К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7    М., Государственное издательство "Искусство", 1960    Вступительная статья

Вид материала

Статья

Содержание Ноябрь (до 18-го) 1910 К. Алексеев К. Алексеев 365 *. Л. А. Сулержицкому К. Алексеев К. Алексеев К. Алексеев (Станиславский) К. Алексеев (Станиславский) К. Алексеев

Подобный материал:

• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
•    K. C. Станиславский    Собрание сочинений в восьми томах, 9746.2kb.
• -, 4680kb.
• Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
• Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 1652.64kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2783.63kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2722.46kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2563.36kb.
• Лев толстой полное собрание сочинений под общей редакцией, 2283.66kb.

363. Л. А. Сулержицкому

  

Ноябрь (до 18-го) 1910

Кисловодск

Милый и дорогой Сулер!

   Пишу потихоньку -- не выдавайте. Хотел телеграфировать свой совет о Париже, но не выходит¹. Всего не скажешь в телеграмме.

   Тороплюсь поскорее написать это письмо, чтобы оно пошло со студентом Орловым, который покидает нас сегодня (который раз мы сиротеем).

   И как еще хочется, чтобы Вы приехали, но не могу придумать причины. А без настоящего делового повода -- боюсь правления и еще больших колкостей Москвина.

   Думаю, что вернусь к 1 декабря и что пробуду в Москве одну, две недели. Но... все -- от здоровья, а я пока досадно медленно крепну. Могу взобраться на башню один. Могу даже кататься и пройти от дома до Нарзанной галлереи, но тут уже моим силам конец, и я карабкаюсь на извозчика.

   Однако о деле.

   Разберем, что -- за Париж, что -- против, но прежде всего: согласен ли? -- Согласен. Почему? Во-первых, чтоб дать Вам и Егорову с Сацем что-нибудь нажить, а во-вторых, потому что мне все равно не остается ничего другого делать, как соглашаться. Ведь они видели постановку, будут ее копировать и либо рекламироваться Художественным театром, либо выдавать все, что мы сделали, за свое. Гораздо выгоднее, чтобы Париж знал о нас, чтобы ежедневно в афишах печаталась наша фирма. Такая реклама стоит больших денег. Кроме того, угодив Meтерлинку и ублажив его крашеную, но умную жену, можно будет получить от него и другую пьеску. А он пишет ее из современной жизни ².

   Что же говорит за поездку?

   1) То, что наша постановка будет показана там хорошо, а не плохо.

   2) Будут писать о русских режиссерах и художнике, приехавших специально из России. Это важно для театра и приятно для нашего искусства.

   3) Проветритесь, а то у Вас сейчас нехорошее настроение.

   4) Получите деньги, хоть и обидно мало, а все-таки -- деньги.

   5) В Париже не будет морозов, как у нас (тем не менее берите побольше тепла).

   6) Изучите немного французский театр, а это важно для режиссера.

   Что против поездки?

   1) В Париже наводнение. Значит, как и в прошлом году, сырость и болезни от нее. Не простудитесь!

   2) Опасно и переутомление для почек.

   3) Ремесленная, а не художественная работа.

   4) Противно поддаваться нахальству Режан. [...] Что бы они спросили с нас, если бы мы приехали брать у них секреты?! Впрочем, французская нация дала нам много хорошего в том же искусстве. Можно и возвратить ей часть долга.

   Итог:

   Поговорите с доктором, посмотрите анализ, запаситесь теплом как для мороза, так и для сырости и, если здоровье позволяет, -- поезжайте.

   Вернее всего, что между 1-ми 15-м я буду в Москве, а к 15-му, когда начнутся сильные морозы, меня погонят (может быть, даже вместе уедем).

   Кто знает, может быть, приеду в Париж на первый спектакль. Все -- от здоровья.

   Сегодня исключение, и я обедаю наверху на воздухе и пишу это письмо на воздухе. Очень теплый день: 20 градусов на солнце и 10 -- тень. Зато все это время было холодно.

