Ошо Раджниш. Мессия. Том I
| Вид материала | Документы |
- Ошо Раджниш. Впоисках Чудесного. Чакры, Кундалини и семь тел, 3681.15kb.
- Беседы по сутрам Йоги Патанджали, 2853.65kb.
- Шри раджниш (ошо) Библия Раджниша Том 1, книга, 3842.16kb.
- Ошо, известный также как Багван Шри Раджниш просветленный мастер нашего времени. «Ошо», 6641.39kb.
- Ошо, также известный как Багван Шри Раджниш просветленный Мастер нашего времени. Ошо, 6821.31kb.
- Я вам рассказывал одну историю, очень древнюю историю о том, как одна львица родила, 2356.06kb.
- Пустая лодка ошо беседы по высказываниям Чжуан Цзы, 5041.82kb.
- П. Полонский почему евреи не приняли христианство, 215.08kb.
- М. Д. Голубовский По поводу книги историка С. Ю. Дудакова «Ленин как мессия». Иерусалим., 118.29kb.
- Интуиция Знание за пределами логики Ошо, 1722.9kb.
Но потом прибыли слепые, глухие, всезнающие. И из-за того, что все простые люди, толпы их, были под таким сильным впечатлением от самого присутствия Альмустафы, они тоже умоляли его — но это было лицемерием. Те проблемы не были подлинными; они не исходили из их собственных сердец. Они просто показывали людям: «Не только вы признали его, мы тоже признали его». Они всегда хотят убедить людей: «Мы впереди вас».
Но Альмустафу не обманешь, невозможно обмануть.
...Но он не отвечал им. Напротив: Он только склонил свою голову; и те, что стояли рядом, видели его слезы, падающие ему на грудь.
Те слезы — его ответ этим людям, которые все еще притворяются. В момент отъезда — когда бескультурные, нецивилизованные, необразованные и бедные признали — они все еще не могут признать, они не могут увидеть. Сильные слепы. Знающие слепы.
Он плачет, слезы падают ему на грудь, — от сострадания: «Что за люди правят миром?»
Губернатор Калифорнии захотел встретиться со мной. Он прислал посыльного. Я сказал: «Я доступен. Он должен был прийти сам, а не присылать вас. Что мешает ему? Если бы я захотел увидеться с ним, я пошел бы и постучал в его дверь; именно так надлежит поступать. Он должен прийти и постучать в мою дверь. Каждому добро пожаловать». Женщина, приходившая с поручением, сказала: «Но он губернатор».
Я сказал: «Он может быть Богом — и тогда, если ему захочется встретиться со мной, он должен прийти». Однако власть, престиж, респектабельность... Один президент Индии, Джакархуссейн, прислал поручение с одним из старейших членов парламента, Сетхом Говиндасом, — и я принял Сетха Говиндаса. Он попытался убедить меня.
Я сказал: «Забудь это. Если он хочет увидеть меня и встретиться со мной, я доступен, но мне незачем ходить в президентский дом».
Он сказал: «Ты не понимаешь, он может оказать огромную помощь».
Я сказал: «Всю свою жизнь я доверял только сущему, а не чьей-то помощи».
Фактически, это была его проблема, ведь если бы ему удалось проводить меня к президенту, он обязал бы президента. Но мой прямой отказ... он сказал: «Как же мне сообщить это ему?»
Я сказал: «Повтори точно мои слова: жаждущие приходят к источнику, а не источник бегает за жаждущими людьми. Жаждущий человек может быть президентом, это не имеет значения; нищий или император, кем бы он ни был, если он жаждет, то должен прийти к источнику».
Я тоже плакал, потому что я тоже встречал столько слепых людей. Даже мои собственные саньясины иногда пытались убедить меня: «Если губернатор, премьер-министр или президент благоволит к тебе, то эти мелкие сошки, полицейские уполномоченные и другие, не будут изводить тебя. Наоборот, они будут приветствовать тебя».
