Издательство «Молодая гвардия», 1974 г

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25
<ЕХ UNGUE ieonem»! (1849—1856)

Когда осенью 1849 года Мария Дмитриевна Менде­леева с Лизонькой и Митей и служителем Яковом, мино­вав Рогожскую заставу, въехала в черту первопрестоль­ной столицы, вся пестрота, великолепие и убожество вели­кого города замелькали перед глазами ошеломленных про­винциалов, точь-в-точь как это описано у Пушкина:

\ //

Мелькают мимо будки, бабы, —-'''

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри.

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Вот проплыла за окном последняя будка, пробежала последняя чугунная решетка, мелькнул последний «лев на воротах», и Менделеевы подъехали к подъезду особ­няка князей Трубецких, что на Покровке.

По когтям узнают льва.

15

Василий Дмитриевич Корнильев принял сестру радуш­но, любезно предоставил ей возможность жить в его по­ставленном на широкую ногу доме и взялся похлопотать об определении Митеньки в Московский университет. Славная репутация этого учебного заведения как нельзя лучше соответствовала тем талантам, которые пока, быть может, одна только мать видела в Мите Менделееве.

Но честолюбивые замыслы Марии Дмитриевны, даже подкрепленные знакомствами и связями Василия Дмит­риевича (в его доме бывали такие знаменитости, как Н. Гоголь, Е. Баратынский, М. Погодив, И. Дмитриев и другие), не увенчались успехом. По существовавшим тогда правилам лица, окончившие гимназию, могли посту­пать только в университет того учебного округа, где на­ходилась гимназия. По этому, правилу Митя должен был поступать в Казанский университет. Ехать в незнакомую Казань Мария Дмитриевна не хотела, и тогда Корнильев предложил план, совершенно неприемлемый для его сест­ры. Он сказал, что готов определить Митю на службу в канцелярию губернатора. Заметив, как нахмурилась при этих словах сестра, Василий Дмитриевич поспешил пере­числить многочисленных знакомых, преуспевших в жиз­ни без всякого университетского образования. Он не упу­стил упомянуть и Митиных братьев; он, наконец, привел •в. пример самого себя, но слепая материнская любовь на этот раз оказалась прозорливее житейской опытности и искушенной проницательности княжеского управляю­щего.

Весной 1850 года Мария Дмитриевна привезла Митю

в Петербург...

Но в Петербурге действовали те же правила, что и в

Москве: в университете Марии Дмитриевне указали опять-таки на Казанский университет. Следующим после университета высшим учебным заведением в Петербурге по праву считалась Медико-хирургическая академия, но,' присутствуя в анатомическом театре на вскрытии, Митя почувствовал себя дурно и наотрез отказался от меди­цинской карьеры. И вот тогда-то Мария Дмитриевна решилась отдать своего любимца в Главный педагогиче­ский институт.

Но' судьба и тут припасла каверзу. Хотя в Главный

педагогический институт принимались абитуриенты из всех учебных округов, но прием производился раз в два года, и как раз в 1850 году приема не было. Лишь после

16

долгих хлопот и рекомендательной записки университет­ского профессора Д, Чижова, который учился и окончил Педагогический институт вместе с Иваном Павловичем Менделеевым, Мите было дано согласие на прием в не­урочном году. ..,,.,

1 мая 1850 года он подал прошение и выдержал при­емные испытания. Видимо, проходной балл был в те годы невысок: набрав всего 3,22 балла, Митя был принят в ин­ститут. Ради курьеза отметим: на этих испытаниях по нелюбимой им латыни он получил 4, а по любимой мате­матике и физике соответственно 3 и 3+. 9 августа ми­нистр народного просвещения утвердил решение конфе­ренции, и Дмитрий Менделеев стал студентом.

Это долгожданное, страстно желанное событие в одно­часье сняло с Марии Дмитриевны страшное напряжение. Она будто выполнила предназначение своей жизни: по­ставить будущего гения русской науки на дорогу, кото­рая должна была привести его к славе. И можно только поражаться, как быстро угасла после этого ,ее жизнь. Она умерла 20 сентября 1850 года, всего 57 лет от роду. Через 18 месяцев после смерти матери от скоротечной чахотки умерла Лизонька, и весной 1852 года Митя Мен­делеев остался в Петербурге один. И как завет на всю предстоящую жизнь звучали в его ушах последние слова матери: «Настаивай в труде, а не в словах».

