А. С. Хомяков идеолог славянофильства
| Вид материала | Документы |
- Многозначность понятия культуры, 11.99kb.
- Учение об абсолютной монархии и государственном суверенитете Ж. Бодена, 57.79kb.
- Петр Хомяков технотронная авеста сакральная космогония белого человека, 1594.45kb.
- Petersburg, 110.67kb.
- Братья Святые Мефодий Кирилл, Да осенит его дух примирения Вашей молитвой пред Господом, 152.5kb.
- А. С. Хомяков Несколько слов о "Философическом письме", напечатанном в 15 книжке "Телескопа", 248.61kb.
- А. С. Хомяков Северные славяне, призвавшие Рюрика с братьями, призвали в его лице Государство, 36.45kb.
- А. С. Хомяков Впоисках новой русской доктрины, 340.98kb.
- Почему либеральная империя в России не получится, 304.94kb.
- Петр Хомяков отчет русским богам ветерана русского движения (сборник эссе на темы идеологии, 3087.87kb.
Holy Trinity Orthodox Mission
Пути русского богословия.
Прот. Георгий Флоровский.
Часть II.
На пути к катастрофе.
(Кризис церковной культуры).
Издание второе, исправленное и дополненное, 2003 год.
Интернет-версия под общей редакцией
Его Преосвященства Александра (Милеанта),
Епископа Буэнос-Айресского и Южно-Американского.
Оглавление.
Пути русского богословия.
Прот. Георгий Флоровский.
Часть II.
На пути к катастрофе.
(Кризис церковной культуры).
VI. Философское пробуждение.
1. Начало “великого ледохода” русской мысли.
2. Рождение “русского любомудрия.”
3. Философский подъем тридцатых и сороковых годов.
4. Историософия русской судьбы.
5. Западничество в среде славянофилов.
6. Религиозные воззрения Гоголя.
7. А. С. Хомяков — идеолог славянофильства.
8. О месте и роли Церкви.
9. Три периода русской философии.
10. Религиозный кризис “возбужденных семидесятых.”
11. Владимир Сергеевич Соловьев — трехчленная схема “вселенской теократии.”
12. Николай Федорович Федоров — “блеск мечты не есть пламень благодати...”
13. Заключение.
VII. Историческая школа.
1. Общие предпосылки церковных преобразований.
2. Русская духовная журналистика и подготовка общественного мнения к восприятию церковной реформы.
3. Столкновение косности и мечтательности.
4. Новые попытки перевода Библии на русский язык.
5. Реформа духовной школы.
6. Начало научного осмысления Истории Церкви.
7. Исторический метод систематического богословия.
8. Влияние философского кризиса 60-х годов на богословие. Феофан Затворник и Иоанн Кронштадтский.
9. Религиозный кризис 60-70 годов. Лев Толстой, как зеркало русской интеллигенции.
10. Эпоха Победоносцева.
11. Проблематика христианской совести. Антоний Храповицкий.
12. Морализм в русском богословии. Михаил Михайлович Тареев.
13. Опыт антропологического построения богословской системы. Виктор Иванович Несмелов.
14. Заключение.
VIII. Накануне.
1. Время искания и соблазнов.
2. 90-е годы Соловьева. (От религиозной мысли к религиозной жизни).
3. Петербургские “Религиозно-философские Собрания” 1901-1903 годов.
4. Планы церковной реформы.
5. Религиозная философия начала века.
6. Заключение.
IX. Разрывы и связи.
1. Русская душа на роковом перекрестке. Завязка русской трагедии культуры.
2. Ересь новых гносимахов. Ненужное богословие.
3. Выпадение из богословского преемства — трагедия Русского Православия.
4. Кризис обличительного богословия. “Православие призывается во свидетельство.”
5. Новое богословское исповедание.
6. Подвиг свидетельствовать, творить и созидать.
VI. Философское пробуждение.
1. Начало “великого ледохода” русской мысли.
Гегель очень выразительно описывал процесс философского пробуждения. В сомнении и муках выходит сознание из безразличного покоя непосредственной жизни, из “субстанциального образа существования,” подымается над житейской суетой, — и мир оказывается для него мыслительной загадкой или вопросом. Есть свои времена и сроки для философских рождений. И не вообще наступает время философствовать, но у определенного народа возникает определенная философия. Такому пробуждению всегда предшествует более или менее сложная историческая судьба, полный и долгий исторический опыт и искус, — теперь становится он предметом обдумывания и обсуждения. Начинается философская жизнь, как новый модус или новая ступень народного существования...
Такое философское рождение или пробуждение, это распадение “внутреннего стремления” со “внешней действительностью,” переживало русское сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века...
Это был душевный сдвиг, прежде всего...