Я сказал: «Я не бизнесмен».
Мой отец часто говорил мне: «Ты прекрасно знаешь, что нехорошо спать и прятать свою голову и лицо под одеялом. Это негигиенично».
Я говорил: «Я знаю. Но у меня нет никакого другого времени для моих слез».
Темной ночью, накрывшись одеялом, я могу рыдать и плакать от всего сердца, видя всевозможную глупость, происходящую вокруг во всем мире.
И если вы скажете этим людям: «Вы причина того, что земля становится адом», — они будут раздосадованы, они будут раздражены. Они станут мстительными. Теперь, по крайней мере, я могу утверждать: ни у кого за всю историю человека не было так много врагов, как у меня. Это в полном смысле слова большое отличие. А я не вредил никому.
Я приложил все усилия, чтобы разбудить вас, вручить послание, которое я несу в своем сердце, поделиться моим безмолвием и моим блаженством. А люди раздосадованы, раздражены. Почти все страны мира решили, что я не имею права ступать на их землю.
Я полагал, что хотя бы моя родная страна поступит по-другому, но я ошибся.
Идиоты есть идиоты.
Американцы они или индийцы, безразлично.
Я находился в Бомбее. Один из лидеров, президент некоей влиятельной политической группировки, написал письмо главному министру и прислал копию мне. Письмо уведомляло главного министра, что мое присутствие в Бомбее осквернит атмосферу.
Я сказал: «Боже мой, может ли кто-либо осквернить Бомбей? Наихудший город во всем мире...» Четыре месяца я был там: я никуда не выходил ни разу, я никогда не выглядывал из своего окна, я оставался в совершенно закрытой комнате, — и все же запах был неистребим... Как будто вы сидите в туалете! Вот что такое Бомбей.
Я начал думать, как можно осквернить его еще больше, но, стыдно признаться, не мог найти никакого способа. Это выше моих сил.
А затем было оказано давление на одного из моих саньясинов, в доме у которого я гостил четыре месяца: если я не удалюсь из его дома, он, его семья и его дом вместе со мной будут сожжены.
Иногда не знаешь — плакать или смеяться.
Кто-то непрерывно звонил по телефону каждый день: «Когда вы прибываете в Пуну? Я полицейский офицер и должен знать это, чтобы обеспечить вашу охрану».
Мы справлялись в полиции Бомбея, мы справлялись в полиции Пуны — нам отвечали: «Мы не звонили вам. Кто-то выдает себя за полицейского офицера».
Я собирался прибыть в прошлое воскресение, но мой хозяин настолько встревожился, что попросил защиты у полиции. В ночь на субботу полиция информировала его: «Мы можем обеспечить вашу защиту до Тана. Дальше вам придется просить другой округ, до Чинчвада; от Чинчвада вам придется просить у полиции Чинчвада защиту вплоть до Пуны».
Я сказал ему: «Не беспокойся. Чем просить защиты у этих людей... Знаю, я их защиту».
«Что ты имеешь в виду?» — спросил он.
Я сказал: «Когда меня арестовали в Америке, я был в наручниках, тяжелая цепь вокруг пояса, цепи на моих ногах. Я не мог даже идти. Они боялись, что вдоль всей улицы будут люди, и я могу поднять свои руки; поэтому они наложили еще одну цепь, соединяющую мои наручники с цепью вокруг пояса, так что я не мог двинуть руками. Они бросились как безумные в свой автомобиль... а причина была в людях, которые стояли вокруг, — они махали и показывали мне знак победы. Тогда я понял, почему они так спешили: вокруг были фотографы, вокруг были представители прессы, и если они увидят, что люди приветствуют меня, — а меня арестовали без всякого ордера на арест, — то будет похоже, что все разговоры о демократии просто вздор. Бесконечная пропаганда о правах личности, о свободе слова, просто дурачит весь мир».