В старости, вспоминая поступление в институт, Мен­делеев писал, что его особенно поразила одна деталь при­емной процедуры. У каждого поступившего была взята расписка в том, что он по окончании курса обязывается прослужить не менее двух лет за каждый год учения в институте там, куда направит его учебное ведомство. Это требование сильно поразило Митю. «Очень я хорошо помню, что в те 16 лет, которые прожил до поступления в Главный педагогический институт, никаких я никому расписок... никогда не давал. А тут заставили всю рас--писку самому написать. Оно, во-первых, удивило, во-вто­рых, было как-то лестно чувствовать себя уже решающим свою судьбу; а в-третьих, заставило много и не раз по­думать в самом начале о том, что каждому из нас пред­стоит». .

Менделееву и семерым его товарищам, принятым в институт в неурочный 1850 год, было предложено решить,

2 Г. Смирнов

ва сколько лет они желают закончить полный курс: за три или за пять. В первом случае, пройдя самостоятельно курс предыдущего года, они могли присоединиться к сту-дептам, принятым в 1849 году. Во втором — присоеди­ниться, к тем, кого примут в 1851 году, и снова прослу­шать вторую половину первого курса. Единственный из всех принятых в -неурочный год, Дмитрий решил пройти курс вторично. И результат не замедлил сказаться. Если вссдой 1851 года среди 28 своих сверстников он по успе­хам в учебе был всего лишь двадцать пятым, то спустя , год стал уже седьмым. А в 1853/54 году о нем уже гово­рили как о самом одаренном студенте Главного педаго­гического института.

Биографы Менделеева не перестают дивиться быст­роте, с которой шалун гимназист, порой переходивший из класса в класс лишь по снисходительности педагоги­ческого совета, превратился в серьезного, работящего сту­дента, искренно увлеченного наукой. Если у гимназиста Мити Менделеева предметы делились на любимые и нелюбимые, то у студента Дмитрия Менделеева нелюби­мых .предметов нет. Первенствуя в физике и химии, увле­каясь чистой математикой, он с равным интересом из­учал биологические науки, поражая профессоров зоологии и ботаники своими успехами. Будучи студентом физико-математического факультета, он интересовался и наука­ми, проходимыми на историко-филологическом факуль­тете, всегда находя время, чтобы быть на лекциях про­фессоров этого факультета. Сверх того он интересовался гальванопластикой и посещал гальванопластическую ма­стерскую Академии наук.

В этот период отношение Менделеева к учению начи­нает выходить за рамки понятия, определяемого словом «учение». Это была какая-то ненасытная алчба знаний. И эта необузданная работа мозга породила такую нагруз­ку, какой не мог выдержать неокрепший юношеский ор­ганизм...

Митя начал прихварывать со дня приезда в Петер­бург. У него болела грудь, он сильно кашлял. А осенью 1851 года открылось кровохарканье — грозный симптом чахотки. Болезнь прогрессировала, и в январе 1853 года Дмитрий Иванович слег. Рядом с ним в институтском лазарете лежал студент Бетлинг, больной туберкулезом. И как-то раз, когда директор с институтским доктором Кребелем обходили лазарет, Кребель, полагая, что бопь-

18

ные крепко спят, довольно громко сказал: «Ну, эти двое уже не встанут». Слова врача, которые для Дмитрия Ива­новича и так уже имели весьма зловещий смысл — его отец и три сестры умерли от чахотки, — приобрели зна­чение смертного приговора -после того, Как умер Бетлинг, ' По рапорту Кребеля конференция педагогического инсти­тута направила министру народного просвещ&ния хода­тайство о переводе Менделеева по состоянию здоровья в Киевский университет. Но благословенная сила духа спасла Менделеева если не от смерти (позднее, выясни­лось, что у него была не чахотка, а не очень опасный порок сердечного клапана, не помешавший ему дожить . до 73 лет), то от превращения в человека, неспособного интересоваться наукой из-за болезненной чуткости к нич­тожнейшим отправлениям своего организма.

Вместо того чтобы предаваться мрачным мыслям и от­чаянию, Дмитрий Иванович обратился к Кребелю с прось­бой дозволить ему держать очередной экзамен. Доктор удивился, но разрешение дал. Преодолевая слабость Мен­делеев встал, облачился, как полагалось по правилам, в парадный мундир и блистательно сдал экзамен. Когда после этого он побрел обратно в лазарет, товарищи устроили ему овацию — первую, но далеко не последнюю овацию в его жизни.

В архиве Менделеева не сохранилось документов о том, чем кончилось ходатайство института о его пере­воде в Киев. По всей видимости, он превозмогал болезнь. Но состояние здоровья Менделеева в годы его учения все время оставалось неважным, причиняло ему немало рас­стройства и хлопот. Он даже вынужден был отказываться от любимого своего развлечения — игры в шахматы. «Голубчики, — говорил он жалобным голосом пригла­шавшим его друзьям, — не могу; ведь вы знаете, что я целую ночь спать не буду».

