Geum.ru

Воспоминания

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   22

Но в целом с райкомом партии у меня складывались довольно сложные отношения. Они периодически вызывали меня на ковер, как говорят, и то учили как мне одеваться, то подправляли мой концертный репертуар, то приглашали на собеседование и предлагали вступить в партию, потому что к тому времени я работал уже директором Дома культуры и по советским неписаным законам не имел права не быть членом партии. В этом случае я говорил секретарю по идеологии, что не достоин коммунистической партии, поскольку мой отец являлся царским офицером и служил в белой армии.

— Да что Вы, — говорили мне, — это все забыто. Сын за отца не отвечает.

Но я-то ощущал на себе, что это далеко не так. Три раза меня приглашали в райком и предлагали вступить в партию. Я, как мог, отказывался от предложения, потому что знал, при вступлении в партию кто-нибудь из старых коммунистов обязательно спросит меня, как я отношусь к деятельности моего отца, который воевал против советской власти. В этом случае я должен буду сказать, что осуждаю собственного отца и отказываюсь от него. Да нет, я не мог этого сделать. Так всю жизнь и прожил беспартийным. Родителей и предков нам не дано выбирать. Какими они были, такими и должны остаться у нас в памяти. Отказываться от своего прошлого грешно и неразумно.

Поэтому я твердо решил не отказываться от своего отца только потому, что он не вписывался в каноны советской жизни. Кстати, это мое твердое решение отрицательно сказывалось не только на моей служебной карьере, но и на судьбе моего сына Ивана.

Его призвали на службу в Североморский флот в 1970 году. Сначала он поехал в Мурманск. Оттуда через три месяца мы получили письмо, в котором наш сын сообщал нам, что закончил учебу в какой-то военной школе и будет направлен служить в Кремлевский полк. Мы были несказанно этому рады. Наш сын будет служить в Москве, ходить на парады, встречать во Внуково почетных гостей в роте матросов. Но Иван почему-то затих, перестал нам писать письма. Потом, наконец, прислал письмо, в котором сообщил, что его не взяли в Кремлевский полк, потому что он родился в Болгарии. Заметьте, не потому что сын репатрианта и внук белого офицера-эмигранта, а просто потому, что родился не в СССР. Так, остался наш сын служить в Североморске. Но тут приключилась с ним еще одна история. Ему было запрещено плавать на кораблях все по той же причине. Парень был страшно расстроен и не понимал, чем он хуже других ребят. У него и в мыслях не было продавать эсминец или крейсер Непалу или Турции. Но бдительная советская власть лишила моего сына морской романтики. Нам же, родителям, напротив, было спокойнее за него: он служил на берегу, охраняя какой-то штаб. Как он сам говорил:

— Три года стоял на посту у штабного гальюна.

По крайней мере его не штормило, не мучила морская болезнь, он находился в безопасности и на суше.

Но такое недоверие советская власть проявляла не только к внукам эмигрантов, но и к советским детям, родившимся не в СССР. Когда я уже работал в Волгоградском госуниверситете и с 1982 года преподавал геральдику, студенты на практических занятиях делали мне генеалогические таблицы своих родов и семей. Одна студентка принесла на зачет генеалогическое древо. Я стал его смотреть и увидел такой парадокс. Она написала, что родилась в Новой Анне Волгоградской области, а в скобках уточнила: Берлин. Я спросил ее:

— При чем тут Берлин?

— Я фактически родилась в Берлине, — объяснила она, — потому что отец мой служил полковником, а мама жила с ним там в советской военной части. Отец мой знал, как советская власть относилась к родившимся не в стране победившего социализма. Поэтому, когда я родилась, он позвонил моей бабушке в Новоаннинск и попросил ее взять в ЗАГСе свидетельство о моем рождении именно в этом русском городке.

Да, полковник оказался предусмотрительным. В свидетельстве этой студентки не было записи, что она родилась в Берлине. Ну и слава Богу. А то потом доказывай, что ты не агент гестапо.

Но вернемся в Дубовку.