Судебный исполнитель, сидевший в автомобиле спереди, провожая меня в тюрьму, сказал: «Здесь вы абсолютно защищены».
Я сказал: «О чем вы? Если быть в наручниках, закованным — это защита, то сначала предоставьте ее своему президенту, своим губернаторам, ведь их жизни в постоянной опасности. В Америке двадцать процентов президентов было убито. Это не малое число. Держите всех своих президентов в тюрьме, а не говорите мне ерунду!»
Сторонясь полицейской защиты, — потому что я видел полицейскую защиту, — вместо того чтобы отправляться из Бомбея в воскресенье, я выехал в субботу ночью. Мой хозяин не был уверен, но на следующее утро его убедили, — его дом окружили пятнадцать полисменов с винтовками.
Он был со мной, и его семья сообщила ему: «Полиция вокруг дома. Мы почти под арестом, и говорим, что Бхагван уехал прошлой ночью».
Они сказали полиции: «Вашей защиты просили, но потом он уехал сегодня в двенадцать часов. Зачем вы прибыли утром с винтовками? И мы просили только шесть полицейских офицеров в штатском — зачем целый полк?»
Они оставались целый день, считая, что я могу уехать в двенадцать. В конце концов, они подумали, что, возможно, меня нет в доме. Тогда начальник сказал сыну моего саньясина: «Бхагван обманул нас».
Странно — мы просили защиты, но если мы не хотим, вы не вправе навязывать ее нам — «мы будем охранять вас, хотите вы этого или нет».
Откуда же возник разговор об обмане?
Я добрался сюда в четыре часа ночи, и через три часа полиция была здесь. Я спал. Когда я открыл глаза, я увидел двоих полицейских у себя в спальне.
Я сказал: «Я никогда не вижу снов, особенно кошмарных. Как же эти птицы ухитрились попасть внутрь?» Я спросил: «У вас есть какой-нибудь ордер на обыск?» — У них его не оказалось. — «Тогда почему вы вошли в мою частную спальню?»
Они сказали: «Мы должны вручить вам уведомление». Иногда удивляешься, не пользуемся ли мы словами во сне. Это способ вручать уведомление? Это способ обслуживать людей? Все это слуги людей; мы платим им. Они должны вести себя как слуги... но они ведут себя как хозяева.
Я сказал: «Я не совершал никакого преступления. Я просто поспал три часа, это преступление?»
Один из них сказал: «Вы любите полемику, и полицейский комиссар чувствует, что ваше присутствие может спровоцировать насилие в городе». Сейчас эти люди даже не в курсе, что я был здесь в течение семи лет, и насилие не было вызвано в городе мною — какое еще доказательство нужно? Наоборот, человек из этого города пытался зарезать меня, убить меня — перед десятью тысячами саньясинов и двадцатью полицейскими офицерами он бросил в меня кинжал на утренней лекции. Почти невозможно было проиграть это дело — даже если бы мы захотели его проиграть. Десять тысяч очевидцев вам не найти ни в каком подобном деле — а еще двадцать офицеров полиции!
Однако дело было закрыто, чего никогда не бывало. Таковы наши судьи, такова наша полиция. Таковы наши полицейские комиссары. Если бы они хотели сохранить тишину в городе, им следовало бы вышвырнуть того человека, который пытался убить меня.
Но на следующий день, когда мой адвокат пришел увидеть комиссара, он был удивлен. На его календаре для приемов было имя того самого человека; оказалось, все дело было в нем. А я был здесь уже два дня, и до сих пор насилия в городе не произошло.
За семь лет, пока я был здесь, я выходил в ваш город только четыре раза. Я никогда не покидал ашрам. И те четыре раза были совершенно необходимы. Я ходил не смотреть фильм — мой отец умирал в госпитале, и поэтому я должен был идти. Один из моих саньясинов был в госпитале в коме — и я должен был идти. Все четыре раза я ходил только в госпиталь проведывать кого-то, кто был при смерти — и умирал. Сидя у себя в комнате, как мог я вызвать насилие в городе?
