Иванова Ю. В. Игити гу–вшэ величие versus власть

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4

Макиавелли. Лукреция без кинжала

Если в смысле историческом «учение» Макиавелли – воспользуемся пока этим синкретическим термином – обязано своим возникновением катастрофизму тех условий, в которых приходилось жить и работать мыслителю, то в смысле теоретическом оно разворачивается из интуиции, сформировавшейся в интеллектуальных практиках приверженцев studia humanitatis, – из интуиции пред-данной познанию объективной реальности с множественными истинами составляющих ее вещей. Вещи сильнее нас, и раз мы приходим в мир, который обжит вещами до нас, то это они указывают нам, что следует делать, а не мы указываем им, какими им надлежит быть. А наша задача состоит в том, чтобы как можно точнее отвечать законам существования этого мира и соответствовать его пропорциям. Иначе мы окажемся мечтателями-аутистами, подобно изобретателям «вымышленных республик», с которыми так отчетливо размежевывается Макиавелли. К началу XVI в. гносеологический конформизм кажется простым выводом, подготовленным вековой филологической практикой. Что риторическая модель «должного поведения» лишь спорадически пересекается с действительностью истории и – шире – жизненного мира, показал еще спор Фацио и Валлы. Антропология, насаждаемая классической риторикой, вовсе не предполагает собственной победы в столкновении с антропологией, зиждущейся на менее «идеальных» основаниях. Напротив, она предполагает смерть, и высшая добродетель, воспитываемая и воспеваемая классической риторикой, – это способность героически, с воодушевлением, принять для себя смерть в таких обстоятельствах.

По крайней мере, в двух из особенно часто проигрываемых у Макиавелли рефренов легко усмотреть реакцию на эффектный классический жест, сопровождающий героическую гибель: во-первых, в постоянном указании на полное крушение и смерть как единственную альтернативу политическим решениям, которые часто не могут не представляться откровенно безнравственными^¹², и во-вторых – в особом пристрастии автора к мотиву преодоления в ходе политических действий таких невероятных трудностей, которые, как сам же он утверждает, превозмочь естественным образом практически невозможно.

Что «крушение и смерть» часто бывают уделом того, кто следует нравственному долгу, – об этом классическая риторика всегда хорошо знала и имела в своем арсенале множество примеров, подтверждающих эту максиму. Новаторство Макиавелли состояло в первую очередь в том, чтобы, идя наперекор языку, отучающему от страха перед смертью, вновь заставить ненавидеть и бояться ее. Для того, чтобы понять, что означали и какими коннотациями были окружены «крушение и гибель» для современного автору «Государя» этического сознания, нам придется сделать экскурс в античную историю этих концептов – ведь Макиавелли придется работать с тем их содержанием, которое гуманистическая традиция, переняв из классической этики, донесет до его времени.

Рассуждая о должном образе жизни в обществе, Цицерон признает главным критерием поведения honestum, «нравственно-прекрасное» – в том смысле, в каком эту категорию понимали стоики, в этическом учении которых она занимала центральное положение. Уточнению содержания honestum в контексте цицероновых сочинений служит сопоставление этой категории с понятием полезного: ведь полезность можно понимать, по крайней мере, двояко – присваивая этому концепту либо имманентистский и прагматический, либо трансцендентный и идеалистический смысл. Если понимать полезность как эффективность действия в практической жизни, то во многих случаях она обретает контекстное значение, далеко отстоящее от honestum или даже прямо противоположное ему (в большинстве своем это примеры всевозможных обманов и недомолвок, при помощи которых те, кто их совершает, добиваются коммерческого успеха). Но полезность можно понимать – и сам Цицерон принимает для себя такое ее толкование – как субъективистскую проекцию honestum: так как honestum само по себе представляет высшую ценность и является и критерием оценки, и объективной целью всякого действия, то действие, им определяемое, не может не быть также и полезным для того, кто осуществляет его и тем самым приобщается к этическому совершенству.