Помимо КВН я руководил еще и агитбригадами. Так назывались самодеятельные коллективы, которые ездили по колхозам во время сенокоса и уборочной страды и как бы вдохновляли своими концертами колхозников на ударный труд. Все 26 лет я ездил с такими агитбригадами по полям колхозов Дубовского района. Концертные программы строились мной также по принципу КВН, то есть на местном материале и в виде соревнований двух команд. Полевыми работами тогда фактически руководил райком партии, и надо заметить, очень неэффективно. В рамках социалистического соревнования и планового хозяйствования трудовой коллектив должен был ежегодно рапортовать в РК КПСС о досрочном посеве зерновых и уборке урожая. Поэтому сроки завершения полевых работ каждый год сдвигались в сторону все более раннего времени. Скажем, в прошлом году район отсеялся 20 апреля, значит, в следующем году, кровь из носа, он должен был закончить посев раньше этого числа. При этом погодные и природные условия совершенно не учитывались. Большинство назначенных райкомом партии председателей колхозов старались выполнять условия общего планирования иногда даже в ущерб результатам сельскохозяйственных работ. Но бывали случаи, и это лично мне придавало оптимизма, когда председатель колхоза подходил к своим обязанностям как хозяин и, вопреки давлению со стороны райкома партии, старался следовать объективной логике. Так, например, поступил председатель колхоза «Красная Звезда» Косов. Он не стал, как все, сеять зерновые в начале апреля, а посеял их две недели спустя. За невыполнение директив партии его вызывали на ковер в райком, отчитывали, сделали партийное взыскание, одним словом потрепали нервы человеку вместо того, чтобы похвалить за инициативу и хозяйский подход к делу. А по осени колхоз «Красная Звезда» собрал урожай чуть ли не больше в три раза, чем все остальные колхозы, у которых в той или иной степени зерновые погибли от весенних заморозков. То, что они непременно должны были погибнуть, было ясно даже мне, несведущему в сельскохозяйственном деле. Довольно часто, когда по указанию партии наша агитбригада выезжала на поля вместе с началом посевных работ развлекать колхозников, мы видели, что на земле снег еще лежал, а местами ее покрывала ледяная корка.

Ездить по районам с агитбригадой было очень трудно из-за отсутствия элементарных бытовых условий. Приходилось нам по ночам спать на соломе в полях, а в лучшем случае — в маленьком автобусе, который выделял нам все тот же райком партии. Иногда мои артисты на целый день оставались голодными. Так случилось однажды, когда мы обслуживали полевые станы колхоза «Общий труд». Дело в том, что обеспечить кормление агитбригады обязаны были председатели колхозов. Председатель «Общего труда» товарищ Лушниченко после нашего концерта на одном из полевых станов сказал, что артистов будут кормить на другом полевом стане. Когда же мы приехали туда, то выяснилось, что здесь не получали от него таких указаний. Лушниченко нас обманул, и мои артисты остались без обеда и без ужина, но концерт все же колхозникам дали. Способность обманывать и проявлять безответственность по отношению к людям были не единственными слабостями этого председателя. Он являлся страстным болельщиком волгоградской футбольной команды «Трактор». В дни матча Лушниченко мог себе позволить прямо во время уборки и сенокоса посадить своих колхозников на два грузовика и везти в Волгоград на стадион болеть за эту команду. Однажды между его колхозом «Общий труд» и колхозом «Путь к коммунизму» товарища Выдрина, который находился в соседнем селе Стрельно-Широкое, разразилась целая война. Колхозы разделяла Балка Ричарда. Это, скажем, не типичное для здешних мест название заинтересовало меня, и я завел разговор о нем с лесоводом из Волгограда, который приезжал ко мне в гости. Он тоже точно не знал происхождения такого названия. Но вместе мы пришли к выводу, что оно осталось нам в наследство от помещика Зайцевского, которому когда-то принадлежали эти земли. Иностранное название балки прижилось, а сама балка служила как бы границей между двумя хозяйствами, где паслись коровы. В какое-то из воскресений, когда Лушниченко, отдыхая от праведных трудов, пил водку у себя дома, к нему прибежал парень и сообщил:

— Коровы Выдрина перешли границу!

— По коням! — скомандовал Лушниченко.

Эта команда осталась у него в лексиконе, видимо, от Гражданской войны. В данном случае Лушниченко имел в виду под лошадьми колхозные грузовики, в которые погрузились вместе с ним его помощники и поехали к балке. Там, действительно не в балке, а по ту и другую ее стороны, паслись коровы. Откуда же бедным животным было знать, что они нарушили невидимую границу между хозяйствами. Но молодцы товарища Лушниченко по его приказу отловили 52 коровы выдринской породы и отрубили им махалки на хвостах. Потом Лушниченко сложил 52 махалки в чемодан и прибыл в Дубовку с этим вещественным доказательством к прокурору района, требуя возмещения убытков колхозу «Общий труд» за съеденную выдринскими коровами траву. Но прокурор, к несчастью Лушниченко, а также вся местная общественность оказались не на его стороне, а на стороне бедных коров, оставшихся без своих махалок. Я еще года три наблюдал в колхозе села Стрельно-Широкое этих коров, которые мучились и не могли отмахиваться от назойливых мух и комаров, когда паслись на пастбищах. Закончилась эта история тем, что самодура председателя колхоза «Общий труд» сняли с должности, но, что любопытно, не исключили из партии.

