими местами Неаполитанского средиземноморья (Сорренто, островом Иския), ещё Сильвестр Щедрин в своих струящих свет пейзажах. Русский художник первой трети ХIХ века, он обрел в Италии вторую родину. Маршруты русских в Италии с давних времен пролегали прежде всего через самые знаменитые места. Перефразируя известную пословицу, можно сказать, что «все пути вели в Рим, Флоренцию, Венецию…», где «вечная Италия» — античности, эпохи Возрождения, а Капри до поры до времени оставался в стороне. Но вот в конце XIX в. он буквально врывается в поле притяжения общеевропейских культурных интересов. Тогда начинаются на острове раскопки Императорского Рима из времен Тиберия, преемника Августа: для этого властителя давней эпохи он стал местом «золотого изгнания» (4).

Русский писатель и философ В.В.Розанов в путевых очерках «Итальянские впечатления» (печатались в 1901 г.) посвятил Капри уже специальную главку. Не скрывая своего восторга и даже потрясения, он описывал природную притягательность острова — красоты его гротов с непередаваемой игрой света, суровый облик скал, необычный, нигде больше не встречающийся цвет морской воды — слепящую голубизну (что связано с ее чистотой и огромными глубинами), а также неразгаданные следы древних культур. Интересно одно попутное замечание Розанова, которое современники, возможно, воспринимали и вполне прагматично. Писатель упоминал, что петербуржцы «знали» Капри как место хорошего отдыха: проезд туда дорог, но жизнь там дешевле, в итоге обходится не дороже близких столице - Павловска или Териок. «Так поступит художник и экономный человек», — заключал Розанов (5).

На Капри с начала ХХ в. можно было встретить семьи именитых русских, а также художников. После 1905 г. здесь оказались многие русские политические эмигранты и полуэмигранты, а появление на острове Горького в конце 1906 г. стало рубежом в русском паломничестве. Теперь сюда стали ездить не «от парохода до парохода», который курсировал между Капри и Неаполем ( т.е. на самый малый срок ради экскурсий и развлечений), а на более длительное время с определенными жизненными целями. На Капри возникла целая русская колония. До начала Первой мировой войны она считалась самой многочисленной в Италии. Русские центры были, конечно, и в других местах Италии. В Риме группировались – главным образом – журналисты вокруг Русской библиотеки им. Л.Толстого (другая была при посольстве), а художников здесь объединяло и поощряло «Русское общество в Риме». Милану отдавали предпочтение певцы и музыканты. Нерви привлекало тех, кому надо было лечиться (6). Что касается Капри, то здесь преобладали литераторы, в летние месяцы бывало немало студентов – будущих художников и музыкантов, которые учились в Неаполе и Риме.

За Горьким на остров потянулись его многочисленные друзья и просто собратья по перу. Здесь побывали Л.Н.Андреев и И.А.Бунин, особенно близкие писателю. С ними Горький был связан еще в России, их причастность к «Знанию», ставшему в канун событий 1905 г. одним из самых известных издательств, определяла во многом высокий эстетический уровень «знаниевского» — демократического и оппозиционного, реалистического — направления в литературе. Не однажды приезжали С.И.Гусев-Оренбургский и С.Я.Елпатьевский. На Капри приходится последний всплеск активности «Знания», а потом и его угасание. Но так или иначе издательская деятельность Горького продолжает интересовать литераторов, к нему едут, ему пишут. В постоянных связях с Горьким находился А.В.Амфитеатров, известный журналист и писатель. Он жил за границей (в Италии, на Лигурийском побережье) после своего нашумевшего антиправительственного памфлета «Господа Обмановы» (что недвусмысленно значило — Романовы). К сожалению, именно Амфитеатров сыграл весьма неблаговидную роль в освещении инцидента с так называемым «коленопреклонением» Шаляпина. Опираясь на творческий авторитет Горького, его писательские связи, Амфитеатров принимал участие в ряде важных для той поры журнальных проектах: например «Современника» с его идеей «блока левых сил в литературе» (7). На Капри оказалось немало молодых литераторов: А.А.Золотарев, И.Вольнов, Б.Тимофеев, А.С.Новиков-Прибой, И.Д.Сургучёв, С.Астров. По большей части они начинали печататься благодаря поддержке Горького.