У Августина контексты употребления терминов «полезность» и «полезное» позволяют говорить о своеобразной эсхатологической интенциональности этих понятий. В трактате «О христианской науке» он вводит понятия «рабства полезным знакам» – у иудеев, радевших о совершении ненужных обрядов во имя истинного Бога, – и «рабства знакам бесполезным», в котором пребывали язычники, ибо они совершали ненужные обряды во имя ложных богов. С другой стороны, в этом же сочинении Августин говорит о единственной «вещи» (res) в мире, которой надлежит наслаждаться (frui), – это Бог Троица, – и обо всех прочих вещах, которыми надлежит только пользоваться (uti). В «пользовании» всеми вещами мира, кроме единой, человек, идущий к Богу, подобен страннику, который пользуется необходимыми ему подручными предметами по дороге к месту назначения. Оба этих примера позволяют заключить, что «полезность» вещи есть мера помощи, которую вещь способна предоставить человеку для достижения цели его существования, лежащей по ту сторону мира вещей. «Полезность» не должна гипостазироваться и никак не может сама по себе быть чьей-либо целью: здесь сходятся Цицерон и Августин.

Цицерон признает, что лишь немногие члены общества способны действовать honeste и в практике социальной жизни проявления honestum представляют собой, скорее, редкие исключения. И однако же это именно «нравственно-прекрасное» – скрытая, но мощная ось человеческого общежития: в какой бы малой степени этическое совершенство ни проникало в общественную жизнь, она бы распалась, если бы его не было вовсе. Отсюда и часто наблюдаемый у Цицерона минимализм в этической оценке человеческих действий. В отдельных фактах поведения людей он стремится найти пусть отдаленное, но все же соответствие honestum: малозначительные проявления добродетели важны не столько как характеристики той или иной конкретной личности, сколько как свидетельства присутствия нравственно-прекрасного в мире людей – как указания на то, что нравственно-прекрасное в принципе существует. Таким образом, honestum составляет центр и цель и частной, и социальной жизни, сама возможность которой, в свою очередь, обусловлена конститутивным для человеческой природы бескорыстным стремлением к нахождению рядом с себе подобными.

И однако же эти центр и цель, как кажется на первый взгляд, полагаются вне практической жизни. Самые убедительные и вместе с тем самые точные, т.е. в наибольшей степени отвечающие значению понятия, примеры honestum – это образцы такой доблести, которая в самореализации доходит до логического предела, каковым является физическая смерть. Более того, именно смерть и оказывается если не единственным, то уж во всяком случае самым надежным средством доказать, что подвергшийся ей совершал свои действия, руководствуясь только требованиями honestum. Нетрудно понять, почему среди образованных христиан во все времена было распространено мнение, будто Цицерон, доживи он до эпохи Христовой, непременно сделался бы христианином: смерть во имя нравственно-прекрасного оказывается у него свидетельством в пользу бытия honestum – подобно тому как смерть христианского мученика есть свидетельство его веры в вечную жизнь. Непреодолимое различие между свидетельствующей Воскресение Христово смертью христианина и свидетельствующей бытие нравственно-прекрасного смертью язычника заключается в том, как тот и другой видят следствия своей жертвы. Для правоверного христианина не имеет значения, знает ли мир о его гибели. Читая повествования о святых первых веков, мы нередко упускаем из виду, что эти рассказы говорят не только о мучениях, но и о посягательстве на человеческое достоинство, превращающем мученика в парию: язычники выбирают для христиан наиболее унизительные виды казни, низводя их тем самым в глазах общества до рабов или воров. Новое учение подвергает критике, наряду с прочим, и добродетели, позволившие римлянам стать господами ойкумены, поэтому гонители христианства заботятся не только о физическом уничтожении его адептов, но и о том, чтобы их смерть была начисто лишена героического ореола. И наоборот, если общество не узнает и не оценит подобающим образом самопожертвования язычника, в его доблестной смерти не обнаружится никакого смысла. Смерть, свидетельствующая бытие honestum, – уже не просто факт биографии, пусть даже героической: она обретает самотождественность только в акте самосознания общества в целом. Для христианина, чья жизнь имеет целью личное спасение, жизнь общественная обладает сомнительной ценностью и мыслится противоречиво. И наоборот: личное соответствие требованиям honestum вне контекста общественной жизни невозможно в принципе. Категория honestum обнаруживает свой социальный характер в том, что усмотреть нравственно-прекрасное и в самом действии, и в его последствиях может только тот, кто видит его со стороны. Даже в обществе, достигшем предела нравственного падения, отваживающийся на нравственно-прекрасное деяние рассчитывает на стороннее восхищение своим подвигом – если не в настоящем, то в будущем.