Название Балка Ричарда было не единственным наследием, оставшимся после помещика Зайцевского. От его прекрасной усадьбы, которая стояла на высоком берегу тихой речушки Бердия, полной рыбы, сохранились фрагменты разрушенного двухэтажного барского дома, заброшенные и заросшие травой стены конюшни и псарни. Барин был страстным охотником и содержал прекрасную свору русских борзых. На его землях также когда-то рос великолепный фруктовый сад, вырубленный еще в 20-е годы. Здесь чуть ниже по течению Бердии из местного населения была создана крестьянская коммуна «Марксист», которая, по замыслам коммунистических идеологов, должна была перестроить сельское хозяйство на коммунистический лад. Но из этого ничего не вышло.

Они жили в построенных для них нескольких бараках. Строительный материал для этих бараков брался, конечно же, из разрушаемого барского дома и домов для его дворовых. Коммунары жили здесь все вместе, питались из одного котла и сообща работали на полях. Казалось бы, все прекрасно, идея о равенстве и братстве воплотилась в жизнь. Но коммуна быстро распалась. Однажды я спросил аборигенов:

— Почему?

— Да ее сожрали клопы, — ответили мне.

«Откуда же, — подумал я, — появились эти клопы? Ведь в поместье Зайцевского их не было». Вероятно, главная причина распада коммуны крылась в несовершенстве новой экономики и в неумении коммунаров жить и работать вместе. А изобилие клопов в бараках тоже стало результатом бесхозяйственного отношения коммунаров к собственному быту, отсутствия ответственности перед самими собой, а также отсутствия элементарных бытовых условий жизни, где даже хозяйственное мыло являлось дефицитом. Завершая тему о клопах, должен заметить, что эта проблема мучила советских людей до самых 60-х годов, а в некоторых местах и того дольше. Как только люди не боролись с клопами! Они поливали их керосином, травили паяльной лампой, посыпали различными порошками, а они все жили и размножались. Клопы окончательно исчезли из домов и квартир уже в наше время, то есть в 80-е годы. Их исчезновения ученые так и не могли объяснить, а я даю объяснение: их сожрали тараканы, которые пришли им на смену. Теперь стоит вопрос, кто сожрет тараканов и заменит их в наших домах.

Что касается наследия помещика Зайцевского, то однажды, когда мы в очередной раз поехали с агитбригадой на полевой стан колхоза «Красная звезда» и сидели в ожидании комбайнеров и трактористов, которые должны были приехать к обеду, и в том числе на наш концерт, я неожиданно для себя увидел прекрасную белую русскую борзую. Ее длинная голова, умнейшие грустные глаза, белая шерсть, спадавшая со спины и завивавшаяся внизу кудряшками, поджарое тело с длинными изящными ногами покорили меня своей красотой. Она подошла совсем близко, посмотрела мне в лицо и положила свою прекрасную головку на колени. Я гладил ее по затылку, мял длинные уши, прижимал ее тело к своим ногам и думал: «Откуда она могла появиться в этой степи? Как смогла выжить после разгрома псарни Зайцевского?» Кто-то мне сказал, что это единственная собака, потомок одной из зайцевских собак, оставшаяся от псарни помещика. Умные ее глаза слезились, будто она вспоминала то время, когда еще была нужна хозяину, а теперь ее забросили, сделали беспризорной. Где эта милая русская борзая теперь? Сейчас ее, как последнее напоминание о некогда богатом хозяйстве помещика, просто, видимо, нет в живых. Если бы мне пришлось ставить этому помещику памятник, то я поставил бы на высокий пьедестал русскую борзую, как одну из жертв большевистского разгрома в этом крае.

Пребывая в минорном настроении, я вспомнил также разительное отличие и в отношении официальной власти к военнопленным в Первую мировую войну и в Великую Отечественную. Во время войны 1914—1918 годов пленных солдат привозили в Россию, размещали в селах и хуторах, где они жили вместе с русскими. А в Великую Отечественную пленных травили голодом и холодом как немцы, так и мы.

А вот в народе было иное отношение и к пленным, и к иностранцам, сложившим свои головы на нашей земле. Вспоминаю, как мы приехали в степное село Садки Дубовского района. Там шла большая работа по перезахоронению: с окрестных бугров перевозили останки советских солдат в общую братскую могилу в центре села. У могилы уже стоял заготовленный памятник, отлитый из бронзы, с надписью: «Ваша слава не померкнет в веках». Но тут подошел к этой братской могиле старичок с палочкой и спросил:

— Что делаете?

