Издательство «Молодая гвардия», 1974 г

Вид материала

Документы

Содержание «с этого момента мое отношение к промышленности в россии получает ясную определенность»

Подобный материал:

• Леонид Гроссман. Пушкин. Москва, Издательство ЦК влксм "Молодая гвардия", 1939, 648, 165.63kb.
• Достоевский москва «молодая гвардия», 6899.86kb.
• Москва «молодая гвардия» 1988 Гумилевский, 3129.54kb.
• Конспект Список литературы. Данные о страницах, 1984.03kb.
• Анатолий Тарасов совершеннолетие хоккей и хоккеисты, 3158.36kb.
• Борис Иванович Машкин, российский патентный поверенный. Российская судебная практика, 14.83kb.
• Етирования читателей области к 65-летию создания Краснодонской подпольной молодежной, 358.85kb.
• Леонид Борисович Дядюченко автор нескольких книг стихов и документальной прозы,, 3027.99kb.
• «Молодая гвардия», 118.47kb.
• А. Н. Яковлев от Трумэна до Рейгана доктрины и реальности ядерного века издание второе,, 5531.78kb.

Из всех химиков, к которым обратился Меншуткин, отказался подписать протест один лишь Бейлыитейщ И это обстоятельство наряду с тем, что он отчасти про­тивопоставлялся Менделееву как кандидат, дало повод некоторым газетам причислить его к так называемой «немецкой партии».

С другой стороны, и некоторые из академиков нерус­ского происхождения позволили себе высказывания, ко­торые лучше было бы оставить при себе. Один из них подлил масла в огонь, простодушно удивляясь подняв­шейся полемике: «Да ведь Академия вовсе не русская;

она — Императорская Академия!» Другой имел неосто­рожность публично заявить Бутлерову, что академиче­ское большинство верит не ему, русскому академику, а верит боннскому профессору Кекуле; и что, вообще-то го­воря, академия неподсудна русским ученым... Случилось то, чего опасался. Бутлеров. Вместо разговора о реакци­онности академии, о ее оторванности от живого развития русской науки, о ее самоизоляции получился разговор о борьбе «русской» и «немецкой» партий, о немецком за­силье и так далее. Тогда выходило: Менделеев не был избран потому, что был русским, а не потому, что его не­укротимая энергия и передовые по тому времени обще-

176

ственные взгляды угрожали тлетворному духу, насаж­давшемуся в академии Веселовским. Тогда выходилоа Бейлыптейн устраивал Веселовского только потому, что происходил из немцев, а не потому, что он обладал ти­хим, покладистым характером и никогда бы не вступил в конфликт с академическим начальством.

Сейчас, когда злоба дня отлетела от этих давно ми­нувших событий, мы с гордостью можем отметить, что лучшие представители отечественной науки не унизи­лись до такого националистического толкования акаде­мического конфликта 1880 года. Сам Бутлеров, централь­ная фигура конфликта, не уставал повторять: «В своем научном развитии я многим обязан западноевропейской науке и привык относиться к ней с должным уважени­ем. С другой стороны, с прошедшим нашей Академии связаны столь блестящие имена, чужие по звуку, но род­ные нам по великим заслугам пред Россией, что нельзя не преклониться пред ними с полным уважением. Я был поэтому весьма далек от каких-либо скороспелых выво­дов, основанных на внешности...» Александр Михайло­вич не допустил также и нападок на Бейлыптейна толь­ко за то, что тот был нерусского происхождения. Он все время подчеркивал, что Бейлыптейн заслуженный тру­долюбивый ученый, но, «отводя в нашей науке г-ну Бейлыптейну почетное место, вполне им заслуженное, нет надобности принижать для этого других ученых, стоящих выше его...».

Нужно отдать должное и поведению самих профессо­ров, которые волею судеб оказались в положении сопер­ников. Дмитрий Иванович продолжал высоко ценить Бейлыптейна, а тот, в свою очередь, не раз говорил;

«У нас в России больше нет талантов таких же могучих, как Менделеев».