Итак, личное нравственное совершенство и героическое поведение отдельного гражданина есть только одно из условий, приводящих нравственно-прекрасное к зримому и осязаемому бытию, – так сказать, субъективное. Объективным же условием возможности honestum в мире людей оказывается знание общества о honestum и его способность усмотреть нравственно-прекрасное в конкретном действии. Общество аттестует деяние одного из своих граждан как исключительное и достойное подражания – издревле это называлось славой^¹³. Связь прославляемого героя и прославляющего его общества – это кентаврическая связь тела, совершающего действие, и языка, позволяющего осмыслить это действие и способного сказать о нем. Действие, пока о нем не говорят, представляет собой цепь механических или животных актов, а высказывание, у которого нет предмета, попросту невозможно. И однако же неотделимость индивидуального действия от слова других о нем не исключает вопроса о сравнительной ценности того и другого. Семантическое мерцание honestum имеет ряд негативных следствий, так как в радикальной взаимозависимости и взаимообусловленности индивидуального и социального позволяет расставлять акценты по-разному, выделяя то одну составляющую – т.е. роль героического действия и мотиваций героя, то другую – т.е. значимость публичного осмысления его подвига. Вовсе не из ненависти к языческому миру такой тонкий логик, как Аврелий Августин, большой поклонник Цицерона, считавший знакомство с его трудами важной вехой на пути своего религиозного обращения, утверждал, что добродетели язычников суть блестящие пороки.

Центральное сочинение Августина, где рассматриваются вопросы, традиционно относимые к ведению социальной и политической философии, – «О Граде Божием», – складывалось как апология, в которой опровергались мнения противников христианской религии, возлагавших на нее и ее адептов ответственность за крушение Римской империи. Вскоре по завершении «Града Божия» Августину предстояло умереть в Гиппоне, осажденном варварами и готовившемся разделить судьбу Империи. Созерцание распада римского мира, некогда простиравшегося до пределов ойкумены, и гибели поддерживавших его институтов, веками обустраиваемых со всей изысканной сложностью латинского правового мышления, позволили Августину поставить вопросы о ценностях, которыми жила ныне гибнущая Империя, с остротой, отвечавшей катастрофизму ситуации.

Автор «Града Божия» сразу вторгается в область предельных понятий: для философской литературы его эпохи это нонсенс, но он начинает рассуждение об устройстве общества не с общепринятых и авторитетных норм социальной жизни, а с существенных отклонений от них, почти никогда не удостаиваемых рассмотрения в «высоких» жанрах. Протагонистами первых глав «Града Божия» делаются те, кто по своей или по чужой воле оказывается отторгнут социумом. Так Августину легче обнажить границы, далее которых не простирается власть понятий, описывающих социальную жизнь, и показать относительность этих понятий. Дискурс о государстве и истории разворачивается из одного полумифологического прецедента: бесчестия и последовавшего за ним самоубийства Лукреции. Этот подвиг по-язычески понятой добродетели и противопоставленное ему смирение обесчещенных христианских женщин, не смеющих самовольно пресечь данной им свыше жизни и не дерзающих собственными руками смыть с себя позор, попущенный Богом, преподносятся как два взгляда на жизнь в социуме. Обесчещенные христианки не ищут оправдания ни перед мирскими властями, ни перед миром в целом – не своим преступлением выброшенные из общества, они, однако же, не пытаются туда вернуться, ибо им чуждо стремление привести собственное существование в согласие с общественными установлениями, в основе которых лежит секулярная этика.