   Толстой не только подавил меня своим величием, но доставил мне эстетический восторг последними днями своей жизни. Но все вместе -- так прекрасно, что становится страшно оставаться без него на этом свете. Мне, перенесшему болезнь, показалось, что с ним не так страшно было бы представиться туда, куда он ушел (так как я наверное знаю, т. е. чувствую, что это "туда" существует где-то там). Как будто с ним ушла наша совесть, и мы стали бесстыдные и даже не сознаем этого. В этом еще больше убеждают меня духовенство, синод, и попы, и старцы. Какую холуйскую роль они играют. "Он" умирает и думает, что он один (sancta simplicitas {святая простота (лат.).}), а попы, чтоб выйти из глупейшего положения, заискивают, ищут задних ходов, чтобы хоть как-нибудь примириться и влить умирающему причастие. "Никаких обрядов". И двумя словами он, как великан, отбрасывает их от себя и тем кладет еще новую печать и подтверждает все, что писал. Это настоящая красота и величие.

   Прощайте. Обнимаю вас и Митю, Ольге Ивановне низкий поклон.

Ваш К. Алексеев

  

364. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

   25 ноября 910

25 ноября 1910

Кисловодск

Дорогой Владимир Иванович!

   Я -- как без рук. Не могу еще писать. Недавно понадеялся на себя -- переутомился и ослаб. Эти дни чувствовал себя хуже в нервном отношении. Вот причина моего молчания. Спасибо за последнее письмо от 16-го.

   Это правда -- вдали страшно за театр, когда знаешь, что он не делает сборов. Грустные и страшные мысли приходят тогда в голову. Кажется, что у Незлобина -- полно, у Корша -- тоже, в Малом -- тоже, а что нас -- забыли. Эта злоба критиков представляется страшной. Точно они сговорились нанести последний удар ненавистному им театру. И кажется, что антихрист в нашем деле родился -- это Незлобии. Опаснее, в смысле художественного разврата, у нас не было врагов. Все красивенько, будуарно изящно, до хамства безвкусно, но все подлажено под вкус публики и критиков, с которыми умеют ладить. Все, в чем упрекают глупые критики, совершенно не понимающие нашего театра, относится целиком и по праву к Незлобину. Ни проблеска таланта, роскошь (на наш вкус -- убогая, но для критиков -- настоящая) и самый провинциальный и доступный всем трафарет. Это антихрист. С будущего года Незлобии усиляет труппу (конечно, во вкусе своей публики), и тогда будут все убеждены, что у него и таланты. А мы! Ой, как мы всегда висим на волоске. Бюджет переполнен, требования доведены до высшей точки, цены мест -- также, а труппы-то все-таки нет. Качалов очень скоро подкосится. У меня сложение посильнее, и я выдержал только двенадцать лет, а он уж какой год тянет лямку. Леонидов?! -- никогда он не заменит Качалова. Как бы, после мук нынешнего сезона, не пришло ему в голову: ради чего, мол, я мучаюсь... там -- покойно, денег много, работы мало, гастроли, пенсия... Отнимите только одного Качалова, которого скоро на многие роли не пустят года,-- и нечего играть. А когда подумаешь об Артеме, Самаровой... и видишь, что труппа огромная, играть в центре могут только два актера -- Москвин да Качалов, а подыгрывать им -- пять, шесть человек хорошо, а остальные -- глядя по режиссерам.

   Надо предпринимать решительный шаг. Надо из Художественного превращаться в общедоступный. Это больно, так как в таком театре не удержишь художества. С другой же стороны, когда подумаешь, кому мы посвящаем свои жизни -- московским богачам. Да разве можно их просветить? Конечно, они променяют нас на первого Незлобина. Вспомнишь о Толстом, о серой жизни бедной интеллигенции, которой некуда деваться -- ох! Надо что-то сделать, или же, напротив -- надо выжать все соки из Художественного театра, обеспечить всех и уйти в маленький кружок. Собственно говоря, я повторяю Ваши же слова, но теперь, вдали и на свободе, их гораздо яснее переживаешь. Боже, как нужно, чтобы будущий сезон был трескучий в художественном отношении!