Дмитрий Иванович воспринял забаллотирование до­вольно спокойно, но поднявшаяся газетная шумиха и письма с выражением соболезнования доставили ему не­мало неприятных минут.

«Выбора в академию я не желал, им оставался бы не­доволен, — объяснял он свое состояние одному из дру­зей, — потому что там не надо, что я могу дать, а мне перестраивать себя уже не хочется. Ни важности замор­ской, ни солидной устойчивости в объекте занятий, ни напускного священнодействия в храме науки — ничего этого во мне быть не может, коли не было. И пришлось

бы мне сталкиваться, а теперь противно мне это, пропала былая охотка. Оттого и рад был.

Тяжело же стало тогда, когда посыпались телеграм­мы вроде Вашей... Тяжесть облегчилась по добром раз­мышлении, когда пришла верная догадка — ведь я лишь повод, подходящий случай, чтобы выразилась на мне охота ветхое заменить чем-то новеньким, да своим. Про­светлело на душе, и я... готов хоть сам себе кадить... чтобы основы академии преобразовать во что-нибудь но­вое, русское, свое, годное для всех вообще и, в част­ности, для научного движения в России».

Оглядываясь на события 1880 года, Дмитрий Ивано­вич с удовлетворением мог остановить свой взгляд лишь на одном из них — поездке на Кавказ. И возможно, именно поэтому в автобиографических заметках, состав­ленных буквально за несколько месяцев до смерти, под цифрой 1880 он записывает всего одно событие этого года: «4 июня командирован на 3 месяца... Ездил с Во­лодей (была и Анна Ивановна) по Волге».

Еще во время пребывания в Америке, осматривая с любезным Гетчем нефтеносные провинции Пенсильва­нии, Дмитрий Иванович задумался о происхождении неф­ти. Хотя Гетч не был геологом и хотя ему не хватало широты знаний, он оказался для Менделеева настоящей находкой, ибо держал в голове сотни цифр, фактов и наблюдений, касающихся практики нефтяного дела. Поэтому Дмитрий Иванович смог очень быстро проверять и уточнять возникающие в его голове гипотезы. Для это­го ему надо было лишь выводить из своих построений всевозможные следствия, а Гетч тут же говорил ему, наблюдается что-нибудь подобное в действительности или нет. И постепенно соображения и наблюдения Дмитрия Ивановича начали складываться в стройную гипотезу, совершенно по-новому объясняющую происхож­дение нефти.

В то время считалось, что, будучи смесью органиче­ских веществ — углеводородов, нефть могла произойти только из органических остатков некогда живших на зем­ле животных или растений. Но во время своих поездок с Гетчем Дмитрий Иванович обратил внимание на то, что нефть добывается из таких древних геологических образований, что в них не могли встречаться в больших

178

количествах живые организмы. Попасть же на такую глубину с поверхности они тоже не могли, ибо нефть, более легкая, чем вода, может перемещаться лишь из глубоких пластов в верхние слои, но никак не может спускаться вниз.

«Мне стало очевидно, — писал Дмитрий Иванович, — что нефть образовалась в пластах более глубоких, чем самые древние слоистые образования... и я составил гипо­тезу, объясняющую происхождение нефти проникнове­нием воды в трещины земли до внутреннего земного ядра, в котором можно предположить, на основании мно­гих данных, существование углеродистого железа... От действия протекающей воды на сильно накаленное внутреннее металлическое ядро должны были образо­ваться, но моему мнению, углеродистые водороды, тож­дественные с нефтью». Разумеется, мистер Гетч не мог ответить, что получится при взаимодействии раскален­ного чугуна с водой, да Менделеев и не ожидал от него ответа. В каком-то уголке памяти у Дмитрия Ивановича сохранились сведения о том, что в гренландском метео­рите было обнаружено около 10 процентов углерода и органического вещества. Зато Гетч сообщил Менделееву другой очень важный факт: в пенсильванской нефти ни­когда не было обнаружено остатков органических тканей.