На Капри в начале 1910-х гг. появляются молодые художники. Благодаря возобновленным академическим стипендиям для многих из них стало возможным длительное пребывание в Италии, чтобы совершенствовать свой профессионализм: и они подолгу работают, в частности, на Капри. Ведь здесь прекрасная «натура» — и пейзажная, и портретная, а среди портретируемых оказываются и Горький, и Шаляпин. Именно это счастливое стечение обстоятельств привело на остров среди других — молодого гравера и офортиста В.Д.Фалилеева, живописца И.И.Бродского, в будущем известного портретиста и художника монументальных росписей В.И.Шухаева. Фалилееву довелось на Капри рисовать Горького, а Бродскому — и Горького, и Шаляпина. На долю Шухаева выпало иное: Горького он будет рисовать в первые послереволюционные годы, а Шаляпина — в их общем парижском бытии, но уже в эмиграции. Критик и художник Н.А.Бенуа отметит в одной из своих статей из большой серии «Художественные письма» успех этой работы Шухаева. Вместе с другими его портретами она была показана в 1935 г. в Праге на выставке русского искусства. Бенуа считал, что новые портреты Шухаева делают «честь славянству в самом широком смысле», и писал в газете «Последние новости» (18 мая): «Неужели же чудесные, монументальные не только по формату, но и по характеру портреты, в которых Шухаев увековечил черты наших трех больших музыкантов — Стравинского, Прокофьева и Шаляпина, — не останутся в городе, славящемся как один из первых центров музыкального мира, как город премьеры моцартовского Дон-Жуана».

Очень разных русских людей на далеком от родины итальянском острове объединял дух вдохновения и творчества. Молодые художники и литераторы были тогда у истоков восхождения к успеху. Они жили «страстями по искусству». Это и притягивало Шаляпина к Горькому и его окружению; почти фантастическая талантливость певца и артиста, конечно же, подразумевала органичность ощущения им творчества «других». И в 1910-е годы, обласканный славой, артист не терял этой почвы искусства. Нельзя не привести одно его «высказывание» на этот счет, только недавно обнаруженное. Казанские краеведы нашли фотографию Шаляпина, подаренную им в 1912 г., когда он был в родном городе и встречался со своими бывшими учителями, инспектору народных училищ А.С.Рождествину, которую многие годы бережно сохраняли его потомки. На фотографии — дарственная надпись певца с чуть измененной пушкинской строкой из «Моцарта и Сальери»: «...Когда бы все могли так чувствовать гармонию!» (8).

Среди каприйских вдохновений нельзя не выделить альбом В.Д.Фалилеева «Италия. Гравюры на линолеуме» (М.; Пг., 1923), а также его серию гравюр, посвященных острову: старинным тесным улочкам городка Капри, прихотливым заливам и скалам, солнечному буйству рассветов, контрастам огня и темноты во время праздничных фейерверков, сочной зрелости южных плодов и многому другому. Но одна гравюра под названием «Волна Капри. 1911.» кажется почти символом, живым олицетворением острова. На рубеже эпох образы морского прибоя входят в иконографию модернизма, становятся одним из излюбленных сюжетов «философии жизни» (9). Опыт молодого Фалилеева, при всей своей яркой иллюзорности, представляется интересным и как пример иносказания: он запечатлел не только красоту мгновения (волну, разбитую в кружево брызг), но и как бы изменчивую вечность времени.

Каприйские знакомства и общение писателей, художников, журналистов, актеров, литераторов-критиков — самых разных представителей пестрой творческой среды из России — вызывали человеческие симпатии, дружеские связи, планы творческой работы на будущее, реальные замыслы, которые тут же и осуществлялись. Саша Черный, очень популярный в те годы юморист и сатирик, побывав на Капри с другими «сатириконцами» — авторами известного журнала «Сатирикон», писал вскоре Горькому: «Я так часто вспоминаю о Вас и потом о Капри как о большом Вашем имении с маленькой мариной < маринами, по-итальянски, русские каприйцы именовали побережье или залив; гавань «Большая Марина» находилась в северной части острова, а «Малая» – на южном берегу. — И.Р.>, скалами, рыбной ловлей, Морганами <владельцы ресторана, который предпочитали многие из русских — И.Р.>, художниками и пр.

