К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7 М., Государственное издательство "Искусство", 1960 Вступительная статья
| Вид материала | Статья |
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
- K. C. Станиславский Собрание сочинений в восьми томах, 9746.2kb.
- -, 4680kb.
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
- Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 1652.64kb.
- Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2783.63kb.
- Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2722.46kb.
- Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2563.36kb.
- Лев толстой полное собрание сочинений под общей редакцией, 2283.66kb.
Рим, 6/II 911
6 февраля 1911
Дорогой Сулер,
не кончил о Крэге. Спросите его, можем ли мы переделывать его декорации, т. е. расстановку ширм, и, ища костюмов, уничтожить тон юга и Италии?
Что же сказать про Леблан, Метерлинка и Режан 1. Неужели все -- жулье?!
Значит, надули нас, и надо взять ту пользу, которую возможно от них взять, т. е. сохранить хорошие отношения с Метерлинком, чтоб он прислал нам свою пьесу. И второе -- насколько возможно, рекламировать (но благородно) постановку МХТ, на случай поездки в Париж. От [...] Режан можно потребовать исполнения условия. В случае если она не исполнит, можно только (посоветовавшись с Немировичем и Стаховичем в Москве) предать гласности ее плагиат, но при этом надо быть осторожным и не задевать Метерлинков, которые нужны нам для будущих пьес. Все это надо обдумать, и очень, так как может выйти грязь и сплетня.
Не стоит мне приезжать в Париж. Это очень меня утомит, а там вся пресса куплена, и про меня задаром не напишут строчки. Смотреть же, как нас обворовывают и дурачат,-- невесело.
Приехав в Москву, выясните у Немировича, Качалова, Леонидова, Гзовской -- по какому переводу хотят играть? Если по старому, надо переписывать роли, так как они утеряны; если по новому, надо купить книг К. Р.2. Это необходимо сделать к моему приезду. Потом налаживайте сцену, ширмы и освещение. Надо искать новых расстановок ширм.
380. Из письма к М. П. Лилиной
Рим, 6/II 911
6 февраля 1911
...И эти дни прошли глупо... но полезно, так как и третьего дня и сегодня я был все время на воздухе, много ходил, но ничего не осматривал.
Третьего дня после завтрака пошли на Пинчио (наш Петровский парк), сели на лавочку и раз повторили со Стаховичем роль из сцены Крутицкого1. Стахович уехал, а я пошел ходить и писать по разным лавочкам и укромным местам свои записки (главу об анализе). В 5 1/2 -- домой. Полежал. Обед у Стаховичей. Вечером смотрели здешнюю знаменитость Новелли. Похож на Коклена старшего. Хороший актер, но играет ужасную чепуху. Скучновато, не досидели. Сегодня -- опять чудная погода. После завтрака поехали по городу с Дженечкой покупать старого шитья, чтобы сделать ей кику старинную (для бала). Объехали много антикваров, но ничего не нашли. Завез ее домой. Поехал на Пинчио. Опять гулял и писал. Обед у Стаховичей с Татьяной Львовной (бывшей Толстой -- дочь Льва Николаевича). После обеда читали "Горе от ума" и Крутицкого. Чтение я готовил для Марии Петровны Стахович. Она очень интересуется и записками и ролями. Теперь из этого скромного чтения вырос целый концерт. Завтра чай со Станиславским у Волконских. Читаю Фамусова и Крутицкого. Пусть будет репетиция перед Москвой2.
Нежно обнимаю и благословляю тебя, Игоря, бабушку -- всем поклон.
Твой Костя
381. Из письма к М. П. Лилиной
Рим. Среда февраля 911 г.
9 февраля 1911
Дорогая и бесценная.
Опять 2 дня не писал и ничего не получал от вас из Москвы. Вчера стало тревожно, фантазия начала пугать, и я послал телеграмму о здоровье. Жду ответа с нетерпением.