   Знаете, что меня начинает волновать: поймут ли гениальность Крэга и не признают ли его просто чудаком. Мне кажется, что Малый и Незлобии так обработали публику, а декаденты так надоели ей со своими новшествами, что развращенная публика хочет спектакля с хорошими декорациями и, увидя "Гамлета", скажет: "Как жаль, что они не поставили просто, по-старинному: Уралов -- король!" Мне начинает думаться, что если публика отнеслась к "Карамазовым" так холодно, чего доброго, и к "Гамлету"?!..¹ Не надо ли (благо гамлетовские декорации готовы) рядом с "Гамлетом" пускать что-то сногсшибательное с декорациями Добужинского? Надо же ему задать работу, а то его перехватят другие театры. Вот если бы можно было добиться пропуска "Кесаря и Галилеянина"². "Гамлет", а потом "Галилеянин". Или -- что, конечно, хуже -- поставить просто русскую крепкую пьесу? Как, например, "Царь Борис" Толстого.

   Опять начинаются репертуарные роды... Много, много надо говорить о будущем, хватило бы только сил! Знаю, понимаю и сердечно сочувствую тому положению, в которое Вы попали. Это ужасно. И репетировать, и старые пьесы, и администрация. Стыжусь и скорблю, что наделал столько хлопот. А все-таки это ненормально, что такой театр висит на двух только лицах. Отчего у нас не вырабатывается самостоятельных деятелей, как администраторов, так и актеров? Неужели мы их так давим? Это было бы так ужасно, что я готов застрелиться, чтобы не влиять так дурно на других. Мне кажется, что у Марджанова есть эти самостоятельность и инициатива.

   Очень огорчен болезнью Марии Николаевны ³. Знаю по собственному долгому опыту, что значит нести репертуарную пьесу с драматической ролью... Жалею ее, Леонидова (тоже ведь не крепкий), Качалова, Москвина (за Федора.) А я лодырь -- поневоле. Хотел бы, да не могу. Сегодня особенно стыдно думать о тружениках в холодной Москве. Целый день с 12 до 4 1/2 часов просидел на Красных камнях. Туда, конечно, доехал, а оттуда пешком. На солнце 21 градус тепла. Кругом все горы в снегу, а на деревьях -- почки. Правда, стало так хорошо всего второй день, а раньше доходило до 6 и 8 градусов мороза при страшном урагане. Думаем 2-го или 4-го выезжать отсюда. Доктор посылает за границу, а мне ужасно не хочется, да и поиздержался здесь. Дорогонько болеть в Кисловодске! От души желаю Марии Николаевне поправиться без всяких последствий.

   Обнимаю Вас крепко, как и люблю.

Ваш К. Алексеев

   Стахович очень хвалит первые четыре картины "Miserere". А ведь пьеса-то не в его духе.

   Очень остроумна приложенная табличка для сборов и убытков. Спасибо.

  

365 *. Л. А. Сулержицкому

Декабрь (до 5-го) 1910

Кисловодск

Дорогой и милый Сулер,

   спасибо за письма. Очень рад, что Вас начинают ценить как преподавателя и что наша метода прививается.

   Водевиль Вы просто затрепали. Надо себе сказать: передано все, что мог, остальное еще не укладывается. Знают все и все, что надо делать. Дальнейшая моя работа будет дрессировкой, насилием.

   Остановите водевиль, дайте всем успокоиться, забыть неудачи и неприятное самочувствие, которое они вызвали на сцене.

   Потом, как-то развеселившись, сыграйте водевиль не как классное упражнение, а как шутовской номер из капустника и закрепите несколькими повторениями такое веселое самочувствие. Пусть только каждый раз дают все новые приспособления. Когда им самим будет радостно играть -- тогда и явится темп, а за ним и водевиль. Большего издали советовать не могу.

   Спасибо за переписанные записки, но странно, в "Аффективных чувствах" самая последняя статья недописана, она кончается фразой:

   "Ученик спрашивает. В чем служебная роль слуха и зрения, и как она становится главной?

   Преподаватель. Вначале аффективная память и чувства являются возбудителями творческих процессов. Они, подобно ключу, отпирают тайники, где хранятся все остальные чувства и ощущения".

   И все. А помнится, я эту статью дописал.

   Нет, не все переписано.

   Есть тетрадочка -- "Приспособления" ¹. Она озаглавлена черными, а не красными чернилами. Велите поскорее переписать ее и дайте почитать ученикам, которые читали предыдущие. От приспособлений станет яснее и все предыдущее.

   Скоро увидимся. Под большим секретом от всех (знает об этом только Вишневский, который брал билеты на купе): мы выезжаем отсюда 5 декабря, а в Москве будем 7-го.