Вспоминаю, как и что Вы рассказывали, как улыбались, как беспомощно рассматривали картину Вещилова и как горячо благодарили его за обещанный Вам этюд...» (10).

Почти десятилетие Капри был для многих настоящей творческой школой: здесь хорошо работалось — в обстановке литературных чтений, т.е. знакомства с новыми, только что вышедшими из-под пера произведениями, в атмосфере бесед, споров, диалогов, обсуждений, задушевных откровений среди интересных людей. Случались здесь и полемические противостояния мнений, оценок, складывающихся приоритетов. На Капри были написаны яркие, примечательные произведения — и не только уже известными, как Горький, Бунин, Андреев, но и входящими в литературу писателями. Здесь происходил «диалог» сложившихся художников слова с начинающими. Особая обстановка «писательского гнезда» и «студии художников», конечно же, была очень привлекательной для Шаляпина. «Очень жалко мне, — писал Шаляпин Горькому в феврале 1913 г. после нескольких дней, проведенных на Капри, — что <…> пришлось побыть мало. Так хорошо я себя всегда чувствую, побыв с тобой, как будто выпил живой воды. Эх ты, мой милый Алексей, люблю я тебя крепко; ты как огромный костер — и светишь ярко, и греешь тепло. Дай Бог тебе здоровья!..» (11).

***

Разнообразие творческих интересов Шаляпина всегда было связано и с его особым вниманием к литературной среде современников. Известно — по воспоминаниям Бунина, а также А.Н.Тихонова, — как Шаляпин любил посещать московский кружок литераторов «Среда», собиравшихся в доме Н.Д.Телешова. Бунин отмечал особый подъем настроения певца в дружеской писательской обстановке: тогда-то он и поражал всех небывалой искренностью пения. Предрасположенность артистической натуры Шаляпина к непосредственно-яркому восприятию явлений искусства — будь то слово, музыка, краски или пластика — была поразительной. Современников удивляла чуткость Шаляпина, его способность к сопереживанию, к тому, что Пушкин именовал «упоением гармонией»:

«Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь…» (12).

Показательна, например, деталь из наблюдений А.Н.Тихонова, слушавшего вместе с Шаляпиным чтение Горьким поэмы «Человек» (то, что это происходило не на Капри, дела не меняет): «Шаляпин слушал, как ребенок, широко открыв глаза и рот. Поэма о «Человеке» казалась ему сказкой». И хотя поэма не всем понравилась (менее всего Бунину), певец откликнулся на нее с артистической взволнованностью. «Шаляпин раскинул размашисто руки: — Положить бы на музыку… Я бы спел!» — так запомнил мемуарист, не упустив яркого жеста артиста (13).

На Капри Шаляпин встречал людей творческого склада, разнообразных интересов, неустанных поисков. Это не могло не вызывать в нем отклика: взлет вдохновения большого художника (артиста), как крылья, находит опору в «небесной тверди», т.е. в высоких сферах духовности.

Творческая работа Шаляпина в пору 1910-х годов., певца и актера с мировым именем (он триумфально гастролировал в то время по Европе), а также постановщика и режиссера — и в этих сторонах своей деятельности он получил признание — представляется одним из ослепительных взлетов его театрального пути. Достаточно заглянуть в его переписку с Горьким, чтобы убедиться, как много небывалого, нового привносил Шаляпин на русскую и европейскую оперную сцену. Немаловажно, что своими успехами, раздумьями, сомнениями он делился с Горьким, ища понимания, утверждаясь в своих намерениях. Так, в 1909 г. Шаляпин взволнованно писал о близкой премьере «Дон-Кихота» в Монте-Карло. Опера Ж.Массне только что была написана, причём специально для Шаляпина. «О, Дон-Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему сердцу, как я люблю его», — писал артист Горькому и звал на премьеру. Опера с успехом прошла в феврале 1910 г. в Монте-Карло, потом в мае в Брюсселе, а в ноябре в Большом театре в Москве. И всё это было победой именно Шаляпина, его певческой и артистической незаурядности, над недостатками и музыки, и либретто (о которых знали современники).