...Что же было за это время. В воскресенье в 5 ч. в старинной гостиной римского палаццо, среди плафонов, фресок, всякой старины [...] я читал с Алексеем Александровичем и другим Волконским (братом того, лектором) "Горе от ума" и 1-ю и 3-ю сцену Крутицкого. Вначале волновался, а со второго акта -- разошелся. Крутицкого же, говорят, читал прилично. Кажется, понравилось. На следующий день утром ездили со Стаховичем к Абамелик-Лазареву, под Римом (из тех Лазаревых, что основали Лазаревский институт, где я учился, чорт бы его драл). Вилла, богатства, завтрак на серебре -- сногсшибательные. Она от нечего делать танцует на носках, как балерины. Тем только и известна.
Нежно обнимаю.
Костя
382. М. П. Лилиной
Рим, среда, февраль 911
9 февраля 1911
Продолжаю письмо, посылаемое вместе с этим. Итак, в понедельник утром был у Абамелик-Лазарева. Чудный вид, чудное поместье. Подумай, газоны, деревья (лиственные, пиния, не теряющая листа) -- все зеленое, как летом. Потом Стахович завез меня в Пинчио, и я там писал. Вообще эти дни я что-то увлекся опять записками1. В 5 ч. в другом палаццо Киджи, у Барятинских, была лекция московского профессора Трубецкого: "О Соловьеве". Опять аристократы, комплименты за вчерашнее чтение и такие же восторги по адресу Трубецкого... Лекция -- так себе. Дом -- великолепный. Во вторник я, Кира и Машенька осматривали Палатин. Много ходили. Много интересного.
Погода была изумительная, летняя. В 5 ч. у Урусовых, палаццо Барберини, чай и детские танцы. Был и там, чтобы смотреть квартиру и отдавать визиты. Вчера целый день провел в саду Медичи (французская академия, Prix de Rome). Вечером сидели у Стаховичей. Да... третьего дня вечером ходили по синематографам. Живу -- куда меня толкнут, туда и иду. Ни скучно, ни весело. Ем много. Крепну, толстею. Здоров. Кира тоже. Следующее письмо тебе передаст сам Стахович. Если все будет благополучно, то письмо опередит это.
Обнимаю, нежно целую, скучаю. Игоречку спасибо за письмо.
Твой Костя
383. Из письма к М. П. Лилиной
Рим. Пятница, 11 февраля 911
11 февраля 1911
Дорогая и бесценная.
Прежде всего нежно целую и благодарю за чудесное письмо, в котором ты говоришь, что ждешь меня и любишь. Это меня ободрило. Спасибо. Нежно люблю и ни секунды не сомневаюсь, что без тебя мне не прожить на этом свете.
...Вчера (четверг) день ходил по магазинам, хотел найти тебе и Игорю подарки. Такая все дрянь. Купил Джениньке и Машеньке на память статуэтки. Здесь не советуют покупать черепаховые гребни, так как все подделка. Говорят, что их надо покупать в Неаполе. Мы едем туда целой компанией: Машенька, Миша, горничная Ливен -- немка, Кира, я. Осмотрим Неаполь и потом поживу несколько дней у Горького, если он вернется из Парижа и если мне понравится море1.
Да, вчера читал в русском пансионе Фамусова и Крутицкого. Провалился. Напало такое безразличие, что -- наплевать. Чувствовал, что проваливаюсь, и даже не захотел подтянуться. Сегодня днем у Барятинских англичанка читала лекцию о пластике. Пусть Стахович расскажет.
Нежно целую.
Твой Костя
384*. И. К. Алексееву
Рим. Февр. 911
11 февраля 1911
Дорогой мой мальчик!
Я написал тебе письмо и порвал, и сейчас не знаю, как тебе отвечать. Может быть, ты, начитавшись Толстого, придрался к философской теме, случайно написалось такое мрачное письмо с философией о смерти. Не хотелось переписывать его -- послал. Если это так, то все понятно и естественно. Остается только подосадовать на то, что ты твои розовые годы тратишь, на мрачные стороны жизни1. Но... если твое письмо убежденно и действительно выражает теперешнее состояние твоей чистой души, -- тогда я удивлен, смущен и подавлен. Тогда нам надо долго и много говорить. Надо докопаться до главных причин и изменить их во что бы то ни стало, пока не поздно, пока чистая душа не отравлена гноем, который беспощадно портит молодые, еще не познавшие настоящей жизни души.
Твое письмо -- письмо 50-летнего человека, уставшего жить оттого, что он все видел и все ему надоело. Но ты ничего не видал. Гони же мрак и ищи света. Он разлит всюду. Научайся же находить его. Как приеду -- буду долго говорить, а пока обнимаю, благословляю и нежно люблю.
Твой папа
385*. Л. А. Сулержицкому
Рим, 12/25 --II 911
12 февраля 1911
Дорогой Сулер,
спасибо за письмо. Ради бога, берегите себя, а то будет плохо. Глупо за гроши взваливать на себя всю обузу. Я и Стахович думаем так. Если предвидится успех -- печатать нашу фирму полностью1. Если даже бы стали поругивать, то реклама делала бы свое дело. Имя Художественного театра завязнет в ушах парижан. Будет знакомое слуху имя, а то, что об этом театре говорят, т. е. рецензии,-- забудется. Да и рецензии, конечно, давно написаны и куплены Режан.
Что касается Крэга, решили так. Он ни с какой стороны не прав, и посоветуйте ему не принимать с театром вызывающего тона, а то он все испортит мне. Все равно придется ему заплатить, не все, так часть. Уж лучше пусть он приезжает в Москву к началу третьей недели поста. По приезде в Москву, т. е. 16/29 февраля, Стахович вышлет Крэгу 300--500 рублей. Вот о чем я прошу театр и надеюсь, что он исполнит мою просьбу.
Окончание в следующем письме.
Продолжаю.
Объясните Крэгу, что отсюда я выслать ему денег не могу, так как у меня едва хватит на обратный путь. Телеграммой ничего не сделаешь, так как струна натянута и надо быть осторожным с правлением. Самое скорое -- действовать через Стаховича, который сегодня выезжает в Москву.
Объясните Крэгу, что то, что я пишу,-- мой план действия, а не обещание; он может схватиться за него и уверять, что я обещал. Выписать Крэга не мешает, так как вопрос костюм[ов] очень важен. Я не понял замыслов Крэга. Кроме того, пусть он привезет и mise en scène 5-го акта.
27-го буду в Москве. Будьте очень осторожны. Заболейте на день, чтоб отлежаться и отдохнуть вовремя, пока не поздно.
Ваш К. Алексеев
386. Из письма к М. П. Лилиной
Неаполь,
16 февр.
911
16 февраля 1911
Дорогая и бесценная.
Мы (т. е. я, Кира, Миша Стахович и Машенька Ливен) -- почти в раю. Я могу сесть на свой балкон, выходящий на море, сидеть и греться на солнце целый день. Так хорошо, что никуда и не тянет, да я и не собираюсь осматривать [ничего], кроме Помпеи. В этом письме расскажу события последних дней, а в следующем вернусь к предыдущим. Накануне отъезда, т. е. в понедельник, я укладывался целый день. Перед обедом поспал и уже шел в последний раз проститься с обедами Стаховичей, как на пути меня перехватил Чайковский, говоря, что приехал Горький и очень стремится видеть меня1. После обеда я поехал к нему, и туда же приехал Чайковский.
Горький приехал из Парижа и остановился проездом в Риме.
...Встретились долгим лобзанием. Он (т. е. Горький) мил, прост и весел. С восторгом говорит об итальянцах. Вид плохой, быть может, после дороги. Чайковский повел нас пить чай в какое-то кафе, несмотря на карнавал -- там было 2 1/2 человека (Рим очень неоживленный город). Оттуда поехали в какой-то маскарад. Толпа, оживление, бросаются конфетти очень больно. Скоро там узнали Горького и стали его фетировать, пришлось удалиться.
В 12 был уже у гостиницы. Она заперта. Звонил, звонил около получаса. Отстоял все ноги и испугался. Думал, что придется ночевать на улице. Но отперли. В Риме это случается. Запрут все двери. Ночуй где хочешь. На следующий день в 12 у Ливен были блины (я, конечно, не ел). Стаховичи завтракали там же. Трогательно простились. [...] Во время завтрака зашел с нами проститься Волконский (лектор). На станцию нас провожали кн. Ал. П. Ливен и Дженечка, мы уехали в 2 и в 6 ч. были уже в Неаполе (Горький уехал раньше нас). По настоянию Машеньки остановились не у Мюллера, а в Hôtel du Vêsuve. Оказывается, что Горький ждал нас у Мюллера и уехал с пароходом только сегодня. Я наслаждался ничегонеделанием. Заказал билеты на среду -- 23 февраля. О субботе и о воскресенье (египетский экспресс) не хотят даже и разговаривать, так как сейчас большое движение. Ехать с простыми поездами боюсь, и не потому, что утомительно, а потому, что эти поезда отвратительно отапливаются. Кира уже простудилась раз, боюсь повторения того же. Третья причина -- море. Я попал в свою сферу и дорожу каждым лишним днем. Бедные, как мне вас жалко, именно сегодня. Москва -- холод, сырость, вонь, и Неаполь -- жарко без пальто (конечно, днем); вечером и в ваточном хорошо. Морской воздух, вид. Капри от Неаполя виден весь. Трудно понять, почему пароход идет 2 1/2 часа. (Правда, он заходит в Сорренто.) Казалось бы, что в полчаса до него можно доехать на лодочке. Сегодня болтался и зашел посмотреть аквариум. Это самый известный аквариум мира. Очаровательный. Я люблю морских гадов.
Что ж тебе рассказать о последних днях в Риме. Дженечка водила меня по музеям, показывая в каждом 5--6 шедевров. Это было чудесно и не утомительно. Машенька на автомобиле возила нас в Villa Adriana (была закрыта по случаю масленой) и в Tivoli, этот город с великолепным водопадом. Чудная погода, приятная поездка. Встретился как-то с Боборыкиным, и он самым дерзким образом сделал мне выговор за то, что я не хожу к нему часто (был один раз). Он говорил так грубо, что я поклонился и ушел. Значит, скоро будет ругать в "Русском слове".
Очень тронут твоим длинным письмом и вообще твоими нежностями. Люби и не забывай.
...Сегодня молодежь ездила на Везувий. Я не поехал. Поездка не опасная, она делается Куком2, т. е. большой компанией. Поднимаются на funiculaire {канатная железная дорога (франц.).}. Игоречкино письмо получил и ответил ему. Напишу еще, если не очень заговорят меня Горькие. Едем туда завтра. Не бойся. Ведь это не море, а залив. Следующее письмо надеюсь написать бабушке. Скоро обедать, хочу поваляться. Крепко обнимаю тебя, Игоречка. Напиши, как он выглядит и не скучает ли? Итак, до 27-го. Напиши в Берлин--"Russischer Hof". Как Александров, Стахович и Доктор (Каспарян) и Савицкая?
Нежно обнимаю.
Костя
387. Из письма к М. П. Лилиной
19 февраля
Капри
Дорогая и бесценная!
Третьего дня в дождь, рано утром, в 8 ч., я сел на пароход и поехал на Капри. Кругом туман, ничего не видно, но море спокойно.
Я поехал один, так как Машеньке не позволено знакомиться с Горьким, Миша, у которого недавно была инфлюэнца, бережет себя, и я ему не советовал рисковать ехать в сырость. Кире же пришлось бы целый день сидеть с большими и слушать разговоры о политике. Лучше остаться с молодежью и смотреть музей.
Горький и Мария Федоровна встретили меня на лодке у парохода. Я сел к ним, и поехали; дорогой пошел дождь.
Они только что переехали на новую виллу, и не все еще там в порядке. Мне приготовили там чудесную и удобную комнату, но, так как она без отопления, я предпочел гостиницу.