Горячий интерес Дмитрия к наукам не остался неза­меченным со стороны преподавателей Главного педаго­гического института. Все эти очень разные люди с оди­наковой готовностью помогали Дмитрию, хотя его трудно было назвать тихим, покладистым студентом. Скорее на­оборот, он был нервным, страстным и резким юношей. Но рано и мощно проявившаяся одаренность — это такая сила, которая не только самого человека движет к по­ставленной цели, но и других побуждает помогать, невзи­рая на непокладистость его характера. И эта, в сущности,

2* 19

бескорыстная поддержка, которую окружающие оказы­вают таланту, зиждется на бессознательно возникающей уверенности в том, что труды и хлопоты, потраченные на такого человека, падают на благодатную почву и не пропадут даром. Пожалуй, именно в этом чувстве секрет того благорасположения к студенту Менделееву со сто­роны большинства профессоров Педагогического инсти­тута.

Сам Менделеев прекрасно понимал, что без такой доб­рожелательной поддержки он никогда не смог бы стать тем, кем он стал, поэтому он навсегда сохранил чувство глубокой признательности к своим учителям и к учеб­ному заведению, взрастившему его., Я «сам обязан Глав­ному педагогическому институту всем своим развитием,— писал он много лет спустя. — После первого же года вступления в него со мной приключилось кровохарканье, которое продолжалось и во все остальное время моего там пребывания. Будь я тогда стипендиатом или вообще приходящим слушателем, я бы лишен был всякой воз­можности удовлетворять возбужденную жажду знаний, а там все было под рукой, начиная от лекций и товарищей до библиотеки и 'лаборатории, время и силы не терялись на хождение в погоду, ни на заботы об обеде, платье и

тому подобное.

...Огонь в нашем очаге не тух от избытка топлива,

а мог только разгораться под влиянием не только про­фессоров и товарищей, не только удобств для притока всего того кислорода, нужного для научного горения, который доставляли рядом со спальными и жилищными помещениями находящиеся лаборатории и библиотеки, но и того общего напряжения или пыла, который уста­новился в Главном педагогическом институте».

Говоря об «общем напряжении или пыле, который установился в Главном педагогическом институте», Дмит­рий Иванович имел в виду группу студентов, чрезвычай­но серьезно готовившихся к будущей преподавательской деятельности. Много и систематически работая в течение учебного года, эти студенты свысока относились к тем, кто специально готовился к экзаменам, и демонстрирова­ли свое превосходство тем, что ночи напролет играли в карты в самый разгар экзаменационной сессии.

Результаты такого способа подготовки к экзаменам Дмитрий Иванович с блеском продемонстрировал при окончании института в мае 1855 года. В актовом зале

20

собрались не только многочисленные почетные гости — академики, профессора, генералы, — не только однокаш­ники экзаменующихся, но и студенты младших курсов как физико-математического, так и историко-филологи-ческого факультетов, специально пришедшие посмотреть, как будет сдавать экзамены Дмитрий Менделеев. Экза­менующиеся, облаченные в полную парадную форму, чувствовали себя немного смущенно и торжественно. Один за другим поднимались они на кафедру и отвечали на вопросы экзаменаторов.

Интересно, что на этом экзамене повторилась исто­рия, отдаленно напоминающая случай, происшедший на том достопамятном лицейском экзамене, на котором «старик Державин» благословил юного Пушкина. Роль метра довелось сыграть академику Юлию Федоровичу Фрицше, известному специалисту по органической химии.

«Присутствовав при экзамене в Главном педагогиче­ском институте, — писал академик директору института И. И. Давыдову, я с удовольствием слушал объяснение вопросам химии студента Менделеева. Убедившись, что этот молодой человек вполне владеет знанием химии и очень хорошо знаком даже с новейшим направлением этой науки, я долгом считаю сообщить вам об этом свое личное мнение и покорнейше просить ваше пр-во содей­ствовать с вашей стороны тому, чтобы г-ну Менделееву при определении на службу была предоставлена возмож­ность далее усовершенствоваться в химии».

У Давыдова на этот счет уже был готовый план: он выхлопотал разрешение, чтобы нескольких «отличней­ших» выпускников Главного педагогического института (в том числе, конечно, и Менделеева, удостоенного золо­той медали) оставить при институте еще на один год для усовершенствования в науках и приготовления н магистерскому экзамену...

