Geum.ru

Павлов юрий Михайлович критика ХХ – ХХI веков: литературные портреты, статьи, рецензии. – М.: Литературная Россия, 2010. – 304 с

Вид материалаДокументы

Содержание


«русская тема» в. пьецуха
Час серости
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18

«РУССКАЯ ТЕМА» В. ПЬЕЦУХА:

СБОРНИК МЕРЗКИХ АНЕКДОТОВ


Во второй половине 80-х годов ХХ века началась очередная – теперь либеральная – кампания по дискредитации классиков русской литературы. Кампания, которая в ХХI веке набрала ещё большую силу. Книга В. Пьецуха «Русская тема», вышедшая 10-тысячным тиражом, огромным, по нынешнему времени, – типичный образчик продукции такого рода.

В аннотации к книге говорится, что в ней собраны «очень личностные и зачастую эпатажные эссе». Акцент на эти особенности «Русской темы» не объясняет ничего: жанр, форма выражения мыслей Пьецуха не раскрывает сути главной проблемы, с которой сталкивается читатель. А она, думается, заключается в том, насколько авторская версия литературной биографии героев книги соответствует реальным фактам жизни и творчества русских классиков. И с этим – добросовестным, объективным, профессиональным отношением к фактам – у Вячеслава Пьецуха большие проблемы, наиболее явные там, где он говорит о нелюбимых им писателях.

Эссе «О гении и злодействе» буквально фонтанирует неприязнью к Ф.М. Достоевскому, что для единомышленников Пьецуха – давняя традиция. Особенность позиции автора данного эссе проявляется иначе: он приписывает отношение ненавистников великого писателя всем его современникам. «О гении и злодействе» начинается утверждением, которое станет ключевым, лейтмотивным: «Достоевского не любили.

Его не любили женщины, каторжники, западники, студенты, III отделение, демократы, аристократы, славянофилы, наборщики, домовладельцы, издатели и писатели».

В этом суждении Пьецуха вызывает возражение и само деление на группы, границы между которыми условны, подвижны либо вообще отсутствуют (как в случае с западниками и демократами), и единодушие внутри каждой группы, и то, как определяется всеобщее отношение к Достоевскому. Говорить о всех группах «нелюбителей» писателя нет места и смысла, приведу несколько примеров, свидетельствующих об ином – о любви к Достоевскому.

Лев Толстой, как известно, не жаловал многих своих предшественников и современников. К Фёдору же Михайловичу он испытывал любовь, в чём признавался в письме к Николаю Страхову. Подтверждением искренней приязни стала и реакция Льва Николаевича на смерть Достоевского: «…И вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек»; «Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал и теперь плачу».

Каторжане не любили Достоевского до тех пор, пока он не видел в них людей, когда же писатель стал смотреть на собратьев по несчастью «марейскими» глазами, научился находить человека в человеке, неприязнь к нему исчезла.

Об отношении читателей к Достоевскому говорят и тиражи тех журналов, которые он редактировал и где был основным автором. В первый год издания «Времени» подписчиков было 2300; а уже в следующем году их стало 4302 человека. Ситуация повторилась через десять лет в «Гражданине». В 1871 году тираж умирающего журнала с «плохой» репутацией с приходом Достоевского сразу увеличился в два раза.

О любви к писателю людей разного происхождения, положения, мировоззрения свидетельствует их реакция на его смерть. Достоевского провожали в последний путь великие князья, кабинет министров во главе с Лорис-Меликовым, Владимир Соловьёв, Константин Победоносцев, Николай Страхов и многие другие известные и неизвестные люди России. Более 10 тысяч человек заполнили Кузнечный переулок и Владимирскую площадь, одних венков было шестьдесят семь, пятнадцать певчих хоров… По свидетельству Н. Страхова, «похороны Достоевского представляли явление, которое всех поразило. Такого огромного стечения народа, таких многочисленных и усердных заявлений уважения и сожаления не могли ожидать самые горячие поклонники покойного писателя. Можно смело сказать, что до того времени никогда ещё не бывало на Руси таких похорон».

И в других главах «Русской темы», в первую очередь таких, как «Товарищ Пушкин», «Нос», «Тяжёлые люди, или Проведение и поэт», «Одна, но пламенная страсть», «Последний гений», Пьецух стремится принизить, опошлить, осмеять всё то высокое в жизни и литературе, что собственно и делает человека личностью духовной, а литературу – национальной, русской. Главная цель автора книги – представить жизнь-трагедию как жизнь-анекдот, христоцентричную отечественную словесность как порождение «тяжёлых людей», «злодеев», по-разному ущербных, отпавших от Бога писателей. Например, в эссе о Сергее Есенине «Одна, но пламенная страсть» утверждается, что главной страстью поэта была не его любовь к России, а страсть к самоубийству, самоуничтожению, якобы присущая русским.

В отличие от многих и многих, «правых» и «левых», Вячеслав Пьецух версию об убийстве Сергея Есенина обходит стороной, даже не упоминая о ней. Обходит по понятным причинам. С Э. Хлысталовым, Ф. Мороховым, С. Куняевым, Е. Черносвитовым и другими исследователями, убедительно доказывающими факт убийства поэта, Пьецух спорить не решается. Версия же о самоубийстве органично вписывается в миф о страсти к самоуничтожению.

Произведения Есенина Пьецухом не анализируются. Не анализируются, уверен, потому, что сие занятие явно не по силам Вячеславу Алексеевичу. К тому же, видимо, он понимает, что к текстам Есенина ему лучше не прикасаться… Они сами по себе – опровержение сверхнесправедливых, убогих, мертворожденных оценок Пьецуха. Цитировать автора «Русской темы» мерзко, но приходится: «…Он (Есенин. –Ю.П.) постоянно сбивался с истинного пути. Отсюда все эти пьяные клёны и тополя, буйные головушки, бесконечные синтаксические ошибки, невозможные конструкции, вроде «И мечтаю только лишь о том», сусальности и прочие «спинжаки»; «…Он наиболее живо отразил нашу национальную наклонность к самоуничтожению, улестил русака разнузданностью и надрывом своей поэтики».

Когда же Пьецух «развенчивает» Есенина на материале фактов его биографии, то наглядно демонстрирует свои «знания», свою редкую «учёность». Особенно меня умиляет следующее утверждение: «Частенько ночевал по милицейским пикетам, но без последствий, поскольку Каменев приказал уголовных дел на Есенина ни под каким видом не заводить».