Открытие Шаляпиным — вопреки всему — новой европейской оперы не оставило равнодушными его друзей на Капри. По-видимому, с откликами прессы была связана одна из бесед Горького с Буниным, отмеченная в дневниковой записи К.П.Пятницкого. 5 мая 1910 года он записал, как всегда кратко, о том, что происходило в доме Горького после обеда: «Остаются разговаривать: Бунин и Алексей Максимович. Слушаю: о Шаляпине. — Его Дон- Кихот» (14).

Успех сопутствовал Шаляпину и в продвижении на европейскую сцену русских опер. В 1912 г. им была поставлена в миланском театре «La Scala» «наша русская» - «замечательно хорошая», как он подчеркивал, опера Н.А.Римского-Корсакова «Псковитянка». В марте артист сообщал Горькому с огромной радостью: «”Итак, свершилось…”, говоря излюбленным приемом наших фельетонистов, отмечающих события, — «Псковитянка» <…> прошла с огромным успехом <...>. Публика, переполнившая театр, уже после увертюры затрещала аплодисментами и так продолжала аплодировать все время. Особенно понравилась сцена веча и хоры, хотя < они > оставляли желать лучшего исполнения <…>. Что было поистине хорошо, так это музыка, т.е. оркестр. Большой молодчина дирижер Serafin, вот нам в России таких бы иметь — было бы отлично. Этот взаправду любит и понимает сердцевину музыки <…>. Какое счастье ходило вчера в моем сердце! Подумай: пятнадцать лет тому назад, когда в Москве сам Мамонтов сомневался в успехе и не хотел ставить этой оперы <…> — кто мог бы предполагать, что это поистине прекрасное произведение, но трудное для удобопонимания даже для уха русской публики, — будет поставлено у итальянцев и так им понравится?!!» (15).

Письмо примечательно также тем, что Шаляпин упоминал о своем интересе к одной из литературных новинок — рассказам-очеркам М.Пришвина «Oзеpo Крутоярое». Под этим названием первоначально печатались два небольших произведения — «Крутоярский зверь» и «Птичье кладбище». Они привлекли артиста свежестью изображения народной жизни, ее неповторимой органичности, а также сочетанием современного и «преданий старины глубокой».

Об огромной важности для Шаляпина этих вопросов и в русской опере свидетельствуют его оценки «Хованщины» М.П.Мусоргского. Ее постановку в Мариинском театре в С.-Петербурге Шаляпин осуществлял с неподдельным, свойственным ему энтузиазмом в конце 1911 г. Успех оказался несомненным, о чем Шаляпин очень скоро сообщил Горькому: «… Какой был у нас в театре праздник. Я видел, как не один десяток участвующих на сцене — плакали, а я, я и до сих пор не могу еще равнодушно петь эту оперу. Боже мой, сколько там народушки есть, сколько там правды <…>. Ты, конечно, знаешь ведь, что Мусоргский затевал нечто огромное <...>. Какие удивительные народные семена растил этот удивительный Модест Мусоргский...» (16).

Показательна одна из деталей письма: она касается связи искусства с религиозной духовностью. Шаляпин ощущал свою причастность к этой традиции. С недоумением певец сообщал Горькому: «На генеральной репетиции я сказал нашей труппе несколько слов и предложил отслужить панихиду по Стасову, Мусоргскому и Римскому-Корсакову. Все на это согласились с удовольствием, и мы отправились в Казанский собор, чтобы эту панихиду отпеть — но <…> хозяин собора <…> петь нам не позволил <…>, а народищу нашло страсть как много…» (17).