В противоположность им, Ливиева Лукреция собственной кровью вписывает себя в имманентистски понятый порядок государственной жизни и совершает, с точки зрения христианина, сразу целый ряд преступлений, гораздо более тяжких, нежели бесчестье, в котором едва ли содержалась ее вина. Ведь если она – говорит Августин – смертью покарала себя за то, что втайне сочувствовала намерениям овладевшего ею царевича, то проступок ее в том, что, добившись желаемого наслаждения, она уклонилась затем от правосудия, которому вменялось покарать совершенное ею прелюбодеяние. А если у нее не достало сил сопротивляться царевичу, но сама она искренне ненавидела преступление, то ей следовало не поддаваться унынию, а проявить стойкость и, публично объявив о том, что она претерпела, предать его общественному суду. Но верно ли первое наше предположение или второе – не слишком важно, потому что в любом случае причиной самоубийства Лукреции была гордыня, стремление к пустой славе, столь сильное, что даже страх смерти не остановил ее руки.

Так думает христианин. Audiatur et alia pars: на мгновение сойдем с позиции Августина и вспомним о том, что смерть Лукреции – с точки зрения христианина, совершенно бессмысленная, – была, однако же, с одобрением и даже восторгом воспринята языческим миром, и для грядущих поколений римлян Лукреция стала женской ипостасью римской virtus^¹⁴. Ведь она в такой степени дорожила нравственными устоями общества, в котором жила, что добровольно обрекла себя на гибель, целью которой было только подтверждение их истинности,^¹⁵ – жертва не менее ценная, чем смерть воина, лишившегося жизни в бою с врагами отечества. Перед смертью Ливий заставляет свою героиню произнести великие слова, выводящие ее деяние далеко за пределы частной судьбы и банальной трагедии поруганного целомудрия: «Себя я, хоть в грехе не виню, от кары не освобождаю; и пусть никакой распутнице пример Лукреции не сохранит жизни!» (курсив мой – Ю.И.).

Добровольная смерть Лукреции в повествовании Ливия немедленно вырастает в восстание, итогом которого делается свержение царской власти и установление в Риме республиканского режима. Кинжал навсегда останется обязательным иконографическим атрибутом Лукреции. В ее руках оружие, подобающее мужчине, символизирует жертву, целью которой было нечто несравненно большее, нежели собственная честь: виртуальная победа женщины над ниспровергающим нравственные устои общества сыном тирана есть коррелят реальной победы мужчины-воина над противником, посягающим на свободу римского народа. Полезно вспомнить, что римская история знала еще двух героинь, в расцвете лет лишивших себя жизни, – это варварские царицы Софонисба и Клеопатра. Однако эти женщины и вправду заботились только о собственной чести и посмертной славе, а отнюдь не о подтверждении нравственных максим, разделяемых обществом, к которому они принадлежали. Если Лукреции благоговение перед Законом велит пойти на самоубийство как на разрушение того тела, которое сделалось ареной преступления государственной важности, то Софонисбу и Клеопатру любовь к себе – и к собственному телу, которому грозит надругательство, если оно сделается добычей врага, – заставляет избрать разрушение тела как крайнее средство его спасения. Поэтому традиция обрекает их хотя и не менее трагической, но гораздо более подобающей слабым женщинам и много менее достойной смерти.

Заметим между прочим, что Макиавелли, который пользуется Ливиевой историей как неисчерпаемым источником фактов для вымышленных политических экспериментов, возьмется оспаривать связь событий, установленную римским историком, и заявит, будто царь Тарквиний Гордый «был изгнан не потому, что сын его Секст изнасиловал Лукрецию, но за то, что нарушил законы государства и правил тиранически, лишил Сенат власти и присвоил себе полный произвол» (Рассуждения, III, 5). Но ведь Ливий не пишет политической истории, призванной повествовать об «объективных», анонимных закономерностях смены государственных режимов и раскрывать прагматику межпартийных и межсословных отношений. Напротив, он предельно идеализирует историю римского народа и создает не реалистическое, а героическое повествование, где судьба римской virtus целиком отождествляется с судьбой государства, а отдельные значительные события подаются и воспринимаются как частные проявления национальной доблести. И здесь республиканская интуиция Ливия, связывающая жертву во имя исполнения Закона с переходом целого народа от повиновения тиранам к подчинению законам и никому более, оказывается безоговорочно верна.