   На вокзал не ездите, а домой приходите.

   Только имейте в виду, что вегетарианского обеда не будет.

   Пока обнимаю. Надо укладываться и погулять.

   А грех уезжать. Мы делаем глупость. Сейчас 22 градуса на солнце и 10 -- в тени. Пахнет весной, почки.

   От 11 до 3 сижу на Красных камнях.

Душевно Ваш

К. Алексеев

  

366*. И. М. Москвину

  

10 декабря 1910

Дорогой и милый

Иван Михайлович!

   Приехал, хотел видеть Вас, и узнаю, что Вы больны. Думал заехать, но, говорят, лучше оставить Вас в покое, так как вся Ваша болезнь -- в переутомлении (как я понимаю эту болезнь). Кроме того, боюсь высокой лестницы.

   Смею надеяться и уповать на то, что я привез вам всем счастье. Я так люблю вас всех и театр, что, думается, имею право на роль Маскотты¹.

   Поправляйтесь, чтоб можно было крепко обнять Вас и свидеться после полугодовой разлуки ².

   Целую ручку Любови Васильевне. Целую и детишек.

   Все наши Вам низко кланяются.

   Сердечно любящий Вас и душевно преданный

К. Алексеев

   1910 -- 10 -- XII. Москва

  

367 *. А. Е. Грузинскому

  

Декабрь 1910

Москва

Глубокоуважаемый Алексей Евгениевич!

   Я не получил Вашего письма, быть может, потому, что Вы направили его в Пятигорск, где меня не могли найти, так как я болел и жил в Кисловодске.

   Или, быть может, письмо разъехалось со мной? (Я уехал из Кисловодска 3 декабря)¹.

   Сожалею о случившемся и спешу оправдаться перед Вами, спешу также ответить подробно (насколько позволяет мне мое еще не окрепшее здоровье) на все заданные мне вопросы ².

   1) Моя бабка была французская артистка Varley. Известно только, что она приехала в Петербург на гастроли и там вышла замуж за В. А. Яковлева, владельца каменоугольных копей в Финляндии (он ставил Александровскую колонну перед Зимним дворцом). Когда везли эту колонну (рассказывает предание), поднялась сильная буря, и думали, что корабль вместе с грузом пошел ко дну. Говорят, что дед поседел в одну ночь.

   Моя мать была замужем за Сергеем Владимировичем Алексеевым, довольно известным в Москве коммерсантом и старшиной купечества.

   Отец любил театр, и потому у нас в доме часто устраивались любительские спектакли.

   Я с братом учредили домашний кружок из сестер, братьев, товарищей и знакомых.

   Пришлось начать с одноактных пьес и водевилей.

   Потом мы переиграли много опереток и водевилей с пением.

   У меня открылся голос, и я лет 10 учился пению у Ф. П. Комиссаржевского, мечтая об оперной карьере. Но это не удалось... Параллельно с нашими домашними спектаклями я участвовал тоже в домашнем кружке известного оперного мецената Саввы Ивановича Мамонтова.

   Знакомство с художниками (В. Д. Поленов, Репин, Суриков, Серов, Коровин и пр.) и, главное, с самим С. И. Мамонтовым произвело на меня как артиста большое впечатление.

   В то время считалось неприличным слишком близко подходить к театру, и потому, сгорая любовью к театру, желая учиться драматическому искусству, мне пришлось потихоньку от всей родни (но не от отца с матерью) поступить в театральное училище. Ловко лавируя между конторским делом, которым я уже был занят тогда, и школьными обязанностями, мне пришлось поневоле запускать последние. Скоро выяснилось, что совмещение конторы с школой невозможно. Я вышел из театрального училища, сохранив благодарные воспоминания о Гликерии Николаевне Федотовой, с которой поддерживал знакомство, перешедшее теперь в долголетнюю дружбу.

   К этому времени относится мое знакомство с покойной артисткой Малого театра Надеждой Михайловной Медведевой, и с Александром Филипповичем Федотовым (старик), и гр. Ф. Л. Соллогубом. Все эти лица, среди которых я вращался, имели на меня большое влияние. Ф. П. Комиссаржевский и А. Ф. Федотов задумали вместе со мной учредить художественный клуб (без карт), с драматическими, оперными спектаклями любителей и со школой. Задумали сборища художников по одним дням недели, сборища артистов всех театров -- в другие дни, сборища музыкантов -- в третьи дни.