Приходит новое поколение, “люди тридцатых годов,” — и все оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого-то крайнего возбуждения. “Паника усиливается в мысли,” говорит Ап. Григорьев,1 “и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза.” Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной “рефлексии,” какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего. Так от начала “критический” мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, — кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступать назад, из “культуры” к “природе,” в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, (“святое прежде” у Жуковского) — пастораль и “экзотическая мечта” характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствиях небывалого будущего, вдохновенного и радостного...
Утопизм есть верная сигнатура2 эпохи...
Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грезах этих “замечательных десятилетий...”
Психологический анализ не исчерпывает вполне опыт тех лет. И недостаточно объяснять это беспокойство из трудных и тягостных социально-политических обстоятельств эпохи. Сдвиг проходил глубже. Еще менее удовлетворяет ссылка на подражание западной “романтической” моде. В русских исканиях и борениях слишком много чувствуется искренней, подлинной боли и страсти, чтобы можно было видеть здесь подражание или позировку. Верно, что то была очень впечатлительная эпоха, и западные впечатления были у нас тогда очень действенными. Но они вызывали и творческий отклик. “Книги переходили и переходят у нас непосредственно в жизнь, в плоть и кровь...”
Мысль пробуждается. “Возникает некоторая необходимая для духа анархия,” остроумно замечает Шпет3...
Как верно заметил Достоевский, то была эпоха, “впервые сознательно на себя взглянувшая...”
Повседневные загадки и вопросы текущей жизни стремительно сгущаются в философские вопросы...
Философская рефлексия становится неодолимой страстью. “О эти муки и боли души, — как они были отравительно сладки! О, эти бессонные ночи, — ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрени!” (Ап. Григорьев) Экзальтация и сомнение странно сплавляются в единый отравительный состав...
В эти годы начинается “великий ледоход” русской мысли, как удачно его назвал Гершензон4...
“Было время, когда слово “философия” имело в себе что-то магическое,” именно об этом времени вспоминал впоследствии Ив. Киреевский. Уже в 1830-м году он открыто заявлял: “нам необходима философия, все развитие нашего ума требует ее.” И предсказывал. “Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного бытия...”
Киреевский был вдвойне прав, — в характеристике, и в прогнозе...
В тогдашнем поколении чувствуется именно некое неодолимое влечение к философии, какая-то философская страсть и тяга, точно магическое притяжение к философским темам и вопросам. В предыдущем поколении таким культурно-психологическим магнитом была поэзия, — теперь она уже перестает им быть. Начинается “прозаический” период и в литерауре. Из поэтического фазиса русское культурно-творческое сознание переходит в фазис философский. Впрочем, Киреевский говорил даже и так: “уже при первом рождении нашей литературы мы в самой поэзии искали преимущественно философии...”
И именно “из нашей жизни,” из господствующих вопросов и интересов родной жизни, рождается в те годы русская философия. Рождается из историософического изумления, почти испуга, в болезненном процессе национально-исторического самонахождения и раздумья. И рождается именно русская философия, не только — философия в России. Ибо рождается или пробуждается русское философское сознание, — некто новый начинает философствовать. Рождается или становится некий новый “субъект философии...”
Русская мысль пробудилась над немецким идеализмом. Но не следует преувеличивать значение этой “рецепции немецкого идеализма” в творческом сложении русской мысли. То было именно пробуждение, вспышка, увлечение, — дух захватило. Всего скорее можно говорить о некоем симпатическом заражении. “В начале ХIХ-го века Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в ХV-м, — он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали какие-то баснословные предания, — его душу” (В. Одоевский, “Русские ночи”)...
Философские системы отзываются в загоревшихся душах целым хором отголосков. Вчитайтесь в интимные документы тех поколений, в дневники и в переписку, в черновые тетради, — и становится очевидно, что подлинная “паника” захватила и взволновала души...
Вздрогнула и отклонилась стрелка некоего душевного сейсмографа...
Люди тех поколений не построили своих и новых систем. Они кажутся со стороны какими-то растерянными эклектиками. Они слишком много спорят и говорят, — говорят больше, чем пишут. Очень немногое из тогдашнего брожения окристаллизовалось в литературных формах. И, однако, совершилось самое важное — мысль пробудилась...
Это была духовная прививка, оплодотворившая все русское культурное творчество, и надолго. Это было философское воспитание духа. Отсюда именно эта тончайшая пронизанность всей почти русской литературы и всего искусства вообще философской проблематикой и беспокойством...
Тогда настала эпоха романтизма в русской культуре, и романтизма не в литературе только, — еще более это было время романтизма в жизни. Речь идет, конечно, о жизни пробудившегося меньшинства...