А в уведомлении... Я сказал: «Читайте. В чем мое преступление?» Мое преступление в том, что я полемик? Но скажите мне — был ли когда-либо человек, хоть немного разумный, который не был полемиком? Быть полемиком не преступление. Фактически, вся эволюция человеческого сознания зависит от дискутирующих людей: Сократ, Иисус, Гаутама Будда, Махавира, Бодхидхарма, Заратустра. Им повезло, что никто из них не заходил в Пуну. Этот город осужден, потому что этот город убил Махатму Ганди, этот город пытался убить меня... И они еще пытаются рассказывать мне, что я противоречив и опасен. Им даже не совестно.
Махатма Ганди был убит той же группировкой людей, которая пыталась убить меня. В грядущих столетиях Пуна запомнится как город убийц.
Поскольку у него не было веской причины — в противном случае вы снова увидели бы меня в наручниках и в тюрьме — за то, что я делаю что-то беспрецедентное, — тот полицейский офицер повел себя дурно: я лежал на своей кровати, а он швырнул уведомление мне в лицо! Я не могу терпеть такое нечеловеческое поведение. Я тотчас же разорвал уведомление, отбросил его прочь и сказал тем полицейским офицерам: «Ступайте и доложите своему комиссару».
Я знаю, что уведомление от правительства не следует швырять прочь, но есть же пределы!
Сперва закон обязан проявить гуманность и уважение к человеческим существам. Только тогда можно ожидать уважения от других. Это наши слуги; мы платим налог. А они превращаются в хозяев.
Прав был Альмустафа, что не отвечал им; они не заслуживают. Но я другого сорта человек, чем Альмустафа.
Он только склонил свою голову... Я никогда не сделаю так. Вы можете срубить мне голову, но я не склоню ее. И те, что стояли рядом, увидели его слезы, падающие ему на грудь.
Да, я тоже плачу и рыдаю из-за человечества, но я рыдаю в темноте, скрываясь. Я не хочу, чтобы вы видели мои слезы, потому что мои слезы будут тяжкими для вас. Мои слезы будут как раны для вас. Вы видели только мои песни... но и у моих глаз тоже есть слезные железы.
Но те слезы из-за слепых и глухих, бессердечных. Те слезы из-за всех категорий идиотов.
Пуна может похвастать одной вещью: У вас высшая категория идиотов в мире.
Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.
Каждое утверждение Халиля Джебрана значительно: почему к храму? Во всем мире тысячи и тысячи храмов, церквей, мечетей, гурудвар и синагог — люди ходят туда молиться. Их молитвы вроде повторяющихся слов попугаев; они даже не знают смысла тех слов.
Нет, функция храма совершенно другая. Функция храма в том, что когда кто-нибудь прибывает домой, как Альмустафа, то храм служит местом для объявления об этом. Альмустафа вступает в храм, храм становится священным.
Но без Альмустафы храм просто постройка — пустая, бессмысленная.
Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.
Вам следовало бы вступать в храм, только когда вы заслуживаете, когда вы заработали, когда чувствуете, что у вас есть что предложить — нечто священное, нечто запредельное.
И вышла из святилища женщина по имени Альмитра. Была она прорицательницей.
Между прочим, я хочу, чтобы вы помнили, что Халиль Джебран, возможно, один из тех очень немногих людей, для которых женщина ближе к священному, чем мужчина, — по той простой причине, что она больше сердце, чем голова. Она знает, как любить. А если вы не знаете, как любить, откуда же вам знать, как молиться?