Знаменитый в конце прошлого века французский со­циолог Г. Тард — с ним, кстати, Менделеев был знаком лично — писал: «Молодость отличается от зрелого воз­раста тем, что в молодом уме количество проблем пре­восходит количество решений, тогда как успокоившийся ум переполнен решениями, но у него почти нет вопро­сов». Другими словами, молодость спрашивает — зре-

21

лость отвечает. Следуя этому простому правилу, опытный педагог почти, безошибочно может сказать, что получится в будущем из его учеников. По каким же признакам, по каким вопросам, волновавшим студента Менделеева, все профессора уже и тогда видели, что перед ними был

будущий великий ученый?

При беглом взгляде на студенческие работы Дмитрия

Ивановича создается впечатление, что это работы юноши 'увлекающегося, одаренного, но без царя в голове, бро­сающегося из одной крайности в другую. Какое удиви­тельное разнообразие, какая почти беспорядочная пест­рота тем! «Описание Тобольска в историческом отноше-, нии», «О влиянии теплоты на распространение животных», «Об ископаемых растениях», «ol телесном воспитании детей от рождения до семилетнего возраста», «Описание грызунов С.-Петербургской губернии», «Неор­ганический .анализ умбры; найденной в 1854 году в Си-бйри», «Химический анализ финляндского минерала ор­тита», «Анализ и кристаллографическое исследование пироксена из Рускиала в Финляндии», «Изоморфизм в связи с другими отношениями кристаллических форм к составу», «О школьном образовании в Китае»...

Но весь этот кажущийся хаос интересов и проблем был настолько органичен для личности Менделеева, на­столько гармонично, хотя и неявно еще, были они сцеп­лены в его мыслях, что товарищам по институту никогда не пришло бы в голову считать набор этих работ случай­ным. Напротив. «Меня в то время, — писал его студен­ческий друг М. Папков, — поражала обширность взгляда Дмитрия Ивановича на проходимые науки». Обширность взгляда на проходимые науки... Много лет спустя, уже после смерти Менделеева, его ученик известный химик Л. Чугаев прекрасно объяснил, о чем свидетельствовала эта самая «обширность взгляда»: «Из всех признаков, от­личающих гениальность... два, кажется, являются наи­более показательными: это, во-первых, способность охва­тывать и объединять широкие области знания и, во-вто­рых, способность к резким скачкам мысли, к неожидан­ному сближению фактов и понятий, которые для обыкно­венного смертного кажутся далеко стоящими друг от

друга и ничем не связанными...»

И если студенческие годы показали, что Менделеев

умел «охватывать и объединять широкие области знания», то вся его дальнейшая жизнь есть, в сущности, прояв-

22 .

ление великого дара к «жеажиданвому сближению фак­тов и понятий».

Внимательное изучение показывает, что чрезвычай­ное разнообразие студенческих интересов Менделеева не было случайным, что ни одно из его увлечений не оста­лось без дальнейшей разработки. Тематика его студен­ческих работ поразительно точно очертила совокупность вопросов я проблем, занимавших его всю дальнейшую жизнь. Так, юношеское «Описание Тобольска в историче­ском отношении» нашло неожиданное продолжение в об­следовании «Уральской железной промышленности», ко­торое маститый профессор Менделеев возглавил в 1899 году. Студенческий доклад «О влиянии теплоты на распространение животных» — первое проявление дол­гого и устойчивого интереса к метеорологии и изучению климата. Доклад «О телесном воспитании детей» поло­жил начало обширной серии работ по проблемам просве­щения и образования. «Ботанизирования с Шиховским» пригодились ему при обследовании состояния уральских лесов. Даже студенческая лекция «О школьном образо­вании в Китае» и та принесла пользу при работе над бро­шюрой «Попытка понять китайские события», которую он написал в 1900 году: «Считаю неизлишним сообщить, что вышеприведенное представление о состоянии Китая... родилось у меня в 1854 г., когда мне, как студенту Глав­ного педагогического института, была задана тема проб­ной лекции: «О школьном образовании в Китае», для чего пришлось изучать много источников по истории и описаниям Китая». Но все это выяснилось потом, а тогда, в 1856 году, самой серьезной и важной из своих работ Дмитрий .Иванович по праву считал «Изоморфизм»...