В 1876 году, возвращаясь в Петербург, Дмитрий Ива­нович держал в голове готовый план исследований. Исследовав под микроскопом свежую нефть, он не на­шел в ней следов органических тканей. А обработав во­дой чугун, очень богатый углеродом, он убедился, что образуются вещества, близкие к тем, из которых состоит нефть. Позднее французский ученый Клоэз показал, что действительно сильно науглероженный чугун способен давать продукты, почти тождественные с природной нефтью.

Но главным доводом в пользу своих предположений Дмитрий Иванович считал то, что нефтяные источники как в Пенсильвании, так и на Кавказе расположены вдоль пиний, параллельных направлению горных хреб­тов. Выпираемые изнутри могучими силами, эти хребты должны были проламывать напластованные сверху поро­ды, и через образовавшиеся трещины внутрь земли устремлялись струи воды. Достигнув раскаленного угле­родистого железа и других металлов, вода давала целую гамму химических соединений. Превращенные внутри-

земным жаром в пар, они устремлялись по трещинам и ходам в верхние слои, охлаждались, конденсировались и образовывали в принимавших их слоях нефтяные

залежи.

Гипотеза Дмитрия Ивановича произвела такое впе­чатление на немецкого геолога Р. Абиха, который два­дцать лет занимался изучением геологии Кавказа, что он счел необходимым перевести менделеевскую статью на немецкий язык и опубликовать перевод в отчетах Венского геологического института за 1879 год. Эта не­ожиданная поддержка авторитетного геолога и оживле­ние русского нефтяного дела после отмены акциза воз­будили в Дмитрии Ивановиче горячее желание самому поехать на Кавказ и лично осмотреть новые месторожде­ния. Весной министерство финансов дало средства для поездки Менделеева и его сотрудника А. Потыпицына на Кавказ.

Для Дмитрия Ивановича эта поездка была особенно волнующей. Во-первых, начальство Морского корпуса, где учился его сын, разрешило Володе поехать на Кав­каз вместе с отцом. А во-вторых, с ними отправилась в путешествие и Анна Ивановна. Она ехала на летние каникулы на Дон, к родителям, и Дмитрию Ивановичу не стоило больших трудов уговорить ее ехать вместе до Нижнего Новгорода поездом, а дальше до Царицына па­роходом. В Царицыне они расстались, и все остальное путешествие Дмитрий Иванович проделал с Володей. Анна Ивановна никогда и нигде не говорила о том, что летом 1880 года путешествовала по Волге с Дмитрием Ивановичем.

Много позже в своих воспоминаниях, изданных в 1928 году, она пишет так, будто осенью 1880 года они встретились впервые после долгого перерыва и будто тут только чувства их вполне проверились. В смятении она написала письмо отцу, и тот предложил ей немедленно уехать на несколько месяцев за границу.

«Я уезжала одна (в начале декабря 1880 г.), — вспоминала Анна Ивановна. — Дмитрий Иванович про­вожал меня, помогал сам укладывать красивый кофр, купленный для этого путешествия; был и особый замок с буквами, который отпирался на слове Roma».

8 февраля 1881 года на университетском акте, где присутствовал министр народного просвещения В. Сабу-

180

ров, студент Л. Коган-Бернштейн, поднявшись на хоры, произнес обличительную речь против министра и бросил в зал пачку прокламаций центрального студенческого кружка, незадолго до того организованного исполнитель­ным комитетом «Народной воли». Произошло замеша­тельство, воспользовавшись которым несколько студентов протискалось к первому ряду, где сидел Сабуров, и один из них нанес ему удар...

Предвидя новые затяжные волнения и разбиратель­ства, Дмитрий Иванович решил оставить университет. «На университетском акте, — писал он впоследствии, — министра Сабурова хотел ударить Коган-Бернштейн... Беспорядки и волнения шли. Устал я и к Анюте хоте­лось. Подал в отставку, а меня уговорили — на отпуск (Бекетов был ректором). 17 февраля простился с универ­ситетом, отправился 26 февраля в Рим к Анне Ивановне, которая приняла ласково, хотя и шутливо, однако крот­ко пошла за меня 2/14 марта».