   Было нанято большое помещение (Тверская, д. Гинцбурга), где прежде помещался театр Бренко.

   Здание было прекрасно отделано. Состоялось торжественное открытие, но отсутствие карт подорвало финансы кружка, и со второго года пришлось сократить задачи, ограничившись любительскими спектаклями и оперно-драматической школой. На третий год пришлось отказаться от большого помещения, тем более что и Ф. П. Комиссаржевский и А. Ф. Федотов ушли из кружка. Мы сузились в маленький драматический кружок, скитались по разным частным квартирам и играли в Охотничьем клубе, который один отнесся к нам любовно. За 7 лет скитальческой жизни у нас образовался кружок, причем за отсутствием режиссеров и артистов на героические роли мне пришлось играть героев и режиссировать все спектакли. Сложные заботы по администрации и хозяйству вела моя жена, по сцене -- артистка Лилина, играя в то же время те роли, от которых отказывались любительницы или которые были им не под силу. За это время сыграли "Плоды просвещения" (в 1-й раз в Москве), "Уриэля Акосту", "Самоуправцев" и "Горькую судьбину" (Писемского), "Отелло", "Много шума", "Двенадцатую ночь" (Шекспира), "Ганнеле", "Потонувший колокол" (Гауптмана) и очень много других пьес, менее сложных по постановке. К этому времени относится увлечение мейнингенцами, которые имели большое влияние на меня и моих товарищей.

   В 1898 году выпускался исключительный по подбору и качеству выпуск Филармонического училища. Из него легко было составить маленькую труппу. Вл. И. Немирович-Данченко (который имел на меня большое влияние) искал сотрудника для начала театрального дела с молодыми силами. Оказалось, что он мечтал о том же, о чем мечтал и я. Мы сошлись и основали Московский Художественный театр.

   Судьба послала нам на помощь замечательного человека, бескорыстного друга искусства, Савву Тимофеевича Морозова. Он не только поддержал дело материально, но он встал в ряды его деятелей, не боясь самой трудной, неблагодарной и черной работы. Наше дело не выдержало бы и 1/2 года благодаря нападкам и злым выходкам одной части печати, которая всячески подрывала доверие к нам, еще не окрепшим в новом для нас деле.

   Вскоре после возникновения театра пришел к нам наш ангел-хранитель Чехов. Его влияние на меня и театр не поддается измерению.

   Дальнейшая история театра известна. Театр переживал периодически тяжелые потери и потрясения; революция едва не стерла нас с лица земли, каждые 3--4 года нас хоронят, но, благодаря бога, театр наш и школа при нем крепнут и идут вперед в своих исканиях.

   2) Я пишу большую книгу, в которой хочу подробно изложить все то, чему научил меня опыт. Книга будет называться "Искусство переживания".

   В эту книгу я помещаю только то, что мною лично неоднократно проверено на опыте. Театр и школа работают по этому способу, методу (не знаю, как его назвать).

   Я выпущу книгу только тогда, когда каждое ее слово будет проверено мною на практике, когда брошенные семена принесут заметные плоды. Надеюсь, что это будет скоро.

   Не моя вина, что биография артистов (и моя особенно) -- так неинтересна. Простите за плохое писание и спешное письмо. Виной тому моя болезнь и скорый отъезд за границу. Благодарю Вас за внимание ко мне, извиняюсь за невольную задержку. Низко кланяюсь. Искренно уважающий Вас

К. Алексеев (Станиславский)

  

368 *. A. H. Бенуа

  

Начало января 1911

Москва

Глубокоуважаемый и дорогой

Александр Николаевич!

   Простите за задержку ответом. Все эти дни я плохо себя чувствовал и потому не мог писать. Понадеялся на свои силы и переутомился.

   Доктора придрались к этому и теперь гонят меня из Москвы. Я прошу направить мое изгнание через Петербург, -- ни под каким видом.

   В вагон, в Берлине меня кто-то встретит, даст передохнуть день, и прямо в Италию -- на солнце.