— Да вот собираем с холмов кости наших солдат, чтобы захоронить их в общей куче.

— Родименькие, — прошамкал дед, — в тех буграх, которые вы раскопали, зарыты пленные немцы, которые во время войны были у нас здесь.

Гробокопатели растерялись и остановили свою работу. Но тут старушка пришла им на помощь. Она перекрестилась по- православному сухой ручкой и сказала:

— Ничего, родненькие, ссыпайте всех в кучу. Бог там сам разберется, кто наш, а кто немец.

И рабочие продолжили перезахоронение усопших.

Из всех памятников, которые остались в Дубовке со времен Великой Отечественной войны, я не могу забыть одну глыбу песчаника, на котором кто-то глубоко выцарапал лишь одно слово «Летчик». Во время войны у села Пичуга был сбит наш самолет. Тело погибшего летчика крестьяне похоронили на своем кладбище. Они не знали ни его имени, ни вероисповедания. Поэтому написали просто «Летчик».

А в степном хуторке Бойкие дворики (название-то какое прекрасное!) один дед показал мне на двух могилах покосившиеся железные кресты и сказал, что тут покоятся пленные австрияки, которые попали сюда в Первую мировую войну. Они жили здесь, обзавелись семьями, работали и здесь же закончили свой жизненный путь. О делах пленных австрияков до сих пор в Дубовском районе хранится память. Они строили бетонные сливы для воды. Эти гидросооружения, то есть пруды, и сегодня называются австрийскими. Так что дубовчане с благодарностью вспоминают австрияк.

В хрущевские времена здесь в плане хозяйствования также царил хаос и неразбериха. Как-то со своей агитбригадой, курсируя по колхозам, я приехал на полевой стан «Ленинского пути». Смотрим, а тут весь народ собрался из села. «Вот, — думаю, — удача. Сейчас дадим концерт сразу всем жителям села, и не надо будет ездить по трем полевым станам, да потом еще в село заезжать». Но когда разобрались с обстановкой, то поняли: не ради нас тут собрался весь народ. Здесь стояли машины из Дубовки, около них о чем-то беседовали судьи, работники райкома партии, два милиционера.

— Что происходит?

А происходило следующее. В хрущевские времена не только осуществлялось повсеместное сеяние кукурузы и гороха без учета климатических условий, но и внедрялась так называемая раздельная уборка. Она заключалась в том, что комбайн сначала скашивал колосья хлеба, а через несколько дней убирал зерно с земли. Бригадир же этого полевого стана, понимая что год для пшеницы был неудачным (она выросла хилой и низкой) и что он не сможет ее собрать с поля, поскольку зерна могут провалиться в оставшуюся стерню, начал косить хлеб прямой уборкой. В райкоме партии узнали о непослушании этого бригадира и приехали судить его публично.

Я подошел к инструктору райкома товарищу Кривоспицкому и спросил:

— Когда же нам давать концерт — перед судом или после приговора?

Тот почесал затылок и сказал:

— Ребята, вы сейчас не к месту. Поезжайте в другой колхоз, а дня через три-четыре приедете сюда.

Мы не остались на суд, поехали дальше и вернулись через неделю. Мои агитбригадчики устали в дороге от сухомятки и, подъезжая к полевому стану, высматривали, дымится или нет кухня на полевом стане. Если дымится, то есть надежда, что нас покормят горячими щами. Но ни дыма, ни поварихи нигде не было видно. Более того, во всем стане не оказалось ни одного человека. Мы начали обходить территорию, и к нам из какого-то шалашика вышел обросший парень:

— Ребята, дайте хоть хлебца поесть. Третий день я ничего не ел.

Мы накормили голодного парня, как оказалось, студента зооветтехникума, своими продуктами, взятыми из дома, и стали его расспрашивать:

— Что же здесь произошло?

— Суд приговорил бригадира к двум годам условно. А сельчане обрадовались, что их начальника не сняли с работы, и все вместе с поварихой погрузились в машины и уехали в село Прямая Балка. Меня же оставили сторожить вещи, но еды не оставили, забыли. Вот уже пятый день никого нет на полевом стане. Мои запасы кончились, и я сижу голодный.

Как потом выяснилось, все село на радостях целую неделю упивалось водкой и про уборку забыло. Таковы оказались результаты руководства райкома партии дисциплиной труда.