Живут они хорошо, не то что богато, но и не бедно. Едят хорошо. Удобные два маленьких домика. Первое время как-то не клеилось, не могли найти тона. К вечеру разговорились. Опять Горький очаровал и завладел моей душой. Он очень изменился во взглядах, пропасть читает, пропасть работает и стал гораздо скромнее. Здесь, и в Неаполе и во всей Италии, его не только любят, но им гордятся. Когда он идет по улицам, можно подумать, что он владетельный герцог. И хорошо то, что он не популярничает, не очень дорожит этой ролью и мило смеялся, когда я ему сказал, что он из социалист[ов] попал в феодалы.
Ушел от Горьких рано, так как устал. Но по пути, в кафе, увидал оживление: танцевали тарантеллу; вошел. Там познакомился с музыкантом Нугеc (знакомый Володи Алексеева, который написал для Зимина "Quo vadis?") 1. Утром вчера -- опять к Горьким. Погода прескверная. Был даже град. Сегодня разговор клеится лучше.
В 12 часов подали от Киры записку. Оказывается, она приехала с немкой (ливенской). Привели ее к Горьким. После завтрака все пошли в горы. Там танцуют тарантеллу и пьют чай. Потом пришли к Горьким Нугесы. Он решил писать нам мимодраму2. Вечером Горький чудесно говорил. Я читал ему Фамусова (удачно) и Крутицкого (неудачно). Первый понравился, второй -- не очень. Горький очень понравился Кире.
...Обнимаю. Сегодня ветер и солнце. Качает. Не поедем в Неаполь. До завтра остаемся здесь. Нежно люблю.
Костя
388*. Л. А. Сулержицкому
19 февраля 1911
Капри
Дорогой Сулер,
спасибо за Ваше письмо. Теперь, раз что Крэг от всего отрекается, то мне и нет нужды с ним видеться теперь же1. Не говорите ему об этом. Я затяну вопрос и уеду якобы экстренно, не повидавшись. Он сейчас настроен по-западному и думает только о том, чтобы получить с театра деньги за то, что ничего не делал. Готов ему помочь, если б он действовал не нахальством, а мягкостью. Таким, как он теперь, -- я его не люблю. Не говорите ему и об этом, но от себя, при случае, скажите, или объясните, что театр, еще ничего не видя, уже заплатил за "Гамлета" (с пробами) около 25 000 рублей. Можно ли требовать большего от иностранцев и чужих ему людей? Вы теперь знаете, как иностранцы относятся к нам -- русским. Если б мы нашли за границей таких щедрых людей, как мы, директора Московского Художественного театра, -- мы бы кричали и прославляли их. Пусть Крэг это поймет. Это нужно для него же... Напомните ему: я устроил ему годовое жалованье, гарантированное -- 6000 рублей. Он закапризничал и все испортил. Теперь сам чорт не знает -- сколько он получает. Осенью он заболел -- не мог приехать; от костюмов, от постановки он отмахивается. Понятно, что правление пристает ко мне и просит объяснить, за что платят жалованье Крэгу. Он же начинает нахальничать. Что же я могу сделать? Кончится тем, что правление от него откажется. Говорите от себя -- не ссорьте меня с ним.
Ваш К. Алексеев
Словом, струна натянута, и одно неловкое движение ее оборвет.
389*. О. В. Гзовской
Рим. 27. II--911 г.
27 февраля 1911
Дорогая Ольга Владимировна!
Спасибо за письмо. Не откажите и в будущем и разрешите мне не быть очень аккуратным в ответах, и вот почему. В свободное время я хотел бы написать за это путешествие главу об анализе1. Здесь ее можно обдумать, так как, хоть с трудом, но я могу найти одиночество, но в Москве это не удастся, и очень важную главу придется откладывать до будущего года. Это жаль. Не правда ли? Но тем не менее, если из-за моей неаккуратности в ответах Вы перестанете мне писать,-- не согласен и предпочитаю отложить анализ и быть пунктуальным в ответах.