Театральная деятельность Шаляпина — оперного певца, режиссёра, постановщика — являлась одним из ключевых моментов в оперном искусстве его времени. Тяготение Шаляпина к созданию масштабных сценических образов, к большой правде общечеловеческих переживаний средствами синтетического оперного искусства стали заметным явлением культуры начала ХХ столетия. Среди насущных проблем всего Серебряного века — и вечная русская проблема coбственной национальной сущности, и непременные вопросы народной жизни, как в истории — бунтах, революциях, — так и в реальной повседневности (сопряжении общего и самого малого в частной жизни). В поисках ответов на эти запросы времени так или иначе встречались пути разных художников. Они притягивали оперного артиста Шаляпина (так он предпочитал называть себя), потрясавшего современников не только доподлинной правдой сценического изображения всего самого высокого и самого низкого в человеке, но также мастерством театрального гротеска, возвышающегося до символа. Эти проблемы века были важнейшими и для таких больших писателей, как Бунин и Горький, творчеством которых Шаляпин не переставал интересовался. Каждый из них решал их в своем, особом, преломлении, соприкасаясь с опытом другого.

В калейдоскопе литературных чтений на Капри и разного рода суждений о недавно написанном (что потом бурно обсуждалось в отечественной периодике) заметно выделялись, хотя это и были произведения «малого жанра», бунинские деревенские рассказы и горьковские рассказы-странствия, не случайно объединенные в цикл с таким вызывающе громким названием — «По Руси». Представления этих двух писателей, которые так часто встречались, дружили, хотя и не всегда ровно друг к другу oтносились, о подлинной, настоящей, метко схваченной «живой Руси» (а это в них видели современники) были во многом несходными. Они явно вступали в полемику друг с другом. О Горьком каприйских лет (когда появились «Исповедь», «Жизнь Матвея Кожемякина», «По Руси», «Детство») критика стала писать как о «новом», сложного художественного мира писателе, отказавшемся oт «эсдековской» схематичности периода «Матери» и «Города Желтого Дьявола». В нем стали видеть не только протестующие начала, но и стремление понять «задачу оправдания жизни», решать вопросы общенационального, бытийного характера (18). Особенно настойчиво критика утверждала это после выхода «Детства». В образе Бабушки видели типично русскую натурy, праведницу, одну из тех, которыми «держится русская земля», а начала доброты, так свойственные ее характеру, проецировались на мировосприятие писателя. Однако «живую Русь», русский национальный характер Горький представлял в резко различающихся обликах. Это не только Бабушка с её всепримиряющей добротой, но это и непокорные, бунтующие люди. Почти символично открывал писатель свой цикл «По Руси» рассказом «Рождение человека», предугадывая в крошечном, только что рожденном орловце, беспокойном, орущем, будущего бунтаря. О замысле рассказа Горький как-то поведал Бунину во время прогулки по одной из горных каприйских троп и даже обещал посвятить рассказ ему, тоже «орловцу», рожденному в срединной России. Однако посвящение так и не состоялось. Возможно, потому, что в большой теме «матерей и их сыновей» писатели, может быть, и неощутимо для других, но во многом занимали разные позиции.

Это обнаружилось при обсуждении одного из самых пронзительно-скорбных рассказов Бунина на деревенскую тему «Веселый двор», из числа написанных на Капри. Писатель читал его в доме Горького собравшимся у него русским под новый 1912 г., перед праздничным ужином. Это рассказ о печальной участи крестьянки, потерявшей сбившегося с пути мужа, умирающей от голода без поддержки сына. Ужасна и его судьба. Не нашедший себя в жизни, спивающийся, он после смерти матери кончает жизнь самоубийством под колесами поезда. Явно непраздничный рассказ задел Горького. Он писал Е.П.Пешковой: «...В высшей степени красиво сделано, но производит угнетающее впечатление <...>. Потом долго спорили о русском народе и судьбах его» (19). Бунин придавал paccказу программное значение, о чем сообщал брату Ю.А.Бунину: «Расширил рассказ, назвал его так: “Maть и сын, будничная повесть”, <…> читал у Горького. Все очень хвалили, сам Горький — сдержанно, намекнул, что России я не знаю <…>. Горький полагает, что касаться матерей, души русского народа — это его специальность» (20). В