   Итак: ни Магомет к горе, ни гора к Магомету не могут подойти.

   Досадно, если эта затяжка охладит Вас к работе. Рвусь к Вам всей душой, но ничего не могу сделать. Я уезжаю из Москвы 11 января, а вернусь из Рима в конце февраля. Быть может, проездом в Москву заеду к Вам, а может быть, встретимся в Риме?

   Вероятно, Дягилев предполагает завоевывать в этом году Рим, так как там будет выставка?! На всякий случай сообщаю свой адрес: Trinita dei Monti 16--17 (квартира Стаховичей).

   О постановке Мольера в этом году, увы, не приходится думать¹. Первую работу с Вами я никому не уступлю.

   Пожалуй, это к лучшему, так как и в Малом и у Незлобина попортили и еще попортят Мольера.

   Если вернусь в Москву здоровым и трудоспособным, тогда съезжу из Москвы в Петербург постом, на 4-й неделе, или же увидимся весною, во время гастролей. Боюсь только, что к тому времени Вы уже надорветесь и пресытитесь театром.

   Ваше ласковое внимание ко мне меня тронуло самым искренним образом, и я душевно благодарю Вас, крепко жму Вашу руку, целую ручку Вашей обаятельной супруге и шлю поклон детям и всем нашим общим петербургским знакомым, особенно Мстиславу Валериановичу ².

   Самый восторженный Ваш почитатель и сердечно преданный

К. Алексеев (Станиславский)

   P. S. A что, если инсценировать "Петра" (Мережковского)?³

  

369*. В. В. Котляревской

  

Начало января 1911

Москва

Дорогой друг Вера Васильевна!

   С Новым годом, с новыми успехами! Шлю Вам самые лучшие пожелания. Спасибо за Вашу доброту, за участие, за милые встревоженные письма во время моей болезни.

   Я прочел их недавно, так как только недавно мне разрешили их читать, только недавно мне позволили писать по одному такому листу в день.

   Ваши письма очаровательны и трогательны, так как они свидетельствуют о доброй душе их автора. Спасибо, целую Ваши ручки. Я поправляюсь, но очень туго. 10 января меня усылают за границу. Еду в Рим к Стаховичу. Оттуда, быть может, к Боткиным в Cannes. Когда вернусь на сцену, не знаю. Быть может, в этом сезоне постом или в будущем сезоне... Все это время было очень тревожно за театр. Подумайте: сезон был подготовлен как никогда: "Гамлет" (Крэг), Тургеневский спектакль (Добужинский), Мольер (Бенуа). 1 августа я захварываю, а 2-го съезжается труппа. Вожжи заготовленных постановок были в моих руках. Пришлось в два месяца не только поставить, найти принцип, сделать все пробы, но и создать самую пьесу "Карамазовы". Пришлось ставить "Miserere", которая была принята как упражнение для молодой части труппы, пришлось вернуть пьесу Гамсуна и т. д. Весь сезон испорчен, на радость наших врагов, которые прут во главе с Южиным и пускают все средства с помощью всей печати, чтоб как-нибудь забить ненавистного врага.

   Что делается теперь в Москве в области искусства, не поддается описанию. Малый театр превратился почти в фарс и пустился во все тяжкие, только бы заманить публику. Он делает почти полные сборы с поля брани¹. Малый театр стал театром высшей пошлости. Незлобии поблагород[нел], он недурно работает с "Обнаженной" и с "Орленком" (это в XX веке, после 23 лет культивирования художественного репертуара!!). Корш играет все, что носит эффектное для афиши название. Публика спутана прессой, которая хвалит все, что ей прикажут, так как писаки подкуплены Незлобиным и зачарованы Южиным в его клубе (литературном). Разврат полный. И несмотря на это, несмотря на клеветы, инсинуации, брань, Художественный театр держится крепко. Самое большее, чего могут добиться ожесточенные враги, это того, что вместо прошлогодних 117 000 чистой пользы театр выдаст только 40--50 000 р. Не все ли это равно?

   И в эту минуту я должен, как инвалид, сидеть дома и смотреть, как борются одни мои товарищи!! Это невыносимо.

   Целую ручки. Низкий поклон Нестору Александровичу. Все наши Вам кланяются.

Душевно преданный и любящий Вас

К. Алексеев