Про пикет – это, конечно, сильно сказано, как иностранцем… Спишем сей казус на особую возбуждённость Пьецуха, вызванную «спинджаками» и «бесконечными синтаксическими ошибками». Зададим риторический вопрос по биографии Есенина: суд над поэтом и многочисленные уголовные дела, заведённые на него, – это не последствия? Знает об этих фактах Пьецух или нет, сказать затрудняюсь, хотя знать обязан. По свидетельству Сергея Куняева, на сегодняшний день удалось обнаружить 8 уголовных дел (три оригинала и пять копий), заведённых на Сергея Есенина в период с 1920 по 1925 годы. Эдуард Хлысталов выдвигает иную версию в своей книге с говорящим названием «13 уголовных дел Сергея Есенина» (М., 2006).

И ещё… Во-первых, Есенин был женат трижды, а не пять раз, как утверждает Пьецух. Во-вторых, в предложении «он как-то пробился на приём к императрице Александре Фёдоровне» – туман, загадочность, неточность неуместны, ибо уже, как минимум, сорок лет назад этот эпизод из жизни Есенина был прояснён В. Вдовиным и П. Юшиным. И наконец, если последнее стихотворение поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…», написанное кровью, есть, по Пьецуху, проявление «дурного вкуса», то впору ставить вопрос о душевном здоровье, нравственной вменяемости эстета-оценщика…

В начале каждой главы Пьецух транслирует идею, которая далее развивается, обыгрывается на все лады. Чаще всего эта идея вынесена в заглавие, как, например, в эссе «Колобок» о Михаиле Пришвине. Сказочный персонаж – это, по Пьецуху, образ, выражающий сущность писателя, который «всех улестил, всех обманул, избежал кары за абстрактный гуманизм, оставил по себе (так у Пьецуха. – Ю.П.) чудесную прозу, которая вроде бы никак не могла появиться в царстве большевиков».

Показательно, что данное утверждение подаётся как аксиома: отсутствует не только анализ произведений Пришвина советского периода, но даже их упоминание; не цитируется, не комментируется и «главная книга» писателя – его уникальные дневники… «Повезло» только сборнику «За волшебным колобком», на материале которого Пьецух стряпает свой анекдот о Пришвине. Однако и в данном случае название книги утаивается от читателя. Утаивается потому, что вслед за названием автоматически должен всплыть год публикации – 1908, и тогда возникнут неудобные вопросы, ответы на которые в «Русской теме» отсутствуют.

И вообще – чем в очередной раз повторять мерзости в адрес России и русских, доставляющие вам, Вячеслав Алексеевич, явное наслаждение, потрудились бы лучше подтвердить свою «колобковую» версию конкретными фактами жизни и творчества Михаила Пришвина. И, пожалуйста, не забудьте о «Журавлиной родине», «Осударевой дороге», «Корабельной чаще», дневнике… Вы, конечно, можете делать вид, что не существует этих просоветских и однозначно советских книг, не существует многочисленных записей Пришвина разных лет подобной направленности. Вот только некоторые высказывания писателя, «съедающие» вашего «колобка», Вячеслав Алексеевич: «Большевики оказались правыми. Власть надо было брать, иначе всё вернулось бы к старому»; «В новой вещи своей я хочу дать путь к коммунизму, не тот, каким дают его доктринёры, а каким я иду к нему, моя работа «коммунистическая по содержанию и моя собственная по форме», и такая моя, чтобы умный человек справа не подозревал меня в подхалимстве»; «Я – коммунист, и как все мы: солдат красной армии, выступающий на бой за мир»; «Слова Белинского сами по себе ещё ничего не значат, и нужен к этому плюс: коммунизм. Значит, Белинский предчувствовал слово, но не знал его, а Ленин это слово сказал для всего мира: это слово – коммунизм».

Я, конечно, не свожу всё разнонаправленное, противоречивое мировоззрение и творчество Михаила Пришвина к идеологически окрашенным произведениям и высказываниям, а лишь настаиваю на том, что игнорировать их глупо, бесчестно, непрофессионально…

В тех же случаях, когда Пьецух снисходит до передачи реалий биографии Пришвина и других героев своей книги, то оперирует преимущественно общеизвестными – на уровне школы – фактами, сдабривая их приправами собственного изготовления. Например, в главе о Пришвине сообщается: «Из 3-го класса елецкой гимназии его исключили как грубияна по доносу учителя географии Василия Васильевича Розанова, будущего мыслителя, известного на всю Русь, который, в частности, очень гордился тем, что женат на любовнице Достоевского».

Следует уточнить: Пришвина исключили не из 3-го, а из 4-го класса. А то, что Пьецух мягко называет грубиянством, было угрозой Розанову лишить его жизни, о чём Василий Васильевич и сообщил директору гимназии. Донос же – это другое, господин писатель. К тому же, зачем сообщать об Аполлинарии Сусловой в елецкий период жизни Розанова, если он расстался с ней ещё в Брянске. Более того, узнав, что Суслова хочет вернуться, Розанов, по сути, бежал от неё в Елец.

Одна из самых показательных глав книги «Русская тема» – «Товарищ Пушкин». Панибратское, похлопывающее по плечу отношение к русской классике проявляется в данном случае и в названии, и в характерных ёрнических интонациях, и в специфической лексике, и в авторском видении судьбы Пушкина. Судите сами: «…Почему именно он велик, – нипочём не растолкуешь, ум расступается, как говорили в старину, знаешь только про себя, что Пушкин велик, и ша.

А почему действительно он велик? Ну, сочинил человек триста четырнадцать стихотворений <…>.

Ну, сказки складывал на манер народных, только русского человека сказкой не удивишь. Ну, написал остросюжетную повесть «Пиковая дама» и приключенческий роман «Капитанская дочка», но в чём их всемирно-историческое значение – не понять».

Первая реакция, которая возникает после прочтения таких «открытий» – это желание оспорить конкретные оценки, не говоря уже о «мелочах»: жанре «Капитанской дочки», высказываниях типа «и рифмой пользовался удручающей, вроде «ободрял – размышлял» и т.д. Но невольно одёргиваешь себя: быть может, это игра (любят наши «левые» всякие игры, шутки, балаган), и приведённые строки – голос «тёмного» народа… Тогда почему в других суждениях о Пушкине и литературе вообще, где голос автора звучит серьёзно, без примеси «придурковатости», разницы между условным «убогим» собеседником и «просвещённым» автором не чувствуется? Сие, думаю, происходит потому, что и в маске, и без маски Вячеслав Пьецух демонстрирует исключительно поверхностно-примитивный взгляд на личность и творчество Пушкина. Все его размышления о поэзии и «допоэзии», художественной прозе, «нерве нашего способа бытия», русской истории и человеке «гроша ломаного не стоят», как выражался один литературный персонаж. Разбирать, комментировать суждения В. Пьецуха – это значит принять правила игры «дурака», претендующего на роль мыслителя, и всерьёз обсуждать его «шедевры», от которых можно задохнуться без противогаза, да к тому же возникает вполне определённое желание «экстремистского» толка…

Видимо, издателям сего труда не жалко ни читателей, ни Пушкина, ни бумаги, и такой уровень разговора о судьбе, творчестве русского гения их устраивает. Приведу самые «безобидные» суждения Пьецуха: «…Пал <…> в результате жестокой склоки, в которой были замешаны женщины, гомосексуалисты и дураки»; «Да только по существу все его повести и рассказы суть раскрашенные картинки, дающие плоскостное изображение, и относятся к жанру изящного анекдота»; «Взять, к примеру, «Сказку о рыбаке и рыбке» – ведь это же исчерпывающая и едкая копия нашей жизни…».

Непонятно, какую ценность представляют фантазии Пьецуха на тему, что было бы, если бы Пушкин жил в советское время, что сказали бы о нём с трибуны съезда и что поэт подумал бы в ответ… И подобных несуразностей в книге предостаточно, как, например, воображаемая беседа Фёдора Достоевского с Вячеславом Пьецухом на званом вечере у Корвин-Круковских («О гении и злодействе»). Эти выверты – один из вариантов проявления творческой неполноценности Пьецуха.

В целом же очевидно, что стоит за такими «выпуклениями», фантазиями, произволом, что движет автором «Русской темы». Ненависть к России и русским. Невольно вспоминается «Лицо ненависти», название книги справедливо забытого литератора Виталия Коротича. Именно такое лицо у «Русской темы» В. Пьецуха.

Символично, что эпиграфом её является следующая неточная цитата из Пушкина: «Догадал меня чёрт родиться в России с душою и талантом». Она явно проецируется Пьецухом на самого себя, воспринимается как автопортрет. Однако пушкинское высказывание и в эпиграфе, и в тексте книги приведено в усечённом виде и без указывающего на это многоточия. К тому же в главе «Товарищ Пушкин» цитате предшествует такая авторская подводка: «…И грустно смотрит на пьяных михайловских парней, которые поют и играют песни. Думает…».

Данная сцена сочинена Пьецухом для того, чтобы в очередной раз (после цитаты, так сказать, с опорой на авторитет Пушкина) врезать по ненавистным русским: «И то верно, добавим от себя, отчасти досадно обретаться среди народа, который даже веселиться не умеет без того, чтобы до краёв не залить глаза».

Поясню: весь этот сюжет к Пушкину не имеет никакого отношения. Цитата взята из письма поэта к жене от 18 мая 1836 года, где говорится о предстоящих родах Наталии Николаевны, финансовых вопросах, петербургских и московских новостях, о проблемах Пушкина-журналиста. Именно порядки, царящие в журналистике, вызывают опасения и возмущение Пушкина, почему и появляются следующие слова: «Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона: чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»

Шулерские приёмы Пьецуха в комментариях не нуждаются, но есть смысл напомнить другое. Пушкинские слова, полюбившиеся автору «Русской темы» и его единомышленникам, сказаны в сердцах. Они не являются выражением мировоззрения писателя, не прорастают в его разножанровом творчестве. Позиция Пушкина по данному вопросу выражается в письме к П. Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Бессмысленно, конечно, искать подобное отношение к России в книге Пьецуха. И потому, что его испепеляет ненависть, и потому, что наличие у него души, таланта вызывает большие сомнения. Литература для автора «Русской темы» – лишь материал для выражения своего восприятия России и русских. Не случайно и показательно, что собственно «литературные биографии» в книге уступают по объёму размышлениям Пьецуха о жизни.

Казалось бы, у него, историка по образованию, «нелитературная» часть каждого эссе должна быть содержательнее, профессиональнее, наконец, умнее «литературной» части. Однако Пьецух-историк равен Пьецуху-литератору…

Представление о «Русской теме» будет неполным, если не сказать, что далеко не все писатели вызывают у автора неприязнь. Единомышленниками, союзниками Пьецуха по его воле – обоснованно, а чаще всего необоснованно – являются В. Белинский («Вечный Виссарион»), А. Герцен («Былое и думы»), Н. Лесков («Наваждение»), А. Чехов («Уважаемый Антон Павлович!»), И. Бабель («Всем правдам правда»), М. Зощенко («Курская аномалия»). Уровень суждений о личностях и творчестве названных авторов ничем не отличается от уровня литературных биографий писателей, о которых уже шла речь. Например, с Виссарионом Белинским Пьецух солидарен практически во всём. В том числе его явно греет следующая мысль критика: «…Творчество есть удел немногих избранных».

Нет сомнений, что к избранным Пьецух относит и себя. Показательно, как в главе «Вечный Виссарион» Пьецух в присущей ему манере ветхозаветного пророка вещает: «Если бы мы читали Белинского, у нас вряд ли затеяли спор о том, хорошо делают те писатели, которые строят свои тексты на основе синтаксиса районного значения, или нехорошо? <…> Потому что захолустный вокабуляр созидает не народность, а простонародность, и всякими «кабыть» и «мабуть» читателя за нос не проведёшь, потому что литература – это не этнография, а литература».

Во-первых, «кабыть» и «мабуть» – это не синтаксис, а лексика, что должно быть известно самому посредственному ученику. Районного же синтаксиса нет и быть не может по определению.

Во-вторых, простонародность, по Белинскому, создаёт не «захолустный вокабуляр», а изображение жизни «черни», социальных низов, о чём критик говорит в известной статье «Сочинения Александра Пушкина», и не только в ней. Пьецуху вместо того, чтобы фантазировать на пустом месте, не мешало бы перечитать Белинского.

В-третьих, определение автора «Русской темы» «литература – это <…> литература» квалифицируется вполне однозначно, и те, кому адресована книга (учителя, преподаватели, студенты и т.д.), уверен, по достоинству оценят сей «шедевр».

Очевидно и другое: у писателя Пьецуха серьёзные проблемы с русским языком, о чём свидетельствуют следующие цитаты из «Русской темы»: «очень невысокого роста», «прямо дворянских поступков Есенин не совершал», «налаживая спасательные дорожки», «огромное большинство стихотворений», «страна-то его породила отъявленная», «снесёмся со случайно подвернувшимся историческим примером» и т.д.

Ещё одна отличительная особенность книги Пьецуха – многочисленные тёмные места, когда писатель выражается столь туманно или «неординарно», что приходится гадать и о смысле, и о том, чем «затемнённость» вызвана: проблемами с русским языком или с логикой мышления. Вот, скажем, об отце Белинского в главе «Вечный Виссарион» сказано, что он, «хотя и попивал, но не ходил в церковь и читал Вольтера». То есть синтаксическая конструкция предложения и его смысл позволяют говорить о следующем огороднобузинокиевскодядьковском открытии писателя: выпивающий человек ходит в церковь и не читает Вольтера.

«Русская тема» Пьецуха отличается от многих других плохих книг не просто редчайшим непрофессионализмом и наплевательским отношением к читателю, но и тем, что в своём мовизме-плохизме автор близок к совершенству или периодически его достигает. Например, в главе «Колобок» Пьецух утверждает: «…Мы тысячелетия живём бок о бок с норвежцами на задворках Европы, прямо в одних и тех же геополитических условиях».

Мягко выражаясь, гипергипербола о т

ысячелетиях кажется верхом точности на фоне «одних и тех же геополитических условий» двух стран…

В. Пьецух очень часто и с явным удовольствием пишет в своей книге о русских дураках, но если впредь он будет мыслить на уровне «Русской темы», то равных ему среди дураков в России не будет…


2008


Александр Разумихин:

ЧАС СЕРОСТИ


В 2008 году в «Литературной России», в номерах 42-51, было опубликовано большое по объёму сочинение А. Разумихина «Трое из сумы». Это редкая за последние 20 лет попытка дать в одном «флаконе» портреты Ю. Селезнёва, А. Ланщикова, М. Лобанова, В. Бондаренко, А. Казинцева, С. Куняева, Н. Машовца, С. Боровикова, И. Шайтанова, А. Неверова, В. Калугина, Л. Барановой-Гонченко, В. Коробова, В. Куницына, А. Михайлова и других критиков. Всех их Разумихин знал лично, отсюда столь большой, на мой взгляд, чрезмерно большой мемуарный крен в подаче материала. Более того, «личный фактор» негативно повлиял на достоверность изображаемого, на адекватность многих и многих оценок. В итоге получился чёткий, узнаваемый автопортрет Разумихина и смазанные, в разной степени отличные от оригинала портреты критиков. Это наиболее наглядно проявилось там, где речь идёт о Михаиле Лобанове, Владимире Бондаренко, Александре Казинцеве.

Важную роль у Разумихина играют эпизоды, в которых действующие лица – сам Александр Михайлович и один из критиков, то есть эпизоды, когда не было свидетелей. Поэтому трудно, а иногда невозможно понять: рассказанное Разумихиным – это правда или вымысел. Сам же повествователь стремится создать иллюзию достоверности, сообщая многочисленные подробности происходящего.

Например, разговор о Лобанове предваряет эпизод встречи Разумихина с критиком около Литинститута. По версии автора сочинения, Михаил Петрович приехал на собственной машине, напоминавшей авто Труса, Балбеса и Бывалого в фильме «Самогонщики». Лобанов, которому Александр Михайлович хотел помочь опубликоваться в журнале «Литература в школе» в период очередных гонений на критика, повёл себя странным образом. Он, по сути, не захотел разговаривать с Разумихиным, сославшись на отсутствие времени из-за проблем с мотором машины. Но читателям следует знать, что собственной машины у Михаила Петровича никогда не было…

Тон, заданный этим эпизодом, доминирует в оценке Лобанова, человека и критика, на протяжении всего повествования. Например, говорится о богатой фантазии Лобанова и в качестве иллюстрации приводится его книга «Островский» (М., 1979), где Михаил Петрович якобы «доказывает народность положительной Кабановой, которая по-своему любит Катерину». Несчастную же героиню Лобанов «не пожалел», «потому как Катерина посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его «Надеждой исканий».

Разумихинское толкование очень напоминает то шельмование, те бездоказательные обвинения, которым М. Лобанов подвергся в конце 70-х – начале 80-х годов со стороны партийных ортодоксов и либеральных овчарок. Понятно, почему не приводятся цитаты из книги «Островский», ибо их, подтверждающих правоту Разумихина, нет.

У Лобанова же об отношении Кабановой к Катерине говорится следующее: «Она «уму-разуму учит» сноху не потому, что ей дороже сын. Можно не сомневаться, что в случае замужества Варвары она будет брать сторону не дочери, а зятя». В книге «Островский» вообще отсутствует акцент «любит – не любит», в ней лишь справедливо утверждается, что нельзя упрощать характер Кабановой. Сие не означает «народность положительной Кабановой», на чём настаивает Разумихин. У Лобанова в этой связи сказано принципиально иное: «Нравственно нетерпимая Кабаниха – при всех её благих помыслах – ни в коей мере не может быть поставлена в один ряд с такими просветлёнными носителями народной нравственности, как Русаков».

При характеристике же Катерины критик делает постоянное ударение на её трагедии, смысл которой видится ему в «нравственной катастрофе» героини, в нарушении «извечных в глазах Катерины моральных установлений», в «невозможности найти себя», во «внутренней бесперспективности». У Лобанова нет даже намёков на то, что ему не жаль героиню, тем более потому, что она «посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его «Надеждой исканий» (так называется книга критика, опубликованная на год раньше «Островского»). Этот разумихинский бред – с точки зрения фактов, логики, русского языка – нет смысла комментировать.

Другие суждения автора сочинения «Трое из сумы» о Михаиле Лобанове качественно ничем не отличаются от приведённых, можно лишь констатировать разную степень произвола, человеческой и профессиональной непорядочности. Вообще же Разумихин не утруждает себя ссылками на первоисточники, или хотя бы называнием тех работ, откуда он берёт «строительный материал» для своих фантазий, подобных следующей: «И Ноздрёв для него (Лобанова. – Ю.П.) был вполне симпатичным героем, образцом национального характера, потому что сказал Чичикову, что тот подлец!»

Я не знаю, о какой статье или книге критика идёт речь, но понимаю: сие – очередная грубая фальшивка, что проявляется уже на уровне подмены понятий. Между «симпатичным героем» и «образцом национального характера» – дистанция огромного размера, и не видеть это может лишь тот, у кого полное затмение ума и совести.

Показательно и другое: Разумихин, характеризуя себя, не замечает, что сей стриптиз – убийственное саморазоблачение. Так, Александр Михайлович иронично отзывается о Дмитрии Устюжанине, в то время главном редакторе журнала «Литература в школе», который «не шибко ориентировался в литературной ситуации». Сам Разумихин, следует думать, разбирался в данном вопросе гораздо лучше своего шефа. Однако в том же абзаце и далее Александр Михайлович сообщает, что не был знаком «с тематическими пристрастиями Лобанова» и знал, со слов Юрия Лощица, о нём как о специалисте «в вопросах происхождения русских фамилий».

Уточню: на дворе стояла весна 1980 года, и Разумихину, 1946 года рождения, выпускнику филфака Саратовского университета, давно практикующему критику и редактору, о Лобанове было известно только это. В каком безвоздушном литературном пространстве находился Разумихин примерно 15 лет, как ухитрился сохранить такое абсолютное незнание? Ведь речь идёт об одном из идеологов «русской партии», который со второй половины 60-х годов, со времени публикаций известных статей в «Молодой гвардии», постоянно находился в эпицентре событий. И его книга «Островский» вызвала целую бурю…

Литературный инопланетянин Александр Разумихин может рассказывать какие угодно истории – реальные или вымышленные – из жизни Михаила Лобанова, но главным опровержением этих «историй» являются работы критика. И без лучших из них невозможно представить русскую мысль второй половины ХХ века. Разумихин эту уже аксиому пытается по-разному игнорировать, отрицать. Он всё переврал во взглядах Лобанова, умолчал о самой известной его статье «Освобождение» и вынес критику такой итоговый приговор: «А я, поверьте, так и не разобрался по сию пору, хоть и дожил до седин, что хуже: «неправильный Борев», с его всемогущим «критическим инструментарием», или «правильный» Лобанов, с его «иезуитским характером»? В чьих словах опасной демагогии больше? И может ли русский народ на самом деле победить, постичь истину хоть с одним, хоть с другим «учителем», пусть даже в сфере литературы и литературной критики?»

Трудно сдержать себя, комментируя сей «шедевр». Не буду гадать, чего в нём больше – хитрости, глупости, подлости, незнания…. Скажу об очевидном: Юрий Борев никогда не был и быть не мог учителем русского народа; альтернатива Борев – Лобанов может возникнуть в голове либо провокатора, либо, мягко выражаясь, невежды. Уверен, только с такими учителями, как Михаил Петрович Лобанов, русский народ может победить.

По свидетельству Разумихина, он в конце 80-х годов задумал книгу о литературе уходящего десятилетия, но после распада СССР отказался от этого замысла и уже написанных глав, уничтожив их. Свои действия Александр Михайлович объясняет следующим образом: в новых условиях издать такую книгу было делом нереальным, да и «читать о литературе ушедшей в небытие страны, – думал он, – никто не станет». И нигде далее в тексте не говорится, что сие решение и видение вопроса было ошибочным, наоборот, приводятся различные подтверждения справедливости авторской позиции.

Видимо, правильно сделал Разумихин, выбросив в мусоропровод главы книги, которую он планировал как «а н а л и т и ч е с к и й (разрядка моя. – Ю.П.) обзор прозы», ибо с логикой, с адекватным представлением о мире и литературе у него явные проблемы. Книги о словесности уже не существующих стран – от Римской империи до СССР – выходили, выходят и будут выходить. Тот же Владимир Бондаренко, один из самых нелюбимых критиков Разумихина, в 90-е годы публикует множество газетно-журнальных статей подобной тематики, которые впоследствии вошли в книги «Крах интеллигенции» (М., 1995), «Дети 1937-го года» (М., 2001). То есть, такая критическая продукция оказалась востребована и издателями, и, несомненно, читателями. И вообще, суть не в том, о чём книга, а в том, кто её автор.

Через сочинение Разумихина лейтмотивом проходит мысль о ненужности критики и критиков в последние два десятилетия. Эта мысль, в частности, иллюстрируется судьбами Леонида Асанова, Владимира Коробова, Виктора Калугина. Например, автор «Трое из сумы» сочувственно перечисляет занятия Асанова после его ухода из критики и вспоминает встречу с ним на книжной выставке в 2005 году: «Я слушал рассуждения Лёни (о повести В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана». – Ю.П.), и мне было грустно, горько оттого, что нет у Асанова-критика возможности выплеснуть эти свои мысли на страницы журнала, книги».

Итак, в несостоявшейся судьбе Асанова виноваты обстоятельства, время… Такой знакомый диагноз, такая наезженная колея мысли. За её пределами остаётся более вероятная версия: расставание Асанова (и не только его) с критикой – это закономерный шаг, вызванный либо осознанием того, что он – не критик, либо исчерпанностью его таланта, наступившей творческой импотенцией.

В очередной раз не могу не отметить инопланетянское представление Разумихина о литературном процессе, теперь уже современном. Вынужден напомнить, что о повести Валентина Распутина первым написал Владимир Бондаренко («День литературы», 2003, № 10), затем последовали публикации Дмитрия Быкова («Огонёк», 2003, № 44), Алексея Шорохова («День литературы», 2004, № 1), Александра Ананичева («Литературная Россия», 2004, № 4), Романа Сенчина («Литературная Россия», 2004, № 8), Капитолины Кокшенёвой («Москва», 2004, № 2), Валентина Курбатова («Литературная учёба», 2004, № 3), Виктора Чалмаева («Литература в школе», 2004, № 6), Ирины Андреевой («Уроки литературы», 2004, № 9), Николая Переяслова («Наш современник», 2005, № 1) и многих других. К тому же, вскоре после выхода повести была проведена конференция по этому произведению, на которой выступили 15 критиков и писателей («Российский писатель», 2004, № 2). Таким образом, версия Разумихина – у Асанова не было возможности «выплеснуть свои мысли» – не срабатывает.

Автор «Трое из сумы» признаётся, что не читает «День литературы». Для оценщика современной критики сие, по меньшей мере, непрофессионально. Правда, создаётся впечатление, что Разумихин вообще не читает литературно-художественные издания. Его миф о невостребованности сегодня «серьёзных» критиков разрушается, в том числе, густыми «всходами» новых «зоилов», которые заявили о себе в последнее десятилетие на страницах прежде всего «Дня литературы» и «Литературной России». Назову некоторых из них: Алексей Татаринов, Алиса Ганиева, Алексей Шорохов, Роман Сенчин, Андрей Рудалёв, Ольга Рычкова, Василина Орлова, Ирина Гречаник, Кирилл Анкудинов, Николай Крижановский, Дмитрий Колесников, Сергей Буров, Дмитрий Ковальчук, Наталья Федченко.

Ещё одна особенность Разумихина – это отсутствие у него единых критериев в оценке критиков, схожие поступки которых трактуются им по-разному. Так, Владимир Коробов характеризуется сочувственно-осуждающе как жертва обстоятельств: «Именно в пору своего пребывания в «Нашем современнике» Володя, человек от природы сильный и крупный, а потому (??? – Ю.П.) очень добрый, стал очень мягкий и податливый. Он стал таким, каким хотели, чтобы он стал. Он научился обслуживать. Есть такой жанр не только в критике. Он написал оду собственному руководителю – С. Викулову. Он писал о большом начальнике – Ю. Бондареве».

Однако подобный факт из биографии Татьяны Ивановой («ода» С. Викулову) интерпретируется Разумихиным куда мягче, и главное – под его пером Иванова, человек-флюгер и бездарная критикесса, неузнаваемо преображается: «Серьёзная и правильная, ничуть не ангажированная и не идеологизированная Татьяна Иванова, разве что излишне восторженная, когда доводилось писать комплементарные статьи о поэте Сергее Викулове». Как правило, Разумихин «прописывает» судьбы своих героев, сообщая о том, что было «дальше», «после»… Для «правильной» Ивановой он делает исключение, ибо пришлось бы рассказывать о её оголтело-безумных, русофобских статьях в «Огоньке», «Книжном обозрении», и не только об этом…

Интересно и то, каким самооправданием Разумихин подпирает свою оценку Владимира Коробова: «Наверное, сегодня я имею право на подобные слова в адрес Володи, потому что ещё тогда в одном из разговоров сказал ему напрямую: «Володя, мне кажется, что это неэтично – писать о собственном главном редакторе».

Я помню статьи, книги М. Лобанова, В. Кожинова, Ю. Селезнёва, А. Ланщикова, В. Бондаренко, А. Казинцева, В. Коробова, В. Васильева, С. Боровикова, Н. Машовца и других критиков, портретируемых или называемых в сочинении «Трое из сумы». Работ А. Разумихина не помню, ибо не случилось прочитать, но помню, что Александр Михайлович – редактор мерзопакостнейшей книжонки В. Пьецуха «Русская тема», отношение к которой я выразил ранее («Наш современник», 2009, № 2). Уже сам факт этого позорного редакторства, не сравнимого с «одами» Викулову или Бондареву, не даёт Разумихину права предъявлять счёт как В. Коробову, так и М. Лобанову, А. Казинцеву, В. Бондаренко. Тем более что при характеристике двух последних критиков многое остаётся за «кадром» либо получает гиперпроизвольную трактовку.

Вот в каком контексте возникает имя Александра Казинцева в первой главе «Юрий Селезнёв: «Вредный цех». По версии Разумихина, приход Селезнёва в «Наш современник» был встречен настороженно сотрудниками журнала, ибо «вносил осложнения в привычную редакторскую (нужно – редакционную. – Ю.П.) жизнь. Начальником становится молодой амбициозный писатель, получивший широкую известность своей книгой «Достоевский». И о реакции одного из работников сказано следующее: «Совсем молодой Саша Казинцев – как я помню, очень боящийся, что у него с Селезнёвым ничего не получится, а вот с Викуловым очень даже».

Но, во-первых, в момент прихода Юрия Ивановича в журнал книга «Достоевский» существовала только в планах издательства «Молодая гвардия». Она была подписана к печати лишь четвёртого декабря 1981 года, то есть за три дня до Секретариата, после которого Селезнёва «ушли» из «Нашего современника».

Во-вторых, Александр Казинцев не мог «очень бояться» Юрия Ивановича уже потому, что в тот момент в журнале не работал, а пришёл в «Наш современник» по приглашению именно Селезнёва.

В-третьих, личная неприязнь мемуариста к Казинцеву – это его право, но чувство Разумихина не должно подчинять себе, искажать реалии жизни и творчества конкретных людей. А одна из них такова: Александр Казинцев в своих публикациях разных лет неоднократно и последовательно, проникновенно и предельно точно, как никто из сотрудников «Нашего современника», писал о Селезнёве.

Не менее уязвимо и всё то, что звучит в адрес Казинцева далее. Так, в качестве одной из причин его ухода в публицистику называется следующая: «Литературный критик в журнале «Наш современник» уже был, по стечению обстоятельств Сергей Куняев – сын главного редактора. Вступить с ним в конкурирующие отношения – может добром не кончиться. Саша всё же по натуре человек осторожный…». В этой трактовке событий всё вызывает возражение.

Во-первых, сам подход – номенклатурно-нелепый. Как будто «Наш современник» – ЦК КПСС, а критик – то ли член Политбюро, то ли Генеральный Секретарь.

Во-вторых, Станислав Куняев, могущий убрать из журнала «конкурента» сына, – это, батенька, такая ахинея…

В-третьих, непонятно, почему Сергей Куняев «уже был». Он как сотрудник пришёл в «Наш современник» на 11 лет позже Казинцева, а одним из ведущих критиков журнала стал уже после того, как Александр Иванович с критикой «завязал». И когда в другой главе своего сочинения Разумихин с иронией пишет: «В. Бондаренко, С. Куняев и примкнувший к ним А. Казинцев», – он дважды уподобляется печально известной офицерской вдове – и как человек, и как профессионал.

И наконец, Казинцев никогда не был осторожным. Он – один из самых резких, бесстрашных, талантливых, высокопрофессиональных критиков 80-х – начала 90-х годов. В этом легко убедиться, обратившись хотя бы к таким его статьям, как «Простые истины» («Наш современник», 1986, № 10), «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, № 11), «Очищение или злословие» («Наш современник», 1988, № 5), «История – объединяющая или разобщающая» («Наш современник», 1988, № 11), «Новая мифология» («Наш современник», 1989, № 5).

Странно, что Александр Разумихин, называющий себя критиком, совсем ничего не говорит об этих и других критических статьях Казинцева, предпочитая общие рассуждения вперемежку с фантазиями, сплетничаньем об авторе. А ведь работы Александра Ивановича выдержали проверку временем, не утратили своей актуальности, а некоторые оценки оказались пророческими. Приведу пример, ибо только через анализ отдельных статей можно получить реальное представление о любом критике.

Думаю, что публикация Казинцева двадцатиоднолетней давности «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, № 11) является до сих пор одной из лучших работ о романе Юрия Трифонова «Исчезновение». Остановлюсь лишь на фрагменте, который вызвал наибольшие возражения, нападки со стороны «левых».

Казинцев акцентирует внимание на том, что герои «Исчезновения» в восприятии Ю. Трифонова делятся на две группы. К первой, наибольшей, заслуживающей оправдания, сострадания, относятся почти все обитатели Дома на набережной – советская элита, повинная в гибели и лишениях миллионов ни в чём не повинных людей. Вторая группа героев – преступники, не вызывающие авторского сочувствия, – представлена Флоринским и безымянным персонажем, НКВДэшником, который проводил обыск на даче любовницы Сергея.

Именно этот безымянный персонаж, первоначально не замеченный критиками разных направлений, вызывает особый интерес у Александра Казинцева. Он подчёркивает простонародное, вероятнее всего, – крестьянское происхождение НКВДэшника. Признавая его вину, критик не скрывает, что ему жаль этого мужика, ибо он – сам жертва. Жертва той ситуации, в которую поставлен волей обитателей Дома на набережной, чьи приказы выполняет.

Естественно, что такие взгляды Казинцева были встречены в штыки нашей либеральной жандармерией. Вот как, например, характеризуется позиция критика Сергеем Чуприниным: Казинцев якобы «рассуждает о недемократичности и, может быть, даже антинародности позиции Ю. Трифонова, так как юный герой романа «Исчезновение» (Горик. – Ю.П.) без всякой приязни смотрит на людей в форме НКВД, которые ночью пришли арестовывать и навсегда увести с собой его отца» (Чупринин С. Критика – это критики. – М., 1988).

Во-первых, об эпизоде ареста отца Горика Казинцев не говорит ни слова. Непонятно, как Сергей Чупринин смог перепутать данный эпизод с обыском на даче, о котором пишет Александр Иванович. Во-вторых, о чувствах «юного героя» в данной статье речь не идёт: Казинцев обращает внимание на позицию Юрия Трифонова…

И такая метода сознательного искажения, оглупления взглядов Казинцева характерна для всех «левых». Например, «мягкий» Карен Степанян в произволе оценок недалеко ушёл от «резкого» Сергея Чупринина. Он в статье «Выпавшие из времени, или Чуть-чуть не считается» («Дружба народов», 1988, № 11) суждения Александра Ивановича об эпизоде на даче называет неаргументированными и интерпретирует их, в частности, так: «В противовес эгоистичному писателю Трифонову самому Казинцеву «жаль безымянного мужика», а вот всех остальных обитателей Дома на набережной не жаль вовсе».

Статья К. Степаняна, как и С. Чупринина, оставляет впечатление, будто мы читали разные работы Александра Казинцева с одинаковым названием. Оценка «эгоистичный писатель Трифонов» не встречается у Казинцева ни под каким соусом, но довольно подробно и доказательно (как всегда, доказательно) говорится об эгоцентризме сознания и поведения Горика и жителей Дома правительства, об их «равнодушной отчуждённости» от судеб миллионов соотечественников. Нет в статье критика и слов, что ему не жаль обитателей Дома на набережной, зато есть другое, обойдённое, не замеченное К. Степаняном, С. Чуприниным, А. Турковым…

Александр Казинцев на примере безымянного мужика точно предсказал, что именно он станет главным виновником и ответчиком за преступления ХХ века, за, добавлю от себя, неудавшийся социальный эксперимент. В 1987-1988 годах «левые» дружно завопят, запрокурорствуют: во всём виноват русский народ, русский крестьянин, сознание которого было доличностным, интересы дальше околицы не простирались, и он, порождая стукачей и палачей, стал опорой и проводником политики сталинизма; другой бы народ сказал своим правителям – уходите… Весь этот бред – общее место в статьях Игоря Клямкина, Татьяны Ивановой, Натальи Ивановой и многих, многих других.

Итак, хотя и говорит Разумихин, что помнит Казинцева-критика «давешнего», никаких подтверждений этому в его сочинении нет. Реально Александр Михайлович помнит другое: он обращает внимание на несущественные мелочи, как то: Казинцев – «академик Петровской академии наук и искусств», его называют «одним из ведущих публицистов России» и т.д.

Вообще у Разумихина явная «статусная» страсть, болезнь. Он обязательно отмечает, стал его герой кандидатом или доктором наук или нет, какие должности занимал… Правда, и здесь – не знаю, почему, – Александр Михайлович периодически «хлестаковствует». Так, Игорь Шайтанов – не главный редактор «Вопросов литературы», а первый заместитель главного редактора, а главный редактор, что не есть военная тайна, Лазарь Лазарев. Утверждение Разумихина: «Практически завершил работу над докторской по Лермонтову Юра Селезнёв», – абсолютная чушь. Во-первых, потому, что, по свидетельству Юрия Лощица, в начале июня 1984 года, то есть за несколько дней до смерти, Юрий Иванович только успел прочитать «почти всё, что он хотел прочитать о Лермонтове» (Лощиц Ю. Стоило его увидеть однажды… // Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987). Во-вторых, Селезнёв планировал написать книгу о Лермонтове, а не докторскую диссертацию. К тому времени Юрий Иванович, как и ранее его учитель Вадим Кожинов, понял, что все эти кандидатские, докторские – одна суета, ни о чём не свидетельствующие условности. Помните, Александр Михайлович, как не кандидат наук Игорь Золотусский в своей восхитительной статье «Доколе? О микрофинале, протосюжете, о Базарове, резавшем кошек, и ещё кое о чём» громил всех этих знаменитых докторов, член-коров, академиков?..

О следующем своём герое, Владимире Бондаренко, Разумихин, держа в уме Казинцева, говорит: «Он тоже из когорты тех, чья судьба удалась». Эта оговорка даёт многое для понимания автора «Трое из сумы». Зависть «неудачника» – одна из главных причин его, мягко говоря, явной предвзятости к Казинцеву и Бондаренко, что наглядно проявилось в «портрете» последнего.

Ведя речь о Бондаренко, Разумихин последователен в своём совершенно неадекватном толковании и отдельных статей, и творческого пути, и человеческой сути критика. Вот как, например, передаётся пафос одной из «свежих» публикаций Бондаренко «Незамеченный юбилей»: «Важен результат – в очередной раз предстать на публике «с учёным видом знатока». К тому же прекрасный повод поведать миру, что сподобился перечитать публицистику Льва Толстого, из которой сделал вывод, что тот тоже был экстремистом. Так что не обессудьте».

Про «учёный вид» сказано явно не по адресу. Ни в данной статье, ни в других у Бондаренко нет и намёка на это: сие ему претит, сие ему не надо. Бондаренко-критик самодостаточен, распространённейший же тип учёного-филолога он оценивает по заслугам – иронично-отрицательно. Так, характеризуя выступления московской профессуры в Китае, Владимир Григорьевич замечает: «Научилось же племя наших самых именитых литературоведов говорить о хронотипических модификациях синхронального типа в полифонической прозе Владимира Сорокина, ни разу не цитируя текст!» («Завтра», 2008, № 2).

В статье Бондаренко нет ничего такого, что привиделось Разумихину. Процитирую отрывок, который имеет в виду автор «Трое из сумы»: «Опубликуй хотя бы одну из его (Толстого. – Ю.П.) статей в сегодняшней газете анонимно или без подписи – «Патриотизм или мир» или «Не могу молчать!», того и гляди, угодишь в экстремисты». Как из этих слов можно было сделать столь неожиданный вывод: Толстой «тоже был экстремист». Где, в каких школах, университетах обучают таким навыкам анализа текста? Или всё дело в разумихинском уме?..

Автор «Трое из сумы» с иронией утверждает, что «если подвернулся бы юбилей, например, Тургенева или Чехова, Иван Сергеевич и Антон Павлович оказались ему (Бондаренко. – Ю.П.) удобны ничуть не меньше. Бондаренко и их смог бы приспособить к своему выступлению».

Если бы Разумихин не был предвзят и больше читал, то он без труда установил бы, что Бондаренко каждый год – вне зависимости от юбилеев – принимает участие в «яснополянских встречах» и публикует свои размышления о Толстом в «Дне литературы» и «Завтра». К тому же, в минувшем году был, как известно, и юбилей Тургенева, но его, вопреки прогнозам Разумихина, Владимир Григорьевич не «приспособил» к своим выступлениям и статьям. А одна из главных идей «Незамеченного юбилея» – Лев Толстой и, добавлю от себя, русская классика в целом нынешней власти не нужны, по сути, враждебны – настолько очевидно справедлива, что отрицать её может либо либерал, либо дурак, либо Разумихин. И, конечно, следует помнить: Бондаренко в таком видении проблемы не одинок. Тот же Игорь Золотусский неоднократно высказывал подобные мысли, например, в статье «Приоритет Толстого» и в беседе «Российская культура: возрождение или перерождение?» («Литературная газета», 2004, № 20-21).

И вот такими «мазками» Разумихин пишет портрет Бондаренко. Поэтому нет смысла оценивать аналогичные «штрихи», подробности. Тем более что своё отношение к Бондаренко, во всём отличное от автора «Трое из сумы», я высказал («День литературы», 2006, № 2-3; «День литературы», 2008, № 5). Но, думаю, необходимо уточнить следующее.

Конечно, у Бондаренко, как и у любого критика, есть уязвимые места, с ним можно и нужно полемизировать. Но полемика должна вестись с реальным критиком, а не с фантомом, как у Разумихина. При этом она не должна затмевать главного. На протяжении уже 30 лет статьи Бондаренко вызывают постоянный, особенный читательский и профессиональный интерес, жаркие споры, долгое эхо. Среди современников Владимира Григорьевича я затрудняюсь назвать автора, который бы так долго находился на гребне критической волны и который своими публикациями «увековечил» стольких писателей. Разумихин же ни одну из десятков самых известных статей Бондаренко даже не называет.

И вообще – не завидовать Владимиру Григорьевичу нужно, а быть благодарным за его титанический труд, за его подвижничество (в том числе, в «Слове», «Дне», «Дне литературы», «Завтра»), за то, что он не сломался, выстоял как человек, критик, редактор. И не помешает при этом помнить, что сделал ты, всё равно кто, Разумихин или Павлов…

И последнее. Александр Разумихин неоднократно подчёркивает, что долгие годы, в ущерб творчеству, зарабатывал на жизнь редактированием в различных изданиях и издательствах. Однако то, как написаны «Трое из сумы» и как отредактирована книга В. Пьецуха «Русская тема», вызывает вопросы к Разумихину, автору и редактору. Ибо и там, и там, скажем так, явные проблемы с русским языком. Что выглядит особенно комично на фоне таких заявлений Александра Михайловича в адрес Бондаренко: «…Володя не эстет и изящным стилистом никогда не слыл»; «…Однако среди обладателей гамбургского чутья на художественно-литературное слово замечать Володю не доводилось» (даже если захочешь так – ради смеха – написать, не получится. А здесь наш великий стилист на полном серьёзе выдаёт сей шедевр).

Итак, приведу некоторые примеры языковых увечий из сочинения Разумихина «Трое из сумы»: «Впрочем, для моих воспоминаний Лариса мне не интересна»; «Так что Коробов, как это ни грустно, был прав: его книжка о С. Викулове – совершенно типичный в этом отношении был случай»; «Он критик, не знающий границ простору своего творческого воображения»; «…Качание на весах «литературная критика – литературоведение» так или иначе проделывали многие из молодых критиков»; «Но именно в пору немного до семинара, во время его, немного позже они постоянно лезли в голову»; «Стыдливо (сами не справились) прикрыть ясные очи?»; «При всех издержках он сохраняется в моей памяти как добрый человек и интересный литератор».


***

Я дважды принимался за ответ Александру Разумихину и дважды бросал – скучно, неинтересно, малопродуктивно писать об очевидном. Дураку проще сказать, что он дурак, завистнику – завистник, но неправоту сочинителя всё же нужно доказывать. Тем более, сейчас, когда многие и многие даже филологи не обладают самыми элементарными знаниями по истории русской литературы и критики последнего пятидесятилетия. Большая часть наших вузовских преподавателей – западники, космополиты. Поэтому их студенты знают только русскоязычных авторов, постмодернистов прежде всего, и пропагандирующих их критиков и литературоведов; о русских писателях и критиках они, вероятно, лишь слышали. Но слышали так, что лучше бы вовсе не слышать. Этим вузовским преподавателям и их студентам «Трое из сумы» должны понравиться, ибо в толковании многих фактов, событий, судеб Разумихин им созвучен.

В конце своего повествования Александр Разумихин отвечает на вопрос: «Почему русские патриоты всегда проигрывают?» Часть же моего ответа на этот вопрос такова: потому что среди называющих себя «русскими патриотами» и русскими людьми вообще слишком много разумихиных.


2009