Молитва — это не что иное, как самая чистая форма любви. Любовь, не адресованная кому-либо, любовь к целому. Альмитра была прорицательницей. Халиля Джебрана нужно запомнить навсегда как того, кто дарит уважение и достоинство женщинам. Все ваши так называемые религиозные, а на самом деле поддельные лидеры мира лишь осуждали женщину. Даже, величайшие из них, которых я глубоко уважаю, хотя и с оговорками, даже Гаутама Будда, несомненно, высочайший пик, когда-либо достигнутый до сих пор, Эверест, — даже он был непочтителен по отношению к женщинам. Годами он неизменно отказывался инициировать, какую бы то ни было женщину. И, в конце концов, после двадцати лет непрерывного отказа, непрерывного оскорбления, унижения, он изменил решение. Благодаря необычной ситуации, он вынужден был допустить и принять женские инициации. Он, наверное, делал это очень неохотно даже в тот момент. Он вынужден был согласиться, ведь та женщина была почти настоящей его матерью... потому что его мать умерла, когда он родился, в тот же час. Родная мать никогда не видела его; он тоже совершенно не помнил своей матери.
Младшая сестра его матери осталась незамужней именно потому, что она хотела позаботиться об этом редкостном ребенке, у которого была харизма с самого начала. Астрологи и провидцы объявили, что ему либо предстоит стать императором всего мира, либо отвергнуть мир и стать величайшим пробужденным человеком, известным человечеству.
Эта женщина воспитывала ребенка, заботилась о нем и пожертвовала своей собственной жизнью, ведь если бы она вышла замуж, то имела бы своих родных детей для забот, и жила бы своей собственной жизнью, своими детьми, своим мужем. Нет, она осталась незамужней, чтобы иметь возможность излить всю свою любовь на Гаутаму Будду.
Когда эта старая женщина, бывшая, можно сказать, настоящей матерью для него, пришла и попросила инициации, наступила великая тишина, великий миг сомнения. Двадцать лет непрерывного отказа... но как может он отказать этой женщине — которая пожертвовала всей своей жизнью ради него, а он не может сделать почти того же для нее, инициировать ее в саньясу? Неохотно, говорю я, он инициировал ее. Почему я говорю «неохотно»? Потому что немедленно вслед за этим он объявил: «Моей религии предназначалось длиться пять тысяч лет. Теперь она будет длиться только пятьсот лет из-за того, что женщина вошла в паству». Как будто женщина была болезнью, как будто религия Будды стала недостаточно здоровой, чтобы оставаться живой в течение пяти тысяч лет. Приход женщины, видимо, означал, что его религия сделалась раковой.
Отвратительное утверждение — и так же в случае с Махавирой, так же в случае с Иисусом, так же в случае с Мохаммедом. Так же в случае с Моисеем. А это наши высочайшие взлеты к звездам.
У Халиля Джебрана, похоже, гораздо больше человеческого, и гораздо глубже понимание. Прорицатели были во всех религиях, но Альмитра — прорицательница. И довод, даваемый им, необходимо понять очень глубоко и хранить в глубочайшей части вашего существа:
Он взглянул на нее с глубокой нежностью, ибо она первая нашла его и поверила в него, когда он был всего день в их городе.
Двенадцать лет он был в городе, и она была единственной, кто признал его — с первого же дня его прихода в город.
Люди продолжают спрашивать меня: «Почему у тебя столько саньясинов в женских телах?» — как будто саньяса имеет отношение к телу. Каким образом саньяса касается тела?
Саньяса относится к душе. И женщина более открыта и более достижима, потому что ей известна не логика, а любовь. А закон любви — это высший закон в жизни; законы, основанные на логике, — низшие.
Мужчине сначала нужно быть интеллектуально убежденным. У меня миллионы саньясинов — определенно, семьдесят пять процентов это женщины, двадцать пять процентов — мужчины. Это редкостный феномен, ведь Будда или Махавира, Мохаммед или Иисус — никто не допускал их.
