Geum.ru

Марина Цветаева «Благоуханная легенда»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Марина Цветаева

«Благоуханная легенда»

Аннотация


Прежде, чем приступить к этой книге, я несколько лет «бродила» вокруг Марины. В результате на свет появился целый цикл исследований: «Мария Александровна и Иван Владимирович Цветаевы. Жизнь на высокий лад»; «Край бузины и край рябины. Цветаевы в Тарусе»; «Сергей Эфрон. Крылатый Лев или… Судите сами»; «Ариадна и Мур. Путь в никуда»; «Анастасия, Валерия и Андрей Цветаевы. Разными дорогами»; «София Парнок и Константин Родзевич. Две стороны одной луны». Работая над этими книгами, я сделала для себя массу открытий о жизни и личности поэта, чем и хочу поделиться.


«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Новый завет, от Иоанна).


Вступление


Мария Александровна Цветаева, мать Марины, 2 января 1888 года сделала в своём дневнике запись, в которой, по сути, дала оценку творческого кредо поэта: «Какая прелесть – стихотворения Надсона! Лермонтов и Гейне – мои излюбленные поэты – бледнеют перед ним. Какой правдой дышит всякое слово его, каким чистым светом от него веет! Какой высокий подъем души, сколько глубины мысли, ширины взгляда!

Не говорите мне – он умер – он живет.

Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает,

Пусть роза сорвана – она еще цветет,

Пусть арфа сломана – она еще рыдает!..


Какая прелесть! Теперь он мой любимый поэт. В Гейне и Лермонтове мне всегда чего-то не хватало – именно этого чистого идеализма, этого постоянного стремления к правде и свету! Устами его говорит болезненно-чуткая, чистая, высоко-человеческая душа! Он так и рвется к свету и истине, к добру, к познанью, к свободе, но крылья его надломлены…

Вот он мог бы сказать про себя: для себя я сам – весь мир! Да, в душе его действительно лежал нетронутым целый мир, правды и добра, и этот мир вылился в его звучном, чудном стихе. Он был в жизни то же что в поэзии – олицетворением правды и добра…Сомнения тоже тревожили и мутили душу поэта, но он выходил из этих сомнений и борьбы всегда так благородно! Это не восторженный идеалист как Шиллер, не разочарованный скептик как Байрон, не спокойный философ как Гете (в своей лирике), не беспечный анакреон как Пушкин – он весь – стремление к истине. Ради нея, для нея он живет, ея он ищет на всех путях, но не только субъективно-восторженно, но и вполне сознательно и объективно. Поэт - в самом чистом и светлом смысле этого слова…».

Я часто слышу от поклонников таланта Марины Цветаевой вопрос: А можем ли мы подходить к Марине с обычной меркой? Ведь она гений. Да чего греха таить: я и сама себе не раз задавала этот вопрос, а ответа не находила. И задумалась я: а что же такое обычная мерка? И никаких мерок, кроме Божьих заповедей не нашла. Тогда возник другой вопрос: заповеди – это для всех или гениев не касаются? И сомнений у меня не возникло, что для всех, иначе и смысла в них нет. Не существует обычных или необычных мерок – мерки едины. Всё, что сотворил Всевышний, – первично; всё, что творится человеком, – вторично. Ни одна самая прекрасная картина и никакие сладкоголосые рифмы не передают аромата цветения и тепла солнечных лучей, и не греет нарисованный очаг.

Человек сотворён, прежде всего, как человек, и если в гордыне своей он возносится, не признавая начал добра и зла, сотворённых вместе с миром, то и света не будет в его душе и погрузится он во мрак.


Муся


Марина Цветаева родилась 26 сентября (9 октября) 1892 года в день святого Иоанна Богослова, со Слов которого я и начала эту книгу. Иоанн Богослов считается покровителем авторов, так что Марина с рождения обрела покровителя своих творческих начал. Думается, уместно тут упомянуть, что прапрадед Марины из цветаевского рода, будучи священником села Стебачево (бывший Суздальский уезд Владимирской губернии, ныне Тейковский район Ивановской области), в 1786 году участвовал в строительстве сельского храма Иоанна Богослова.

Отец Марины - профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев (1847-1913) - был женат вторым браком на Марии Александровне Мейн (1868-1906). Супруги жили в собственном доме в Трёхпрудном переулке, 8 (между Тверской и Бронной), который достался в приданое первой жене Ивана Владимировича Варваре Дмитриевне Иловайской (1858-1890) от её отца, известного историка Д.И. Иловайского (1832-1920). Варвара Дмитриевна умерла от тромбофлебита вскоре после рождения сына Андрея. Иван Владимирович, обожавший свою первую жену, остался с двумя детьми на руках: семилетней Валерией и новорождённым сыном. Через год после смерти Варвары Дмитриевны он вступил в брак с Марией Александровной.

Иван Владимирович сообщал 5 октября 1892 года о рождении Марины своему другу, профессору Петербургского университета, И.В. Помяловскому: «…Не писал я Вам потому, что ранний переезд с дачи, обусловленный ожиданием нового члена семьи, поставил у меня все вверх дном. Сначала мы жили у родителей Марьи Александровны, пока приводился в порядок наш дом. Затем мы с Марьей Александровной переехали в Трехпрудный, но Лера (домашнее имя Валерии – здесь и далее курсив автора) и Андрюша с их штабом остались там. По переезде новые хлопоты по устройству дома, путешествия ежедневные к детям и приготовления к грядущему событию, выразившиеся сношениями с акушером, повивальной бабкой и фельдшерицей и исполнением обширных предписаний первого из них по части заготовления многочисленнейших медикаментов заняли у меня все время. В беготне и хлопотах, я и не видал, как миновали недели…

Приближались роды, и я решил написать Вам обо всем, когда это дело кончится и больная встанет. Ныне исполнилось 9 дней с появления на свет дочери Марины, Марья Александровна сидит сейчас у постели в кресле и слушает лопотанье увивающейся около нее Леры. Первый дебют Марьи Александровны был очень трудным: доктор вынужден был делать операцию и вынимать ребенка силою. Намучившись, она сама умоляла прибегнуть к щипцам. Недаром ее отец, потерявший мать Марьи Александровны при появлении последней на свет, поставил доктора еще накануне родов.

Теперь все понемногу приходит в должный порядок. Марья Александровна кормит сама и доколе дело идет благополучно. Завтра ей позволяют пройтись по комнате».

Судя по письму, роды были очень сложными, и мать и новорожденная получили сильный стресс.

Почему родители выбрали дочери имя Марина, мне до конца понять не удалось. В православные святцы выбор имени никак не укладывается - именины Марины 13 марта и 30 июля. Известно, что Мария Александровна очень хотела сына и собиралась дать ему имя Александр в честь своего отца Александра Даниловича Мейна (1836-1899), в жилах которого текла немецкая и сербская кровь. Своей матери Марии Лукиничны (урождённой Бернацкой, 1841-1868), она не знала. Её воспитала бонна, вызванная специально из Швейцарии, Сусанна Давыдовна (известна под именем Тьо, 1842/43-1919), ставшая впоследствии супругой А.Д. Мейна. Бабушку Марии Александровны звали Марианна Станиславовна (урождённая графиня Ледуховская, 1816-1846), она была польских кровей. Имена Марианна и Марина есть в списке имён Польского канонического календаря. Вероятно, имя Марина, имеющее один корень с именами Мария и Марианна, больше пришлось по душе Марии Александровне. Возможно, в роду Александра Даниловича Мейна кого-то звали этим именем. В чём я уверена, так это в том, что Иван Владимирович никоим образом не повлиял на выбор имени для дочери.

Мария Александровна сама кормила дочь недолго, пришлось прибегнуть к услугам кормилиц. Что успела Марина всосать с молоком матери, а что нет - трудно сказать.

Крестили Марину Цветаеву в домовом университетском храме - церкви св. мученицы Татианы на Моховой. Таинство крещения совершил настоятель храма – протоиерей Н.А. Елеонский, друживший с Иваном Владимировичем. В семилетнем возрасте Марина Цветаева впервые исповедовалась Елеонскому и осознанно причастилась. Её крёстной матерью стала Надежда Александровна Сытенко, очевидно, подруга Марии Александровны, проживавшая неподалёку от храма в Мамоновском переулке. Кто был крёстным отцом, доподлинно неизвестно, но, вероятнее всего, это был Александр Данилович Мейн.

24 ноября 1892 года Иван Владимирович Цветаев писал Помяловскому: «Вы спрашиваете о нашем житье-бытье. Живем потихоньку. Лера готовится в 1-й класс гимназии. Андрюша больше буянит и ломает свои и чужие вещи. Марья Александровна обучает Леру музыке, ведет хозяйство, наблюдает за кормлением Марины, уже сделавшейся толстой девицей».

Первое лето своей жизни Марина провела на снятой родителями даче в Песочном рядом с Тарусой. Эту дачу семья Цветаевых будет снимать у города почти 20 лет.

25 февраля 1894 года И.В. Цветаев вновь упоминает Марину в письме Помяловскому: «Марина Ивановна имеет вид квадратный, у нее в 1 год 5 месяцев уже 14 зубов, а ораторские способности она унаследовала от матери».

14 (27) сентября 1894 года появилась на свет сестра Марины Анастасия, о чём Иван Владимирович 29 сентября пишет тому же адресату: «Девица наша уродилась маленькая-маленькая, точно карлица, весила она 7 ¼ фунтов. Сравнительно с Мариной она представляется какой-то половинкой.

…Мое поколение на ½ живет у Мейнов. Дома Лера и Настасья».

С раннего детства Марина, которую в доме звали и Мусей и Марусей, пристрастилась к чтению. Вот что об этом Иван Владимирович писал Помяловскому 8 октября 1898 года: «Муся перебила брата в искусстве чтения и любознательности. Сама без учителя, она, словно колокольчик, прозванивает вслух свои книжечки, читая их безграмотной няне Настасьи Ивановне. Последняя наук не признает никаких и любит стишки только, сочиненные Абрикосовыми для оберток шоколада». И 5 ноября тому же адресату: «…Андрюша грызет корни учения, обнаруживая склонность к механике игрушек, чем к филологическим дисциплинам (на днях стреляя пробкой, чуть не вышиб он глаза Марусе), Маруся упорно и без учителя отзванивает одну книжку за другой, Ася (домашнее имя Анастасии), по обычаю, мешает брату и сестре в их ученых занятиях, к удовольствию первого и к ярой злобе последней».

Сводная сестра Марины Валерия была гораздо старше брата и сестёр. Она училась в Екатерининском институте на полном пансионе и дома бывала лишь на каникулах. Судя по письмам Ивана Владимировича, младшие дети радовались появлениям Лёры. Сама Валерия впоследствии писала в своих воспоминаниях о Марине: «Сестра Марина, едва овладев подобием грамотности, детскими каракулями на всех случайных клочках писала стихи. Внешне тяжеловесная, неловкая в детстве, с светлой косичкой, круглым, розовым лицом, с близорукими светлыми глазами, на которых носила долгое время очки, Марина характером была неподатливая, грубовата. Заметен был в ней ум и с детства собственный внутренний мир. Слабая ориентировка в действительности в дальнейшем превратилась в до странности непонимание реального окружения и равнодушие к другим».

Из писем Ивана Владимировича видно, что маленькие Муся и Ася вели далеко не мирное сосуществование. 4 мая 1899 года он писал И.В. Помяловскому: «…кричат Марина и Настасья, вечно что-то между собой разделяя, причем последняя норовит получить себе всегда львиную долю, но бывает за это бита своей старшей полновесной сестрицей».

Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях писала о сестре: «Первое воспоминание о Марине. Его нет. Ему предшествует чувство присутствия ее вокруг меня, начавшееся в той мгле, где родятся воспоминания.

Давнее, как я, множественное, похожее на дыхание: наше «вдвоем», полное ее, Мусиного старшинства, своеволия, силы, превосходства, презрения к моей младшести, неуменьям и ревности к матери. Наше «вместе» - втроем, полное гордости матери своим первенцем, крепким духом, телом и нравом; полное любования и жалости к младшей, много болевшей.

…В мамином дневнике много лет спустя мы прочли: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?»

Предчувствие не обмануло Марию Александровну. Замечу, что «много болевшая» младшая Анастасия проживёт почти 99 лет невероятно трудной жизни, «крепкая духом, телом и нравом» Марина выдержит лишь 49.

Мария Александровна Цветаева была очень одарённой и образованной женщиной: знала четыре европейских языка, хорошо рисовала, была прекрасной пианисткой и обладала хорошим голосом (альт). Её музыкальная карьера не состоялась, так как выступать на сцене в дворянских семьях считалось неприличным. Отец Марии Александровны А.Д. Мейн принадлежал дворянскому сословию (как и её мать) и был человеком состоятельным, так что материально она была обеспечена. Занимаясь хозяйством и воспитанием детей, Мария Александровна всё свободное время отдавала помощи мужу в создании Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина), строительство которого началось в 1898 году, и музыке. Она мечтала дать своим дочерям хорошее музыкальное образование, но такой страсти к музыке, как у неё, у них не возникло.

Марина Цветаева в своей автобиографии написала, что в 6 лет она поступила в музыкальное училище Зограф-Плаксиной, где проучилась вплоть до 1902 года.

Валентина Юрьевна Зограф-Плаксина (1866-1930), выпускница педагогического факультета Московской консерватории, в 1891 году основала «Общедоступное музыкальное училище» по адресу Никитский бульвар, 45 (в Мерзляковском пер.). Ныне в этом здании располагается Академический музыкальный колледж при Московской государственной консерватории. По Уставу в это училище принимали с 7 лет, но Устав был утверждён в 1913 году, так что, возможно, до этого учеников принимали и ранее установленного возраста.

В автобиографической прозе «Мой Пушкин» Марина Цветаева впоследствии писала: «Немножко позже – мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный год – в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке, был, как это тогда называлось, публичный вечер – рождественский. Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» - и:

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним.

…Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? – мать, по окончании.

- Татьяна и Онегин.

- Что? Не «Русалка», где мельница, и князь, и леший? Не «Рогнеда»?

- Татьяна и Онегин.

- Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что ты там могла понять?

Молчу.

Мать, торжествующе:

- Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть лет! Но что же тебе там могло понравиться?

- Татьяна и Онегин.

- Ты совершенная дура и упрямее десяти ослов! (Оборачиваясь к подошедшему директору школы, Александру Леонтьевичу Зографу.) Я ее знаю, теперь будет всю дорогу на извозчике на все мои вопросы повторять: “Татьяна и Онегин!” Прямо не рада, что взяла. Ни одному ребенку мира из всего виденного бы не понравилось “Татьяна и Онегин”, все бы предпочли «Русалку», потому что – сказка, понятное. Прямо не знаю, что мне с ней делать!!!

- Но почему, Мусенька, “Татьяна и Онегин”? – с большой добротой директор.

(Я, молча, полными словами) “Потому что – любовь”…».

Прочитав этот отрывок, я несколько смутилась. Во-первых, мало вероятно, что образованная и воспитанная Мария Александровна стала бы называть да ещё при посторонних людях свою шестилетнюю дочь дурой. Во-вторых, никакого Александра Леонтьевича Зографа никогда в природе не существовало, а бессменным директором музыкальной школы была Валентина Юрьевна Зограф-Плаксина. Предположим, Марина забыла, кто был директором школы и, к кому обернулась мать. В таком случае весьма странно, что она «вспомнила» все материнские слова, да и свои ответы. Либо память Марины не распространялась только на людей, либо «Мой Пушкин» - просто художественный очерк. Я склонилась ко второму и с грустью отметила, что образ матери показан Мариной далеко не с лучшей стороны. К сожалению, и все остальные члены семьи в Марининой автобиографической прозе выведены в искажённом малоприятном свете: отец, хоть и добрый, но ничего не замечающий вокруг себя человек, сестра Ася – пустоватое, бесталанное существо, сестра Валерия описывается с налётом презрения, брат Андрей как чужеродный человек. Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях писала: «Читая Маринино «Мать и музыка», не могу не возразить на то, что она там пишет о Лёре: Марина очень любила Лёру и в детстве, и в отрочестве. Разойдясь с Лёрой, позднее, она невзлюбила все в Лёре и, не считаясь с явью, перенесла свое позднейшее чувство на – детство, тем исказив быль. Такое Марине было свойственно по ее своеволию – с былью она не считалась, создавая свою. (Мама в ее писаниях кажется мне тоже упрощенной, схематичной.)»

Посвятив изучению жизни семьи Цветаевых не один год, я пришла к окончательному выводу, что гениальное Маринино творчество настолько далеко от реалий, что по нему можно судить только об особенностях личности самого автора. Обо всех членах семьи Цветаевых я написала в своих исследованиях: «Мария Александровна и Иван Владимирович Цветаевы. Жизнь на высокий лад», «Анастасия, Валерия и Андрей Цветаевы. Разными дорогами», где постаралась дать объективные образы этих людей.

Марина в своих воспоминаниях выражала обиду на мать, что та её мало любила, так как хотела сына вместо дочери. Утверждала она и то, что мать больше любила младшую дочь. Надо сказать, что Мария Александровна, вынашивая второго ребёнка, также мечтала о сыне. Я абсолютно уверена, что дочерей она любила одинаково. Просто Ася была младше и эмоционально ближе матери, к тому же в детстве она много болела. Вероятно, Мария Александровна внешне проявляла в отношении Аси больше теплоты и жалости. Марине же была нужна вся материнская любовь – вся без остатка, делиться этой любовью она ни с кем не хотела – отсюда и возникла её неудовлетворённость от отношений с матерью, от которой Марина так и не смогла избавиться в течение жизни.

Мария Александровна занималась с детьми не только музыкой, но и немецким и французским языками, что в будущем им очень пригодилось, и, прежде всего, Марине.

На лето семья каждый год выезжала в Тарусу – одно из самых чудеснейших мест близ Москвы. «Полноценнее, счастливее детства, чем наше в Тарусе, я не знаю и не могу вообразить», - вспоминала Анастасия Цветаева. Помимо того, что Таруса с детства пропитала Марину красотой русской природы, там она узнала о существовании секты хлыстов. Вернее, секты как таковой уже не было, её уничтожили в ходе судебного процесса 1893-1895 гг. (Тарусское хлыстовское дело), но, вероятно, уцелели некоторые последователи хлыстовского учения. В своём эссе «Хлыстовки» Цветаева впоследствии напишет о том, как её тянуло к ним и как она желала, чтоб они её похитили для себя. Знала ли Марина, будучи уже взрослой женщиной, что одним из направлений деятельности хлыстов по распространению своей ереси было воспитание детей-сирот и молоденьких девушек из бедных семей, которые впоследствии не выходили замуж и принадлежали секте? Сама она никогда и никому принадлежать не хотела, однако, будучи по своей природе бунтаркой, видимо, почувствовала в хлыстах родной душе бунтарский дух. Это родство, вероятно, и зародило в Марине Ивановне мечту быть похороненной в Тарусе на хлыстовском кладбище.

В 1898 (возможно в 1897) году Александр Данилович Мейн приобрёл в Тарусе дом, чтобы летом быть поближе к семье дочери, но сам пожить в этом доме не успел. Летом 1899 года он скончался. Похоронили его на Ваганьковском кладбище рядом с первой женой, матерью Марии Александровны. После смерти мужа в этом доме безвыездно жила Сусанна Давыдовна Мейн.

Осенью 1901 года Марина Цветаева поступила в подготовительный класс 4-й женской гимназии, располагавшейся по адресу Садово-Кудринская, 3. Проучилась она в этой гимназии только год.

В сентябре 1902 года у Марии Александровны обнаружили чахотку, и ей было рекомендовано лечение за границей. Расставаться с дочерьми она не хотела, поэтому решили всей семьёй, за исключением Андрея, ехать в Италию. Андрей остался в семье деда, Д.И. Иловайского, чтобы продолжить обучение в гимназии. Валерия, уже закончившая в 1900 году Екатерининский институт и посещавшая Высшие женские курсы В.И. Герье, ехать не хотела, но против воли отца не пошла. Иван Владимирович оформил служебную командировку, и в конце октября семья выехала за границу. По дороге в итальянский курортный городок Нерви, близ Генуи, Цветаевы вынуждены были сделать остановку в Вене, так как Марии Александровне в дороге стало хуже.

Побывав в Генуе, семья устроилась в Нерви в «Русском пансионе» на улице Каполунго. Там Марина и Ася вкусили настоящей свободы, «подаренной» болезнью матери. Лёра свободу младших сестёр не ограничивала. Свободные не только от опеки старших, но и от каких-либо занятий, девочки проводили время в компании мальчишек, перенимая от них мальчишеские привычки, в том числе и дурные. Эта вольница поселилась в Мариной душе навсегда, в Асиной – на время.

Валерия Цветаева пишет в своих воспоминаниях о Нерви: «Сад наш кончался крутым скалистым спуском к морю, берег завален был большими камнями, обломками скалы – подойти к воде было трудновато. В первый же день приезда Марина, поскользнувшись, очутилась в воде, в башмаках и платье. Уменью лазить по скалам Асю и Марину научили неизменные их товарищи – двое мальчиков, дети хозяина пансиона. Все свое свободное время проводили они на скалах. Там было их воображаемое “разбойничье гнездо”. Володя – младший из мальчиков – стал “атаманом”, и пошли у них игры одна увлекательней другой. Но дальше – больше, игры стали опасными, а дети превратились, в конце концов, в настоящих сорванцов».

Через месяц лечения состояние здоровья Марии Александровны улучшилось, и она продолжила занятия с детьми музыкой. Иван Владимирович, как только жене стало легче, поехал по городам Италии решать вопросы, связанные с созданием Музея. Марину вся окружающая атмосфера располагала к сочинению стихов.

По воспоминаниям Анастасии Цветаевой, Марина в Нерви получила травму головы, упав с крутой лестницы на камень.

В апреле 1903 года в Нерви приехала Сусанна Давыдовна. Она поселилась в гостинице «Бориваж», найдя обстановку в «Русском пансионе», где было много революционно настроенных людей и пропагандировалось безбожие, недопустимой. Марину и Асю она забрала к себе. Вольница закончилась, и для детей это было ударом.

Мария Александровна и Лёра присоединились к Ивану Владимировичу, совершавшему поездку по Италии.

В мае Сусанна Давыдовна увезла Марину и Асю в Швейцарию в Лозанну, где устроила их в пансион сестёр Лаказ. Расставание с полюбившимся Нерви стало для детей настоящим горем, но Лозанна настолько пришлась им по душе, а в пансионе была такая дружественная атмосфера, что они быстро смирились с новым местом. Лето сёстры провели вместе с пансионом в Альпах, затем начались занятия.

Из воспоминаний Анастасии Цветаевой: «Атмосферой пансиона Лаказ была – общая дружба, и мы попали в нее совсем для себя нежданно. Не за то нас тут встретили тепло все, что мы были Овчарка и Мышка (прозвища, придуманные Мариной), Муся и Ася, как в Нерви, а за нашу судьбу девочек, отец которых далеко, в холодной, дикой России, а мать – больна, каждый старался облегчить нам именно эту тяжесть. Но ни одна из этих двадцати чужеземных девушек не упускала случая внушить нам, что наши “друзья” в Италии, говорившие нам, что нет Бога, - это наши враги! С отважным, готовым к бою лицом, слушала долго Маруся такие речи. Вдаль зорко, широко раскрыты были ее светлые глаза, равнодушные и надменные».

Бунтарский дух Марины всегда роднил её с инакомыслием, ибо оно всегда гонимо. Однако под влиянием общей атмосферы пансиона она на время прониклась католичеством.

26 июня 1903 года И.В. Цветаев писал жене Д. И. Иловайского Александре Александровне о Марине: «За Марусю даже страшно: говорит, как взрослый француз, изящным, прямо литературным языком…пишет по-русски правильнее и литературнее пяти- и шестиклассников в гимназиях…Экие дарования Господь ей дал. И на что они ей! После они могут принести ей больше вреда, чем пользы». Да уж, воистину родительское сердце не обманешь.

9 ноября 1903 года Иван Владимирович писал И.В. Помяловскому: «Что касается девочек, то говорят совершенно верно, что дети скоро забывают прошлое и привыкают к настоящему. Это большое счастье для малолетков на случай смерти родителей. Поплачут – поплачут и потом скоро втянутся в окружающую жизнь с ее особыми интересами и заботами. Так и наши Муся и Ася: они совсем вошли во вкус своей пансионской жизни, совсем “полюбили милую Лозанну с ее озером больше Москвы” и просят оставить их и на будущий год и на будущее лето там, чтобы пожить каникулы у подножия Монблана».

Летом 1904 года Марине и Анастасии всё же пришлось распрощаться с Лозанной. Родители увезли их в Германию, где Марии Александровне предстояло дальнейшее лечение. Лето семья провела в Шварцвальде.

Из Шварцвальда они переехали в расположенный в его предгорьях Фрейбург, где девочек устроили в пансион сестёр Бринк. Мария Александровна поселилась рядом с пансионом, Иван Владимирович уехал в Москву.

После Нерви, пансиона Лаказ и Шварцвальда пансион Бринк показался Асе и Марине сущей тюрьмой. Строгая дисциплина, муштра и скудное питание не могли доставить детям радости. Единственное, что скрашивало их жизнь, это ежедневные часы и воскресные дни, проводимые у матери. Зимой начались беды, о которых говорит письмо Ивана Владимировича, приехавшего к семье на Новый год.

2 января (н. ст.) 1905 года он писал архитектору Музея изящных искусств Роману Ивановичу Клейну (1858-1924): «Какое несчастное начало нового года постигло меня тут! Вчера обе наши девочки явились с прогулки на высокую гору окровавленными: их дура-воспитательница повела на гору, когда под ногами был лед, они, спускаясь по крутой дорожке, упали одна на другую, причем младшая разбила себе нос до хряща, а старшая сорвала кожу на колене. День был холодный и ветреный; жена, не зная последнего обстоятельства, вышла на воздух, простудила себе горло и теперь опять сидит с бесчисленным бронхитом, повторяемость которого приводит ее в большое уныние. А эту ночь и утро засыпали меня телеграммами о несчастье, постигшем нас в Музее. Пять депеш лежит предо мною, и из них три с советами не волноваться и не двигаться в обратный путь…Только из Вашей депеши я узнал, в каком пункте здания случилась непоправимая беда. Но эта же телеграмма поставила для меня вопрос: каким образом случился пожар вдали от обитаемой части Музея, в зале, запертом со всех сторон, изолированном? Как мог случиться пожар с воскресенья на понедельник, когда в передней половине здания не должно было быть ни одного рабочего?..». Иван Владимирович крайне тяжело переживал пожар в строящемся музее, который безвозвратно погубил массу экспонатов, добытых им с огромным трудом.

Болезнь не оставляла Марию Александровну, и врачи посоветовали перевезти её в санаторий в Санкт-Блазиен, недалеко от Фрейбурга. Иван Владимирович должен был вернуться в Россию. Девочки остались во Фрейбурге одни. Ненавидя пансионную жизнь, они начали по-своему протестовать против неё: научились разговаривать на тарабарском языке; Марина на уроке рукоделия связала фигурку с хвостом и рожками, чем повергла в шок весь пансион. Будь Мария Александровна рядом, вряд ли бы они решились на такое озорство. Дело дошло до исключения, однако начальство, войдя в положение семьи, не пошло на эту крайнюю меру.

Когда начались каникулы, Иван Владимирович перевёз детей в Санкт-Блазиен. Анастасия Цветаева в воспоминаниях писала об их пребывании там: «…Идем, пристыженные папиной простотой, ясной душой, такой не похожей на наши, и нам жаль его всем пылом наших озорных и печальных сердец – и ничем этой розни помочь нельзя – и чем же можем порадовать папу!»

Вспоминала о том времени и Валерия Цветаева: «…Начались затеи, несообразные для девочек 13 и 11 лет: в свободный день, гуляя по благоустроенным сосновым дорогам Шварцвальда, зайти в придорожную пивнушку и пить наперебой, кто счетом больше проглотит кружек пива, и идти на дорогу с палкой в руках, изображая подвыпивших буржуа.

Правда и раньше бывали тяжелые выдумки: так, молодечества ради, в гостях у художника унести под бельем пачку этюдов, поставив этим родителей в невозможное положение».

Замечу, что такого рода «приватизацией», правда уже не молодечества ради, впоследствии грешили не раз и сама Марина, и её дети Ариадна и Георгий.

Состояние Марии Александровны было неутешительным, но она рвалась домой в Россию. По совету врачей в начале сентября 1905 года семья переехала в Ялту, чтобы провести там зиму.

Интересны воспоминания А. Цветаевой о подготовке к отъезду в Ялту: «В который раз в жизни, бродячей, - чемоданы, тюки, корзины… Мама, кашляя и улыбаясь папе и нам, укладывает вещи…

- Дорогой помощник мой… - говорил папа. – Я тебя утомил, дружок мой…

- Что ты, что ты!.. – отвечала бодро мама.

Мы стараемся больше помочь в укладке вещей.

- Ну, иди, иди, - добро говорит мама Марусе. – Мне папа и Ася помогут! Нет у тебя таланта к этому. Иди, читай!

Маруся благодарно глядит на маму. Завтра – в путь! В Россию…».

Могла ли предположить Мария Александровна, сколько раз в жизни Марине придётся укладывать вещи и как отсутствие «таланта» к этому, в общем-то, не столь сложному делу, будет отравлять ей жизнь.

Приведу ещё один отрывок из воспоминаний Анастасии Цветаевой, характеризующий как героев книги, так и взаимоотношения в семье. Путь в Ялту лежал через Севастополь. Там, во время прогулки с отцом, десятилетняя Ася не удержалась и попросила Ивана Владимировича купить понравившуюся ей книгу. Вот что она пишет об этом: «…Я шла в горячем вихре стыда. Но счастье его смело. Когда папа заплатил за него двадцать пять копеек серебряными монетками и книжка оказалась в моих руках, я шла назад счастливая. Но когда мы вошли в комнату, где нас ждала мама, и она увидела в моих руках купленное, я, должно быть, выдала лицом непрочность моего счастья. Мама сразу поняла, что не папа выбрал мне эту книжку, - это ей было ясно. Она ничего не сказала. Она только на меня поглядела. И стыд победил счастье. Оторвавшись от книги, неумолимый взгляд Маруси уже шел за каждым моим движением, беспощадно-насмешливо. Глаза ее были чуть суженными, в невыразимом презрении. И только папа, давно забыв о покупке, не замечал этой трагической пантомимы».

Очевидно, где-то здесь зарождался знаменитый Маринин девиз – «Не снисхожу», а, впрочем, может быть, гораздо раньше. Из воспоминаний Анастасии Цветаевой: «Рассказ мамы о первом Мусином театре: в антракте, в ложе Большого театра, не перегибаясь через ее край, думаю, от страха глядеть вниз, а может быть, от природной близорукости не видя ничего, кроме края балкона, Муся, наслаждаясь апельсином, сосредоточенно отколупывала сильными пальцами тугую золотистую шкурку и кидала ее вниз, в партер».

Думается, дело тут не столько в природной близорукости, сколько в природной «слепоте», выражающейся в отсутствии ощущения окружающих. С возрастом на головы полетят более тяжёлые предметы, но об этом позже.

И ещё один отрывок: «С Лёрой в доме нашем поселилось праздничное. Ее комната была – особый мир. Моему уму он был недоступен, но волновал и влек. Муся имела доступ к ее книжному шкапу (мамы ее, чем-то отличавшемуся от всего нашего): невысокий, ореховый, необычной формы, с двумя узкими зеркалами на створках. На полках жили непонятные книги (английские), в них цвели немыслимой красоты цветные картинки. Сердце от них пылало, как те лужайки, озера и цветущие рощи и облака, - и, раз, по настоянию Муси, мы вырезали самое восхитившее, грубым, безвозвратным движением ножниц, причинившем Лёре столько же горя, сколько мечталось счастья и от этого – нам! Потом были негодующие мамины нотации и наши слезы, наказания и непоправимое ощущение пустоты в сердце, жалости и стыда».

Что чувствовала маленькая Ася мне понятно, а вот что чувствовала маленькая Марина – не совсем. Во всяком случае, в свои семнадцать лет она ринется против отца защищать поэта Эллиса, искромсавшего для своего удобства библиотечные книги в Румянцевском музее, считая, очевидно, что поэту всё дозволено.

В Ялте семья сначала устроилась на даче Вебера, но ни само место расположения дачи, ни её обитатели не пришлись по душе Марии Александровне и Ивану Владимировичу. Вскоре они перебрались на дачу дальнего родственника Ивана Владимировича Сергея Яковлевича Елпатьевского, которая располагалась на Дарсановской горке.

С.Я. Елпатьевский (1854-1933), врач и писатель, участник народовольческого движения, вместе с А.П. Чеховым создал в Крыму сеть лечебных учреждений для неимущих лёгочных больных.

Устроив семью, Иван Владимирович вернулся в Москву.

Марина и Анастасия в Ялте занимались на дому с учительницей. Мария Александровна продолжала занятия музыкой, но здоровье её становилось всё хуже и хуже.

В декабре на даче Елпатьевского переживали события революции 1905 года. Мария Александровна беспокоилась о муже, приёмных детях и всех близких. Согласно воспоминаниям А. Цветаевой, в Ялте обнаружились серьёзные разногласия между матерью и Мариной, связанные с тягой последней к революционерам. Тогда же Марина стала прятать от матери свои стихи. Не приемлющая никаких беспорядков Мария Александровна, вероятно, была в ужасе от Марининой жажды крушения, от её бунтарства и своеволия. Видимо, тогда она и приняла решение ограничить дочерей в правах наследства (не трогать основного капитала до возрастной зрелости - 40 лет), чтобы дочери не пустили унаследованные деньги на беспорядки. Увы, революция 1917 года проглотила вместе с прочими и капиталы Марии Александровны, и её дочерям, как и многим другим, пришлось бедствовать.

Марии Александровне становилось всё хуже и хуже, и она торопилась домой попрощаться с родными местами. Весной девочки сдали экзамены. Из Москвы приехал Иван Владимирович, а затем из Тарусы Сусанна Давыдовна с подругой, чтобы помочь перевезти ослабевшую Марию Александровну и детей в Тарусу. В который раз Марине и Асе пришлось расставаться с полюбившимися местами и людьми. Но в Крым они ещё вернутся, он им станет вроде земли обетованной.

И вновь радость встречи с Тарусой, Лёрой, Андреем и Добротворскими (родственники Цветаевых). Мария Александровна на короткое время оживилась, но тут же слегла и уже не поднималась с постели. Иван Владимирович был неотлучно возле неё. Дети фактически оказались предоставленными сами себе. Правда, Мария Александровна, пытаясь напоследок сделать ещё хоть что-то для дочерей, пригласила им портниху для уроков шитья. Анастасия Цветаева вспоминала: «К нам стала раза два-три в неделю, по маминому желанию, приходить рекомендованная для этой цели портниха – учить нас шить, и мы, сидя на верхнем нашем детском балконе, старались усвоить типы швов – «вперед иголку», «вперед и назад» и «машинный шов» (для крепости), который нашим близоруким очкастым глазам представал верхом мученья. Шили мы какие-то мешочки и рубашки и от медленности нашего шитья и жары их цвет становился сомнительным. Помню вздох, с которым Маруся – в первый ли раз? Или в который-то? – в задумчивости взяв в руки иглу, взглянула беспомощно, с отчаянием на портниху-учительницу. Вдела, вставила кончик иголки. А теперь – куда? Влево? Зеленые близорукие глаза ее смотрели с подозрением на два сложенных белых края материи, по которым должен был пойти шов. Ей было одинаково неудобно шить вправо или влево. Велено было – влево, и ее игла медленно поползла вперед».

Не знаю насколько пригодились Марине в будущем уроки тарусской портнихи, но её природная неприспособленность к решению бытовых проблем отравила ей впоследствии всю жизнь.

Воспоминания Валерии Цветаевой о том тарусском лете открывают довольно странную тягу тринадцатилетней Марины к кладбищам: «Из нашей дружбы с Мариною в те дни помню такой случай. Как-то под вечер шли мы вдвоем из Тарусы от Добротворских к себе домой. Несли мы два толстых тома “Войны и мира” в крепких переплетах. Шли берегом, мимо кладбища. И захотелось Марине заночевать на кладбище! Дома беспокоиться о нас не стали бы, думая, что мы остались у Добротворских.

Я легко согласилась: было лето, тепло. Ушли мы подальше от дороги, зашли за кусты на краю кладбища, положили себе по тому «Войны и мира» под голову и залегли. Уже смеркалось. Люди шли по дороге, голоса нам слышны, но нас не видно. Лежим молча, смотрим, как меняют краски облака там, высоко над нами. Поднялся ветерок, стало беспокойно. Мы придвинулись друг к другу. Лежать неудобно – от жестких переплетов голове больно. Лежим, терпим. Говорить ни о чем не хочется. От реки потянуло сыростью, и стали мы зябнуть в летних своих платьях. Уснуть почти невозможно; так, маета одна! А все-таки, видно, устали мы и, сами того не заметив, уснули.

Летняя ночь коротка: вот уже и голоса слышны, солнце всходит, по реке плоты идут, плотогоны перекликаются. Белый туман от солнца тает, трава мокрым-мокра, с берез и кустов каплет, все кругом росой блестит. Лежать больше нет возможности, но идти в такую пору нам некуда. И стали мы бродить, на всю эту незнакомую нам утреннюю красоту любоваться. Цветов набрали полны руки, а от мокрой травы в башмаках вода, платье чуть не до пояса намокло, висит как клеенка, хлопает, шагать мешает.

Не рассуждая, сами не зная, что будет, повернули мы домой…А там видим: дом заперт, прислуга еще не вставала. Куда деваться?

Залезли мы на сеновал над сараем, пригрелись и заснули, благо сухо да тихо… Когда проснулись и стукнула входная дверь без ключа, сама судьба помогла нам пробраться в дом, наверх, к своим постелям, и, как были, во всей “красе” свалились, заснули мы мертвым сном, проспав до самого завтрака, до 12 часов. Быстро переоделись, вышли к завтраку в обычном, приличном виде».

Больше всего меня удивило, как рассудительная двадцатитрёхлетняя Лёра согласилась на такое приключение. То ли атмосфера смерти в доме так подействовала на его обитателей, то ли необычность Марининого поведения привлекла её. Сама же Марина, вероятнее всего, бросала этим поступком вызов миру реально живущих.

Тем временем Мария Александровна умирала в страшных муках. 4 июля она позвала детей прощаться. Анастасия Цветаева вспоминала: «…Мы подошли. Сначала Марусе, потом мне мама положила руку на голову. Папа, стоя в ногах кровати, плакал навзрыд. Его лицо было смято. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. Затем нам: “Живите по правде, дети! – сказала она. - По правде живите…”». Что имела в виду Мария Александровна, говоря о правде: Божьи заповеди или какие-то собственные принципы, по которым жила сама и старалась привить их своим детям, мы уже не узнаем. Марина не приняла завещание матери, вероятно, предпочитая жить по своим собственным принципам. Вот что она впоследствии написала в своей записной книжке (7): «Мое завещание детям: - ”Господа! Живите с большой буквы!” (Моя мать перед смертью сказала: “Живите по правде, дети, - по правде живите!” - Как туманно! – Правда! – Я никогда не употребляю этого слова. - Правда! – как скудно-нище – не завлекательно!) – “Живите под музыку” - или – “Живите, как перед смертью” - или – просто: - “Живите!”».

Ещё более туманно, не правда ли? Ну вот – опять слово «правда»! – куда ж без него? Прожить под музыку или как перед смертью, может, и завлекательней, вот только направление жизненного пути отсутствует. А когда отсутствует направление, можно свернуть на какую угодно дорогу. Если у человека отсутствует слово «правда», то отсутствует и слово «ложь», то есть «неправда», ибо одно без другого не существует. У Марины, похоже, отсутствовало понятие «правды-лжи», так же как и понятие «добра-зла», то есть отсутствовало понятие морали.

5 июля 1906 года Мария Александровна почувствовала начало агонии, однако от причастия отказалась, не желая перед смертью «разыгрывать спектакль». Умерла она во сне, Марина и Ася в это время гуляли с Лёрой.

Отпевали её в тарусской церкви Воскресения Христа, а похоронили на Ваганьковском кладбище рядом с отцом и матерью.

На этом детство сестёр Цветаевых закончилось. Марине было почти 14, Анастасии – почти 12. Мне кажется, в таком возрасте трудно до конца осмыслить потерю близкого человека, тогда ещё, как правило, не чувствуешь судьбы.