«Не боги горшки обжигают... — гут «бог» обычно де­лал паузу, оглядывая склонившихся над колбами и про­бирками студентов, и, крякнув, благодушно выдыхал, — и кирпичи делают». Студенты понимающе переглядыва­лись: мол, легко говорить это Александру Абрамовичу Воскресенскому, искусные руки и изумительное чутье которого вызывали восхищение у самого Юстуса Либиха, основателя знаменитой гиссенской лаборатории. «Ему все Давалось с легкостью, — рассказывал впоследствии Дмит­рию Ивановичу кумир германских химиков. — На сомни­тельном распутье он сразу выбирал лучший путь». Но «бог» знал, что делал. Он приучил к серьезной науч­ной работе не одно поколение русских ученых, и это

23

славное братство людей, научившихся с его легкой руки «обжигать горшки и кирпичи делать», единодушно при­знало его «дедушкой русских химиков». Поэтому можно понять, с каким удовольствием взялся Дмитрий Ивано­вич за анализ минерала ортита, привезенного профессо­ром геогнозии С. Куторгой из Финляндии, когда узнал, что .чту работу ему надлежит выполнить под руковод­ством Воскресенского. «Этот анализ сделан так отлично, ' что напечатан (на немецком языке) в издании Минера­логического общества», — записано в отчете Куторги. За анализом ортита — первой печатной работой Менде­леева — последовал анализ другого минерала — пирок­сена.

В заметках к списку своих сочинений Менделеев пи­сал об этих анализах: «Ныне я не могу считать их до­стойными внимания», по всей вероятности забывая или упуская из виду то, что эти анализы привлекли его вни­мание к изоморфизму...

Среди прочих плодов ленивой доверчивости XVIII век

получил в наследство от веков предшествующих убеж­дение, будто химический состав веществ ничего общего не имеет с формой их кристаллов и потому одно и то же твердое вещество может-де быть получено в виде кри­сталлов любой формы. Приемлемое, пока речь шла на качественном уровне, это положение стало непроститель­ным заблуждением после того, как французский ученый Роме де Лиль в 1783 году изобрел гониометр — прибор для измерения углов в кристаллах. Но такова уж сила привычки — прошло 28 дет, прежде чем другой фран­цузский ученый — Р. Гаюи — не сделал того, что должно было сделать еще в 1783 году. Произведя множество из­мерений, Гаюи установил закон, прямо противополож­ный старому утверждению, а именно: веществу данного состава соответствует одна и только одна форма кристал­ла. Другими словами, атомы или молекулы, складываясь в кристалл, формируют его, как говорится, по своему об­разу и подобию. Поэтому, зная химический состав веще­ства, можно сразу сказать, как должен выглядеть его кристалл. И наоборот, простым измерением углов кри­сталла можно однозначно установить, из какого вещества

он состоит. ' В сущности, закон Гаюи языком науки утверждал

принцип, который на языке поэзии выразил Гёте: «Ничто не внутри, ничто не вовне, ибо то, что внутри, есть и

24

вовне». Но, несмотря на столь вескую поэтическую под­держку закона Гаюи, уже в момент его установления были известны факты, противоречащие ему. На них попросту закрывали глаза, пока в 1820 году германский химик Э. Митчерлих не обнаружил изоморфизм — явле­ние, при котором одинаковые или очень близкие кристал­лические формы свойственны веществам далеко не оди­накового состава. Экспериментируя, например, с натрие­выми солями фосфорной и мышьяковой кислот, Митчер­лих обнаружил: эти вещества, хотя и различные по со­ставу, имеют настолько близкие кристаллические формы, что даже могут заменять друг друга в одном кристалле. Митчерлих назвал эти вещества изоморфами и сделал вывод, что, по всей видимости, между такими непохо­жими, казалось бы, элементами, как мышьяк и фосфор, есть какое-то глубоко запрятанное сходство, сродство, Таким образом, закон Гаюи был бы справедлив, если бы свойства химических элементов представляли собой хао­тический набор неповторяющихся, беспорядочно набро­санных величин, если бы каждый элемент был уникален, независим, неповторим и вел себя в химических реакциях совершенно отличным от всех других элементов образом Митчерлих внес сомнение в эти взгляды. Он установил, что есть какие-то таинственные связи между некоторыми элементами. Открытие германского химика смутно наме­кало, что элементы не беспорядочная толпа солдат, а дис­циплинированное войско, построенное в ряды и колонны. Но, увы, изоморфизм лишь смутно намекал, но не давал возможности выявить закон построения химического вой­ска, ибо, как скоро выяснилось, на углы и форму кристал­лов влияют многочисленные факторы, которые порой не­возможно отделить от проявлений химического сходства элементов. Поэтому для выявления сходств и различий, для уяснения закона классификации элементов одного изоморфизма недостаточно...

Таков и был, вывод студенческой диссертации Менде­леева. И вСе-такй он не зря считал, что «она определила многое». Ибо «Изоморфизм в связи с другими отношени­ями формы к составу» оказался зерном, зародышем,