Мужчину сначала необходимо убедить логически, он начинает с низшего. А потом — долгая лестница достижения пыла любви. Любовь абсолютно вне пределов логики, трансцендентна логике. Даже мои собственные саньясины — сначала они убеждаются: этот человек как будто прав; все, что он говорит, кажется существенным. Они воздвигают все виды сомнений в своих умах, они стараются любым способом быть скептичными. Когда же, в конце концов, их скептицизм и их сомнения разрушены, тогда толстый слой интеллектуальности устранен и их сердце достигнуто.
Но женщина сначала влюбляется в меня, а потом она думает: «Все сказанное им должно быть правильным. Как может любовь быть неправа?»
У них различный подход. Мужчина выбрал длинный маршрут — в этом нет необходимости, но это выглядит так мужественно, смело, тяжело, — и он будет продолжать долгое путешествие, прежде чем возвратится домой.
Женщина выбрала короткий путь любви — только один шаг. Не нужно даже второго шага. Единственный шаг, и вы прибыли. Это же говорю и я, потому что будет трудно понять, если я скажу в точности то, что происходит: нет даже и одного шага.
Мужчина делает много-много шагов, мили и мили, просто чтобы вернуться домой — усталым, опустошенным, грустным.
Вот почему святые выглядят такими печальными. Как вы называете их в Англии? — как побитые псы*. Хорошие люди, но без необходимости бегают во всех направлениях в поисках места, где они пребывали всегда.
Так что, строго говоря, женщине не требуется даже единственного шага. Истина состоит в том, что требуется шаг по направлению к женщине; женщина просто влюбляется — и она дома. Она и была там, любовь просто открыла ей глаза.
Альмитра первая признала, что Альмустафа принадлежит другому берегу, он посторонний здесь. Он не грезит о корабле — но он настолько любящий, такой прекрасный, что она не может сомневаться, даже если он и грезит. В ее глубокой любви его мечта становится реальностью. Корабль, который прибудет только через двенадцать лет, уже прибыл для Альмитры с самого первого дня. Той двенадцатилетней дистанции не существует для нее.
Люди спрашивают меня, почему так много женщин становятся саньясинами. Это просто: потому что они женщины, потому что они сердечны, потому что они знают только один язык, и это язык любви.
И она приветствовала его, сказав... — вы можете видеть разницу. Люди, которые признали в последний день, когда они увидели надвигавшуюся разлуку, вдруг осознали свою слепоту — среди них был человек, мессия, послание с другого берега. Но они были просто глухи и слепы, и сейчас уже слишком поздно.
Поэтому они говорят: «Задержись немного дольше... совсем немного. Мы не были способны вкусить твою истину, и мы не смогли напиться из твоих глаз. Прояви свою милость еще немного».
Но Альмитра произносит нечто совершенно иное:
(англ.) — виноватый, пристыженный.
Пророк Божий, разыскивая окончательное, долго искал ты в далях свой корабль.
И вот корабль твой прибыл, пора тебе отправляться.
Только любовь может видеть так.
Ум жаден. Ум есть жадность.
Все те люди, которые говорят: «Задержись немного»... Я говорю вам: если Альмустафа согласится с ними, они забудут все о нем снова. Снова они будут принимать его за само собой разумеющееся: «Что за спешка? А если корабль придет опять, мы сможем уговорить его остаться с нами».
Человек живет в завтрашнем, которое никогда не приходит. Ум не имеет контакта с настоящим; либо он живет в прошлом, либо он живет в будущем. Они потрясены: они не смогли признать, и двенадцать лет прошло — какая утрата! И они к тому же видят, что если бы он остался, то, быть может, завтра или послезавтра они сумели бы понять его истину, его опыт.
Но я повторяю еще раз: Если Альмустафа останется с ними, они забудут его снова.
Но Альмитра говорит ему: «Тяжело, больно, но другого пути нет. Ты ожидал долго, ты дал достаточно благоприятных возможностей этим людям. Теперь