Счастлив, если мне удалось помочь Вам. Будьте только очень строги и требовательны к своему сценическому самочувствию. Больше всего проверяйте мышцы (и особенно мышцы лица), которые у Вас натружены. Постоянно учитесь на публике ослаблять их.
Второе -- объект. (Будьте безумно требовательны к нему.) Третье -- неожиданность приспособлений. Они удивляют и тем поднимают тон в публике.
Будьте очень строги в выборе приспособлений.
Кроме того, все яснее и определеннее передавайте и чеканьте внутренний рисунок роли. Рад, что чтения идут успешно.
Скажите, ради бога, Знаменскому и Уралову, что я их умоляю к моему приезду (первая неделя поста) хорошо познакомиться с записками. Начнутся репетиции "Гамлета", тогда уже поздно будет заниматься теорией. Если они не подготовятся, мы совершенно не будем понимать друг друга.
Отвечу на поставленные вопросы. 1) Как развивать наивность? В записках сказано, но, должно быть, не очень ясно. Надо отгонять сомнения, критику и все прочее, что мешает наивности. Добавлю, надо с большой верой относиться ко всем другим приемам системы, т. е. к кругу, к объекту, к приспособлениям. Общее, совместное действие всех этих приемов также увеличивает наивность (пожалуйста, пометьте на полях и напомните мне развить эту часть об общем воздействии приемов на усиление наивности).
2) Пока я знаю только одно упражнение для аффективной памяти -- писание истории и природы любви, ревности, страха и пр., а также деление разных ролей на куски и определение желаний. Вы пишете, что это трудно. Не слишком усложняйте эту работу, не бойтесь первое время наивности и глупых писаний. Дело не в форме, а в процессе самоанализа и чувственных воспоминаний.
Целую ручки, кланяюсь мужу. Жду статьи о Сальвини.
Искренно преданный, сердечно любящий Вас
К. Алексеев
390. A. E. Крымскому
Февраль 1911
Москва
Дорогой Агафангел Ефимович!
Я пишу Вам это письмо в ответ на Ваше прекрасное письмо, в день 50-летия со дня смерти Т. Г. Шевченко1. Великий сын украинского народа поднялся на сверкающие вершины поэзии, его горячее сердце билось удар в удар с сердцами лучших людей России, мечтавших о золотых, счастливых днях для народа. Произведения Шевченко переживут века и вечно будут будить в сердцах людей благородные великие чувства.
Я вспоминаю, с каким благоговением впервые прочитал на русском языке "Кобзарь", трудно было без волнения читать это изумительное по своей художественности, яркости и сочности языка и патетике произведение. В нем была вся душа Шевченко, его мысли, его идеи, его сердце. Я преклоняюсь перед Шевченко -- поэтом, последовательным борцом за счастье человека.
В Шевченко я вижу и осязаю всю красоту человеческой души, это подлинный певец своего народа.
Мы, русские люди, глубоко сочувствуем страданиям украинского народа и верим, что солнце новой счастливой жизни засияет над Украиной и ее истерзанное сердце раскроется во всей своей прелести, шелесте золотых украинских полей, в могучем народном творчестве, в талантах его прекрасного свободолюбивого народа.
Я горячо люблю украинскую музыку. Если Чайковского мы называем чародеем русской музыки, то Лысенко2 -- этого чудесного и пленяющего красотой своей музыки композитора -- мы смело можем назвать солнцем украинской музыки.
Такие украинские актеры, как Кропивницкий, Заньковецкая, Саксаганский, Садовский -- блестящая плеяда мастеров украинской сцены, -- вошли золотыми буквами на скрижали истории мирового искусства и ничем не уступают знаменитостям -- Щепкину, Мочалову, Соловцову, Неделину. Тот, кто видел игру украинских актеров, сохранил светлую память на всю жизнь.
Да живет долгие века народ, который дал миру бессмертного Шевченко.
Вот, дорогой Агафангел Ефимович, вкратце то, что я сегодня мог высказать для Вашего литературно-рукописного альманаха о Шевченко.
Жму крепко вашу руку.
С глубоким уважением
К. Станиславский