Расскажу еще об одном вопиющем факте, произошедший в этих местах в хрущевские времена. Как-то мы остановились после концерта на отдых в одной из лесополос. В это время трактор что-то распахивал по полю. Мы подошли к распаханной земле и увидели какие-то лохматые валки, а под ними обнаружили спрятанные ручейки зерна гороха. Нас, как агитбригадчиков, эта бесхозяйственность взволновала, и мы подошли к трактористу поговорить. Тракторист, в свою очередь, возмущенно сказал нам, что весной по приказу райкома партии они посеяли несколько десятков гектаров гороха, а собирать его пришлось комбайнами, другой техники им не дали. Комбайн же оказался не приспособлен к уборке гороха:

— Он как стукнет по стрючку, горошины не в комбайн, а во все стороны разлетаются. Если начальство увидит горох на поле, то снова приедет нас судить. Вот мы и решили запахать поле и не показывать райкомовским это дело.

Сколько же гороха пропало таким образом?! Видимо-невидимо?! Такая же судьба постигла и кукурузу в этих местах. Колхозники не справлялись с огромными площадями посева этой сельскохозяйственной культуры, и райком партии заставлял горожан, то есть дубовчан ухаживать за ним. Работники Дома культуры в этом смысле не были исключением. Все: и баянисты, и методисты, и киномеханики, и уборщицы, и сторожа — со мной во главе выезжали выдирать сорняки, забивавшие молодые побеги кукурузы. Горожане были плохо приспособлены к полевым работам, к тому же у колхоза не хватало мотыг для прополки. У кого были свои — брали с собой. Но вот по полю раздалось:

— Ура!!!

— В чем дело? — поинтересовались мы.

Оказалось, у нашего киномеханика Гапона (был такой у нас) сломалась тяпка. Но поскольку у колхоза тяпок не было, то его работа, в сущности, на этом закончилась. Он ходил все десять дней как неприкаянный, пока мы не закончили работу.

Кукуруза была посеяна на 800 гектарах земли. А мы, 40 человек из разных организаций, за 10 дней в состоянии были прополоть только 10 гектаров. Кроме того, в течение этих 10 дней жизнь замирала в организациях города без своих работников, а также все это время мы находились на попечении колхоза, то есть нас здесь кормили и давали кров. Но эти убыточные для Дубовского района меры все-таки не спасли обильный урожай кукурузы. Когда в очередной раз уже зимой мы приехали с агитбригадой в село Петропавловка, где летом выдирали сорняки, то увидели, что неубранная кукуруза лежала под снегом. Зачем мы ее тогда пропалывали, непонятно. Колхозники не смогли убрать урожай при отсутствии соответствующей техники и, чтобы скрыть от райкома партии неубранную осенью кукурузу, привязали рельсу между двумя тракторами, прошлись таким образом по всему полю и положили стволы вместе с початками на землю. Зато, когда партийное начальство проезжало вдоль полей, то видело их как бы убранными. Председателя хвалили за хорошую работу, а кукурузу засыпал зимний снежок.

Ну хватит о грустном.

Во время многочисленных выступлений нашей агитбригады, на концертах которой местные жители с удовольствием смеялись над собой, было много разных курьезов. Однажды мы выступали в селе Родники, что неподалеку от крупного села Стрельно-Широкое. В этом селе было не более 50 домов. После концерта я, вдохновленный радушием зрителей, стал благодарить их и пообещал, что мы обязательно приедем снова в этот прекрасный хутор Родники. Тут какой-то дед встал с места и, помахивая своей палкой, возмущенно сказал мне:

— Чтобы духу твоего у нас здесь не было. Никогда село Родники не было хутором, а ты обозвал его этим поганым казачьим словом.

Обиделся старик за свое село. Как я не оправдывался, но он и слушать меня не хотел.

У нас в программе была комическая сцена, которую я разыгрывал с партнером Виктором Скворцовым. По ходу действия мы как бы только что нашли руководство по акробатике и пытались по нему осуществлять акробатические этюды. В одном месте этой сценки я должен был разбежаться, перевернуться через голову и прыгнуть на плечо своего партнера. Так вот, на току колхоза «Красная звезда» я разбежался и то ли сильно прыгнул, то ли Виктор Скворцов нагнулся ниже положенного, прыгнул не на плечо ему, а, перелетев через него, сделал вынужденный пируэт и грохнулся на ток. На этом концерте сидел завотделом культуры, который страшно испугался, мол, Тинина убили, а оркестр для похорон в отпуске. Но все обошлось. Никакой трагедии не произошло. Зрители подумали, что так и должно быть, и очень аплодировали нам. А вечером здесь же, но уже в клубе, мы дали тот же самый концерт, где в этой сценке, как положено, я перевернулся и повис у партнера на плече. Но вот незадача. В зале начали кричать: