Geum.ru

Психология размножения и эволюция

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5


Могут ли иметь какое-либо биологическое значение различные голосовые звуки лягушки? Вероятно, могут. Наблюдения устанавливают двоякое их значение: они могут, во-первых, служить средством призыва, а затем, во-вторых, передавая разные степени возбуждения — физиологически воздействовать на самок в этом направлении.


Что же представляет собою эта способность к издаванию голосовых звуков помощью органов дыхания на том уровне их развития, на котором стоят земноводные в психологическом отношении?


Ответом на этот вопрос послужат те данные, которыми удостоверяется, что издавание голосовых звуков явилось одним из средств освобождения возбужденной деятельностью половых желез самцов энергии, с которым в порядке новообразования у самок сложилась способность определенной на эти звуки реакции; из чего уже само собою следует, что психология в музыке этих животных еще очень элементарна, так элементарна, что не дает возможности разграничить «языка» этих животных от музыки: лягушка одновременно и «говорит» и «поет», она «зовет» самку и квакает, испытывая удовольствие от освобождения излишней энергии помощью голосовых звуков, оказывая возбуждающее действие на слушающую это кваканье самку.


В период размножения издают голосовые звуки и некоторые пресмыкающиеся. Так, самцы Testudo nigra в это время издают хриплые резкие звуки, которые далеко слышны. Самки голосовых звуков не издают. Змеи голосовых звуков не издают. Средством привлечения полов друг к другу у гремучих змей, по свидетельству проф. Огей, которое цитируется Дарвином (loc. cit.), служат их погремушки на конце хвоста.


О музыке птиц я подробно говорил в IV выпуске «Этюдов по сравнительной психологии». Повторять сказанного нет надобности, и потому ограничусь лишь теми соображениями, которые вытекают из специальных задач данного (IX) выпуска (т. е. о музыке как средстве овладевания самками) и которых я в IV выпуске в виду не имел.


У птиц мы впервые встречаемся с явлениями, указывающими на возможность расчленения издаваемых ими звуков на «язык» и «музыку». Под «языком» я разумею «звуки, служащие для общения между собою членов семьи и членов стаи; под «музыкой» — песни самца в период половой жизни. Тут нас интересуют явления только этой последней категории.


Пение самцов птиц с давних пор наделялось совершенно человеческими переживаниями. В них видели виртуозов, доставляющих своим искусством эстетическое удовольствие даже другим птицам; Дарвин говорит, что песни их служат для «выражения торжества или просто счастья» (loc. cit.).


Факты, объективно описанные, свидетельствуют, что в период спаривания птицы издают голосовые звуки, не похожие на их обычные голоса. Наши домашние воробьи, с наступлением весны начинающие издавать очень приятные звуки, резко отличные от их обычного грубого напева, могут служить прекрасным для сказанного примером. С минованием поры размножения исчезают и их «любовные песни». Что последние служат средством возбуждения полового чувства самок, это тоже едва ли есть основание оспаривать. Воробьи начинают усиленно издавать звуки, когда преследуют самок своим «ухаживанием».


Не устраняется, однако, и другая роль птичьих песен: самцы прилетают к месту гнездовья раньше самок, и песни самцов служат последним указанием на их местонахождение, но все же главной ролью песни птиц нужно признать возбуждение полового чувства самок, без всякого отношения к эстетике.


В связи с этим последним обстоятельством стоит спорный вопрос о том, способны ли самки содействовать улучшению в пении самцов выбором «лучших певцов». Дарвин утверждает, что способны, что именно эта способность их привела к появлению таких виртуозов, каких нам иногда приходится слушать среди певчих птиц. Самка, — по мнению Дарвина, — из сонма самцов выбирает того, чья песня ей больше нравится. Так вслед за Дарвином думают и многие натуралисты, а с их голоса — и писатели по смежным вопросам предмета. Шторк, например, утверждает, что птичьи песни «не автоматическое исполнение готовых мелодий», а «истинное искусство, потребность увеселять себя и других излиянием внутреннего чувства». Этот грубый антропоморфизм авторов имеет своим источником или неверно сделанные наблюдения, или неправильные толкования сделанных наблюдений, а иногда и то и другое вместе. Я поэтому не только не разделяю мнений подобного рода, но категорически утверждаю, что они ошибочны, и вот на каком основании.


Нам говорят: самцы, конкурируя друг с другом, иногда умирают от соревнования, от «желания нравиться самкам». Факты эти в некоторых исключительных случаях могут иметь место в неволе, но объясняются они вовсе не тем, что один самец хочет превзойти другого в искусстве, а тем, что половое чувство, вследствие возбуждения другими, близко поющими самцами, поднимается до слишком высокого напряжения. Ни вкусы самки, ни искусство самца тут ни при чем.


Говорят еще, что плохие певцы выучиваются у хороших, когда их подвешивают к клеткам последних. Это верно; но если этих начинающих певцов подвесить к плохим, на наш вкус, то они научаются у этих последних, не имея, разумеется, никакого понятия о том, что с нашей точки зрения хорошо и что плохо.


Необходимо иметь в виду, наконец, что пение самцов птиц представляет собою не индивидуальную способность, а видовую. Она, как и всякая наследственная способность, имеет определенный шаблон со средним регистром для большинства. Этот средний представляет собою то, что в инстинктах мы называем типом. От него всегда имеют уклонения в стороны; мы путем изучения напева данной птицы всегда можем установить и тип, и его колебания, с тем вместе можем установить и то, что как тип, так и уклонения зависят не от певцов и их слушателей, а от факторов, определяющих видовые признаки вообще. Иначе почему бы курским соловьям петь лучше кавказских (на наш вкус), и где основание полагать, что вкус у самок на Кавказе хуже, чем в Курске?


Все, что мы можем утверждать по вопросу о способности самцов индивидуализировать их пение, сводится либо к сокращению напевов, либо к передаче его с большею или меньшею силою.


Различие в пении самца представляет собою не индивидуальный, а видовой признак, и самцы и самки в одинаковой степени неспособны обнаруживать различия в своем пении, еще того менее — его оценивать. Будь иначе, будь они способны к различению и оценке, да еще по нашему вкусу, почему бы птицам, поющим одновременно с соловьями, не научиться у них петь в тех случаях, когда их физиологическая способность издавать похожие звуки является несомненной? Почему скворцам, которые способны высвистывать целые арии, не подражать певчему дрозду, который, по нашему вкусу, поет неизмеримо лучше скворцов и которому они физиологически подражать могут, а пересмешник подражает с одинаковым успехом и дрозду и кошке.


Да, наконец, что такое лучший певец, лучшее пение, как не наша собственная и притом очень субъективная оценка птичьих песен. Мне лично, например, песня соловья кажется менее музыкальной и красивой, чем песня пеночки, мне кажется необычайно приятным триллер жерлянки, тихо и красиво звучащий в теплые летние вечерние зори, а один немецкий зоолог пишет, что ее голос безобразен и противен.


И где у нас доказательство того, что птицы способны расценивать это лучшее в пении своих самцов? Я, по крайней мере, за много лет своих наблюдений над птицами в этом направлении ни разу не имел случая заметить чего-либо, дающего основание к заключениям подобного характера.


Таковы соображения о так называемых «любовных песнях» птиц и об «индивидуальных переменах этого содержания».


Что касается млекопитающих, то авторы единодушно отмечают, что, как правило, музыки у животных этого класса в качестве приемов овладевания самками не наблюдается. Это обстоятельство на первый взгляд не совсем понятно; если «ухаживание» представляет собою в их представлении сложное психологическое явление, то понижение или полное отсутствие этих способностей у млекопитающих представляется совершенно загадочным; но если мы подойдем к факту с установленной выше точки зрения, то никакой загадочности не будет.


Млекопитающие, как более совершенный тип животных, выработали у себя аппарат угнетения действий непроизводительных — в более совершенной форме, чем его имеют птицы: Вследствие этого энергия, которую птицы расходуют на «музыку», у млекопитающих сохраняется в запасе.


В тех случаях, однако, когда млекопитающие обладают способностью издавать голосовые звуки, они, как и птицы, пользуются ими или в качестве языка, или в качестве «любовной песни».


Как язык, голос млекопитающих животных не менее разнообразен, чем язык птиц. И там и тут, однако, наблюдается различие между видами животных. Есть немые птицы — есть немые млекопитающие; есть птицы, издающие голос только в период размножения, — есть и млекопитающие, которые (как жирафы и дикобразы) издают его лишь в тот же период жизни. Молодые олени до трех лет голосовых звуков не издают, а достигнув этого возраста, издают их только в половой период жизни.


К сказанному остается присоединить, что голосовые звуки млекопитающих, как и голосовые звуки птиц, авторами старой школы зоопсихологов расцениваются с тем же антропоморфизмом, как и голоса птиц.


Рев оленей-самцов в период размножения, например, рассматривается «как вызов соперников». Дарвин пишет: «Нет сомнения, что олени вызывают друг друга на смертный бой». С внешней стороны действия самцов в это время дают основание предполагать за ними такие способности. Не трудно убедиться в том, однако, что мы имеем здесь не «вызов на бой», а явление неизмеримо более элементарное. Голосовые звуки в период поисков самок являются простым разряжением возбужденной энергии, без намерения кому-либо и что-либо ими сказать. При виде других самцов эта энергия возбуждается в еще большей степени, и рев является простым следствием этого накопления, без малейшего представления о том, какие он произведет последствия. Олень-самец ревет, когда не видит никаких конкурентов, ревет сильнее, когда их видит. Впрочем, и сам Дарвин, рассмотрев относящиеся к вопросу показания и противопоказания, в конце концов пишет: «При настоящем положении вопроса громкий голос оленя во время периода размножения, кажется, не служит ему для какой-нибудь специальной цели, ни во время его ухаживания или поединков, ни при других обстоятельствах». С этим мнением, конечно, нельзя не согласиться, хотя оно и расходится с мнением о том, что олени-самцы вызывают своим голосом друг друга на смертный бой.


Гориллы и орангутанги не только способны издавать голосовые звуки, но обладают еще и горловыми мешками, усиливающими звуки в качестве резонаторов. Такие мешки имеются и у гиббонов (Hylobates syndactylus). Этот голос служит у них, по мнению Блита, для взаимного призыва. Hylobates agilis способен издавать правильную октаву музыкальных нот. Дарвин по этому поводу говорит, что способность эта служит обезьяне-самцу средством нравиться. Ревуны (Mycetes caraga) в теплую погоду утром и вечером наполняют лес своим оглушительным ревом, в котором принимают участие и самцы и самки своими значительно более слабыми голосами. Ренгер полагает, что ревуны издают эти звуки потому, что испытывают от этого удовольствие. Дарвин, однако, полагает, что самцы Hylobates agilis приобрели эту свою способность, «чтобы нравиться самкам». Предположение это, несмотря на высокоразвитую психику обезьян, все же представляется мне маловероятным, хотя самки и могут, вероятно, различать усердие самцов, участ­ников «концерта».


Из сказанного о музыке позвоночных животных, таким образом, следует, что издавание ими голосовых звуков первоначально было биологически полезным, потому что служило средством разряда возбужденной энергии. Половое чувство, являясь одним из самых сильных ее возбудителей, должно было находить в голосовых звуках лучший путь для этого разряда. Это обстоятельство, т. е. освобождение возбужденной половым чувством энергии путем голосовых звуков, должно было породить в самках соответствующие им процессы и возбуждать в них те ощущения, которые у самцов были порождены возбужденным половым чувством.


Так получили начало в половой жизни животных голосовые звуки. Этот факт, однако, еще не объясняет нам причины их прогрессивного развития, которое привело птиц и некоторых млекопитающих к поражающему нас разнообразию их музыки.


Причина этого последнего обстоятельства, очевидно, заключается в том, что голосовые звуки с самых первых же моментов своего развития несомненно представляли собой не индивидуальную, а видовую (наследственную способность), в качестве каковой подлежали изменениям в различных направлениях. Естественный отбор удерживал из них те, которые наиболее соответствовали установившемуся типу.


Другой вопрос: играла ли эта способность в эволюции музыки у животных предполагаемую Дарвином роль в половом отборе? На этот вопрос можно с уверенностью ответить, во-первых, что если и играла, то отнюдь не в том смысле антропоморфизма, в котором она представляется многим авторам после Дарвина; а во-вторых, что в той роли, которая выпадает музыке в определении взаимоотношений полов друг к другу (равно и других приложений голосовых звуков), ее значение у животных всегда было биологически полезным приспособлением и самцов и самок. Достижения эволюции музыки у позвоночных животных сводятся:


1) к очень высокому развитию голосового аппарата, способного издавать очень разнообразные голосовые звуки;


2) к очень совершенному слуховому аппарату, способному различать тысячи звуков разного рода, а в их числе и звуки музыкальные; и, наконец;


3) к способности сочетать голосовые звуки с соответствующими инстинктами — главным же образом с инстинктом половым.


Что нового внес человек в унаследованные им от животных музыкальные приобретения и достижения музыки?


Музыка в человеческом обществе как средство


овладевания «слабым полом»; ее отличие от музыки животных


Человек унаследовал от антропоморфных обезьян все достижения их в области музыки. Дает ли это основание утверждать, что человек унаследовал от животных музыку как искусство?


По этому вопросу мы, с одной стороны, встречаем авторов, утверждающих, что музыки, как искусства, нет даже у дикарей, а с другой, что птичьи песни представляют подлинное искусство, которым певцы доставляют удовольствие и себе и слушателям.


Обе эти точки зрения одинаково неправильны. Музыка животных представляет собою разряд не потребленной на производительную работу энергии; она носит не индивидуальный, а видовой характер; тогда как дикарь может издавать музыкальные звуки, индивидуализируя их по своему вкусу. Другими словами, музыка дикаря представляет собою индивидуальное, а музыка животных — видовое творчество. Музыка же, как и другие роды искусства, становится таковым лишь с момента, когда она является продуктом индивидуального творчества.


Музыка у человека, как и у животных, обслуживала половые инстинкты, а сверх того служила и выражением удовольствия в связи с инстинктом питания и самосохранения; дикари поют (и пляшут) по случаю удачной охоты, поют воинственные песни, представляющие собой репетицию тех криков, которыми они оглашают места воинственных столкновений с врагами; у них, как и у животных, эти крики играют роль устрашающего фактора, с той разницей, что у животных они шаблонны и не целепонимательны, т. е. инстинктивны, а дикари понимают их роль и значение.


С этого началась музыка как искусство; она шла по старым, унаследованным путям многие тысячелетия, главным образом обслуживая запросы эротики. В Европе, даже в Средние века, когда официальной музыкой считалась только музыка религиозная, когда «дудыри и лютники» преследовались церковью, когда их лишали причастия, не признавали за ними, как за шутами и скоморохами, никаких прав, музыка этих «дудырей» пользовалась широким распространением, и первое место в ней занимали «любовные песни». Королевские указы запрещали монахам их записывать, из чего мы получаем основание полагать, что песни эти записывались даже в монастырях. За их стенами епископы в своих проповедях упрекали крестьянских девушек за то, что они «петь псалмов не научились, а любовные песни поют», а песни эти не только пелись, но певцы любви приглашались на придворные празднества и являлись учителями музыки в рыцарских замках.


Таким образом, первичный фактор музыкального творчества — обслуживание полового чувства — от бесконечно далеких времен сохранился до наших дней.


Штук, этот великий толкователь полового чувства, дает целый ряд картин, изображающих притягательную силу музыки, которой мужчина привлекает женщин, а женщина — мужчин, вызывая друг у друга чувства животной похоти. Дикари своей музыкой оказывают такое же воздействие на своих красавиц, как сатиры на картинах Штука и Бёклина.


Наряду с такой музыкой мы, однако, во все времена, на всех уровнях культуры встречаем и такую, которая никакого отношения к эротике не имеет и служит выявлением индивидуальных и общественных переживаний, о которых здесь говорить не приходится и которых творцами последних столетий являются Бетховен, Шопен, Григ и др., у нас Глинка, Мусоргский, Бородин и др.


О них говорить здесь, разумеется, не приходится.


В заключение о музыке как искусстве у человека и ее прогрессивной эволюции остается сказать несколько слов о том, какую роль в ней играет женщина и играет ли она эту роль вообще.


Говоря о животных, я привел мнение Дарвина и многочисленных его последователей, полагающих, что прогрессивное развитие птичьих песен и песен зверей, где они имеются, получило место благодаря способностям самок, которые сами хотя и не поют, но умеют различать хороших певцов от плохих, предпочитая первых последним. Я указал те основания, вследствие которых эту точку зрения не считаю правильной и не могу признать за самками той роли, которую за ними предполагают авторы.


В ином виде представляется мне решение этого вопроса у человека.


Музыка человека, как я сказал уже, явление не видовое, а индивидуальное. Сделавшись искусством, она из биологического процесса превратилась в процесс психологический. Отсюда уже само собою следует, что прогрессивное ее развитие могло совершиться лишь при условии, если авторы музыкальных произведений, какими бы они нам ни казались, принимались или отвергались теми, для которых создавались. Творцом их явился мужчина, как и в царстве животных, обладающий более сильным половым чувством, чем женщина; он оказался в роли стороны предлагающей, а женщина — в роли стороны принимающей или устраняющей предложение.


Спрос этот, разумеется, не являлся произволом или капризом женщины. Будучи хранительницей традиций и вкусов, однажды установившихся, она одобряла то, что вытекало из этих установившихся вкусов, что с ними согласовалось, и отклоняла то, что расходилось с ними более или менее резко. Ее роль в эволюции музыки для той ее части, которая обслуживает половое чувство, была решающей. Позднее, когда к музыке присоединились новые, более сложные запросы индивидуальной общественной жизни, когда вследствие этого сложились новые пути творчества в области этих искусств, женщина силою вещей оказалась значительно отставшей в решении задач прогрессивной эволюции искусства. Она стояла (в массе) на том моменте эволюции этих искусств, когда они обслуживали половое чувство. Факт этот, однако, ничего не говорит о том, чтобы женщина от природы была неспособна понимать и оценивать искусства в их высших проявлениях. Напротив, мы знаем, что то, что в музыке является отражением взволнованной речи, что в ней ведет к пониманию этой речи, не только усваивается ею, но ее лучшими представительницами передается с таким художественным чувством, с такою проникновенностью, которая является сама по себе величайшим творчеством. Так пела Виардо, так передавали лучшие места оперы «Фауст» Гуно — Нильсон и Лукка. Да иначе и не может быть. Если бы не было женщин, способных сочувствовать высшим формам искусства, то едва ли они могли бы удержаться в процессе своей культурной эволюции.


Приемы для овладевания самками у животных


и «слабым полом» у человека


(Продолжение)


Танцы самцов как прием овладевания самками


Танцы у животных


Танцы у животных, в качестве приема «пленения» самок, описываются авторами начиная с червей, более подробно у пауков и насекомых.


Вот, например, что сообщают Л. Фаж и Р. Лежандр в статье «Les danses nuptiales de quelques Nereidiens».


Группа самцов червей Perinercis cueirifa, Per. Dumerilii кружилась кольцом с возрастающей скоростью вокруг каждой самки, в свою очередь кружившейся в круге все более суживающемся, до тех пор пока наконец не начинала откладывать яйца. Возбуждение самцов к этому времени достигает наибольшей силы; они проникают со всей доступной им быстротой через массу яиц и выбрасывают сперму. Вода становится молочного цвета от спермы и яиц; изолированные самки могут тогда танцевать и класть яйца в этом молоке.


Хотя автор и называет действия самцов и самок «брачными танцами», злоупотребление термином, однако, здесь совершенно очевидно: движения червей ни в каком отношении не могут называться ни танцами, ни брачными уже по тому одному, что здесь не может быть и речи о стремлении самцов пленять самок, как не может быть речи о психологии в действиях самцов и самок, которые совершают те же движения, что и самцы. Здесь перед нами — простая физиология: разряд возбужденной процессом оплодотворения энергии.


То же придется сказать и о действиях, которые описываются авторами, как танцы пауков.


Танцы у этих животных в качестве приема овладевания самками описываются очень многими авторами6, причем самое описание сопровождается и соответствующими рисунками.


В своем месте я указал, однако, на невозможность такого объяснения описываемых у пауков явлений, и здесь повторять сказанного не буду; отмечу лишь, что такой точный исследователь, как Мак-Кук, указал на сомнительность заключений, расходящихся с наблюдениями7.