«Мы уехали из Рима вместе. Я даже не успела ни с кем проститься, — вспоминала Анна Ивановна. — Мы поехали в Неаполь, потом на Капри, чтобы обсудить наше положение. В Риме было слишком много знако­мых, а нам было не до них. Дмитрий Иванович предло­жил так: пока дело о разводе идет, поехать на Волгу, на нефтяной завод Рагозина, куда его давно приглаша­ли... Теперь это приглашение было кстати... До лета нам оставалось еще полтора месяца, и он захотел показать мне Париж и Испанию, в которой и сам еще не был».

В Париже Дмитрий Иванович встретился с Рагози­ным и договорился с ним о приезде в Константинове, на Волге, где находился рагозинский нефтеперерабатываю­щий завод. На этом парижские дела были закончены, и молодые отправились в путешествие по Испании — одно из немногих путешествий Дмитрия Ивановича, не пре­следовавшее научных целей.

Путешественники, хорошо знающие Испанию, отме­чают, что в пейзажах, природе этой страны есть некото­рое сходство со степной Россией. И однажды Менделеев и Анна Ивановна испытали точно такое впечатление. Ночью им пришлось ожидать поезда на станции, оди­ноко стоящей в поле. Они молча сидели на ступенях лестницы и задумчиво смотрели в степь. «Яркие звезды, теплый ветерок, тишина, нарушавшаяся только треском кузнечиков, — писала Анна Ивановна, — и вдруг вспом-

181

нилась мне такая же станция в степях, такой же ласко­вый ветерок там далеко, далеко. Ночная темнота допол­няла иллюзию. Я сказала Дмитрию Ивановичу о своих думах, и вдруг нас обоих потянуло, захотелось домой в Россию».

Из Толедо они заехали в безлюдный — не сезон — Биарриц, где пробыли десять дней. А после Биаррица отправились в Россию. Здесь очень ненадолго останови­лись в Петербурге, потом в Москве — и на Волгу.

Эта короткая остановка в Петербурге принесла Дмит­рию Ивановичу немало треволнений.

«Я с утра ждала его звонка, — вспоминает дочь Дмитрия Ивановича, — и бросилась в переднюю ему на­встречу, а мать оставалась у себя в комнате. Отец во­шел очень тихо... Я подбежала к нему и поцеловала, и вдруг у него на левой руке я увидела новое обручаль­ное кольцо, надетое на среднем пальце. Раньше этого кольца у него не было. У меня екнуло сердце, и я, быст­ро повернувшись, убежала к матери, оставив отца од­ного в передней, и, вбежав в ее комнату, сказала: «У па­пы обручальное кольцо».

Мать дала согласие на развод, так как Анна Иванов­на Попова должна была стать матерью, отец был за гра­ницей с ней».

Возбудив дело о разводе, Дмитрий Иванович уехал в Константинове. Нефтяной завод Рагозина стоял па крутом берегу Волги, вокруг него были разбросаны мно­гочисленные постройки и деревянные домики для слу­жащих, а в отдалении на горе огромный дом с садом и оранжереями, где жил сам Рагозин. «Мы заняли один из домиков, — вспоминает Анна Ивановна. — В нем было пять небольших комнат с очень простой обстановкой и кухней. С балкона открывался вид на Волгу... Дмитрий Иванович был очень занят в своей лаборатории на за­воде. Я все время была дома. Одиночество меня не то­мило».

Лето 1881 года Феозва Никитична с дочерью провела в Боблове, куда Менделеев этим летом не приезжал, а потом они въехали в новую квартиру, которую Дмит­рий Иванович сам им снял и полностью обставил. По­этому, когда наступил учебный год, Дмитрий Иванович с Анной Ивановной поселились в университетской квар­тире. К концу года развод был оформлен. Но консисто­рия, рассматривавшая это дело, наложила на Дмитрия

182

Ивановича епитимью — запрещение вступать в брак » течение семи лет. Ветхие церковные уложения вошли в непримиримое противоречие с законами жизни: 29 де­кабря в университетской квартире Анна Ивановна ро­дила дочку Любу...

Когда на склоне лет, комментируя свою книгу «О со­противлении жидкостей», Дмитрий Иванович писал, что личные средства, предназначенные для ее окончания, «пошли на деда семейные», он имел в виду 10 тысяч руб­лей — сумма, за которую священник церкви Сниридония в Адмиралтействе согласился обвенчать его с Анной Ивановной, невзирая на епитимью. Венчание состоялось сразу же по окончании великого поста — 22 апреля 1882 года. И хотя священник был немедленно расстри­жен, он счел 10 тысяч рубли вполне достаточной ком­пенсацией за утраченный сан.



«С ЭТОГО МОМЕНТА МОЕ ОТНОШЕНИЕ К ПРОМЫШЛЕННОСТИ В РОССИИ ПОЛУЧАЕТ ЯСНУЮ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ»

(1881—1886)

1 марта 1881 года, когда на Екатерининском канале в Петербурге бомбой народовольцев был убит император Александр II, Дмитрий Иванович спешил в Рим. И, про­ведя в прекрасном далеке около трех месяцев, он не знал и не мог знать о тех важных событиях, которые после­довали за смертью царя. Он не знал, что 12 марта Испол­нительный комитет «Народной Воли» опубликовал пись­мо новому царю — Александру III, в котором револю­ционеры наивно предлагали монарху добровольно созвать «представителей от всего русского Народа для перс-смотра существующих форм государственной и обще­ственной жизни». При выполнении этого требования на­родники обещали прекратить свою революционную дея-тельность, самораспуститься и посвятить себя культурной работе на благо народа.

«Итак, Ваше Величество, — решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор», — писали члены Испол­нительного комитета, не подозревая, что выбор уже сде­лан. За четыре дня до опубликования этого письма на

184

заседании совета министров мрачный вдохновитель реак­ции обер-прокурор святейшего синода К. Победоносцев, обращаясь к Александру III, говорил: «В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растле­вающие речи, а о деле. Нужно действовать!»

Поначалу характер этих действий не был понят рус­ским обществом. Так, в конце 1881 года распространились слухи, что президент Академии наук престарелый Литке будет заменен. Это побудило Бутлерова в феврале 1882 года опубликовать в газете «Русь» большую статью «Русская или только императорская Академия наук в С.-Петербурге?», в которой он подверг уничтожающей критике заскорузлые академические порядки и действия предводительствуемого Весеповским большинства. Возмож­но, что именно статья Бутлерова склонила Менделеева к мысли высказать и свое мнение на этот счет. Но верный своему принципу, согласно которому критиковать гораздо легче, чем предлагать что-нибудь взамен критикуемого, Дмитрий Иванович решил поговорить о том, «какая же академия нужна России?». Именно так должна была называться статья, которую он начал диктовать стено­графистке в феврале 1882 года.

По мнению Менделеева, академия была задумана Петром I как учреждение,/которое, с одной стороны, долж­но готовить национальные кадры для русской науки, а с другой — изучать естественные богатства России, ее географию, историю, климат, флору и фауну. И в тече­ние ста лет после своего образования Академия наук с этими задачами справлялась. Хотя академики, выписан­ные из-за границы, не создали вокруг себя крупных научных школ, но они обучили и подготовили русских ученых, которые оказались способными такие школы создать. Так, академики Г. Гесс и К. Клаус были учи­телями основоположников русской химии — Воскресен­ского и Зинина. Успешно была выполнена и вторая за­дача: первые научные сведения о географии, истории, гео­логии России были добыты либо академиками-иностран­цами — К. Бэром, Г. Миллером, П. Паласом, — либо их русскими учениками — И. Лепехиным, С. Крашенин-никовым.

Призванная к живому делу, несущая на себе важные общественные задачи, академия была отличной почвой и для процветания чистого знания, олицетворявшегося

185

в математиках Л. Эйлере и Д. Бернулли. Но к середине XIX века положение изменилось. Изучением России гораздо успешнее, чем академия, начали заниматься обще­ства естествоиспытателей и географическое; подготовка ученых сосредоточилась в университетах; видные ученые тоже стали тяготеть к университетам, и вне стен акаде­мии оказались такие корифеи отечественной науки, как Н. Пирогов, И. Сеченов, С. Боткин, А. Столетов, да и

сам Менделеев.

«Монастырь, Академия, Университет, — диктовал Дмитрий Иванович, — вот те последовательные ступени науки, которыми характеризуются близкие прошлые

века».

А что дальше? Каким должно быть научное учреж­дение, вызванное к существованию новыми практически­ми потребностями жизни? Каковы, наконец, сами эти

потребности?

За таким научным учреждением, считая Менделеев, за Академией наук нового типа, того, который нужен России, «останутся двоякие обязанности: во-первых, центрального ученого общества, которое было бы действи­тельно центром действительных научных сил страны; во-вторых, центрального ученого комитета, в распоряжение которого должны перейти и предприятия практического государственного значения...».

Тот, кто хоть немного знаком со структурой Акаде­мии наук СССР, может убедиться, что многое из того, о чем говорил Менделеев 90 лет назад, осуществилось па деле. По старым правилам академик должен был жить обязательно в столице. Дмитрий Иванович считал, что это неверно, что академиком может быть избран ученый, живущий в любом городе России. Он считал, что акаде­мия должна иметь свои лаборатории, обсерватории и мастерские, что ее филиалами должны быть университе­ты и научные общества страны. Он считал, что в ака­демию должно избирать не только ученых, но и крупных инженеров и конструкторов, которые предъявляют не опубликованные статьи, а воплощенные в металл мо­сты, здания и машины. Он считал, что академия должна не только заниматься научными исследованиями, но и быть консультантом государства по всем без исключения научным вопросам.

Можно лишь сожалеть, что никто из современников Дмитрия Ивановича так никогда и не прочитал этой

186

статьи. Больше 80 лет пролежала стенограмма в архи­ве, пока в 1965 году ее не удалось расшифровать

В чем же дело? Почему Дмитрий Иванович вдруг утратил интерес к волнующей его теме и оборвал диктов­ку на полуслове?

Оказывается, именно в это время стали известны при­чины, по которым Ф. Литке смещали с поста президен­та Академии наук. Для нового царствования он оказал­ся недостаточно реакционным и недостаточно попираю­щим устав академии. Так, он мог избежать скандала с неизбранием Менделеева, наложив как президент ве­то на предложение Бутлерова. Но, «сколько ни толко­вал я это непонятливому старику, — со злобой вспоми­нал Веселовский, — он никак не соглашался, говоря:

«Да на каком же основании могу я не позволить Бутле­рову внести в Академию его предложение?» Как я ни бился с ним... ничего не помогло; баллотировка состоя­лась». И вот теперь недостаточно гибкий реакционер Литке должен был покинуть пост президента...

Но не удаление Литке стало причиной охлаждения Менделеева к статье. Просто он узнал, что вместо Лит­ке президентом Академии наук будет назначен министр внутренних дел граф Д. Толстой. Дмитрий Иванович давно знал графа, был о нем весьма невысокого мнения и называл его не иначе, как «образцовым, умелым бе до-куром и смутьяном». Поэтому 23 февраля Менделеев прервал диктовку на полуслове и перестал думать об академии, а 26 февраля в той же тетради появилась сте­нограмма следующей его статьА «О топливе и его завод­ском применении». \

Мысли о заводском деле начали всерьез интересовать Менделеева еще в 1861—1862 годах, когда он вернулся из заграничной командировки с кучей долгов. Перебирая различные планы устройства своей жизни, он все чаще и чаще начал задумываться о том, чтобы учредить соб­ственный завод. Вот почему он с радостью согласился на рождество 1861 года поехать осмотреть завод, при­надлежавший его коллеге по Технологическому институту А. Рейхелю.

«...Мысль моя та, — записал он в дневнике накануне отъезда, — чтоб теперь осмотреть завод Рейхеля, с ко­торым еду вместе, — потом осмотреть также заводы за