Добродетели язычников суть блестящие пороки – такова формула, в которую Августин заключает отношение христианина к героизму и славе в языческом понимании этих терминов. Так как земное бытие христианина имеет трансцендентную цель, имманентистская этика, на которой строится языческое (и вообще светское) государство, не просто не способствует осуществлению подлинного смысла христианской жизни, но активно препятствует этому. Ведь почитавшиеся достойнейшими среди римлян, согласно Августину, в действительности превозмогли все присущие человеческой природе слабости лишь для того, чтобы целиком предаться главному и необоримому пороку – честолюбию (amor laudis)^¹⁶. Августин говорит, что имманентистская этика предполагает награду в пределах того мира, в котором она господствует: такую награду и снискали римляне, сначала овладевшие всем миром и по всему миру прославленные, а затем лишившиеся права распоряжаться самими собой. Власть римлян над прочими народами исторически имела промыслительное значение – ибо другие народы были гораздо более дикими и порочными, чем поработившие их римляне, и не знали даже тех несовершенных основ нравственности, которые были известны языческому Риму. И ныне, утратив реальную власть над другими народами, римляне продолжают господствовать над ними виртуально: ведь они «приобрели уважение к себе почти у всех народов; подчинили законам своего государства многие из них; и в настоящее время славны почти у всех народов литературой и историей» (De Civ. D., V, 15, 1). Империя, лишенная сил и средств самозащиты, истощена, поругана и умирает под ударами варваров, но славное имя ее станет примером даже для посягнувших на нее народов – по сути, ведь именно к этому она и стремилась в своей неукротимой жажде власти и славы. Справиться с телом государства много проще, чем уничтожить его имя и память о его доблести. Августин, осудивший языческую добродетель Лукреции, превращает ее поступок в парадигму интерпретации истории возвышения и падения языческой Империи: имя поруганной и умертвившей себя Лукреции живет в веках – слава римской virtus не умирает и после уничтожения реальной власти Рима. Логика Лукреции как будто бы приобретает здесь обратное направление – от следствия к причине. Ведь Римское государство, в отличие от обесчещенной матроны, умирает отнюдь не по собственной воле и совсем не для того, чтобы потомство восхищалось его героической гибелью, – и тем не менее посмертная суггестивность образа Империи бросает тень величия на самый что ни на есть бесславный, казалось бы, образ ее смерти.

Мы хорошо видим, что, при всей разнице этических воззрений Августина и его языческих учителей, христианская мысль удерживает сложившуюся еще в архаический период римской истории структуру понятий, в которой именно образ мертвого героя оказывается сопряжен не только с идеей самой прочной славы, но также и с идеей высочайшей и наипрочнейшей власти. Добровольная смерть изначально имеет целью свидетельствовать нравственную (или теологическую) истину перед лицом того, кто эту истину отрицает, – однако, вступив в свои права, смерть адепта истины немедленно превращается в резервуар виртуальной власти над тем, кто только что был ее настоящей причиной.

Однако при том, что культ героической смерти представляется уместным, и даже похвальным, в границах этики отдельной личности, он станет весьма сомнительным, если в качестве этического субъекта – хотя бы в рамках эксперимента – помыслить государство. Антропологизация коллективного субъекта очень свойственна ранним формам политического и социального мышления; и до сих пор язык политического анализа сохраняет в себе ее рудименты^¹⁷. Очевидно, что, если смерть частного человека может послужить благу других людей и собственно государства, то смерть государства уже ничему послужить не может. Думать иначе можно только оставаясь в пределах богословской парадигмы, возникшей на исходе античности, – то есть синхронизировавшись с той эпохой, когда реальности объектного/объективного мира еще не существовало. А приняв за аксиому объективную ценность государства и необходимость сохранения его бытия, придется задаться сразу целым рядом вопросов. В какой мере нормы личной этики применимы к такому субъекту, как государство?^¹⁸ И в какой мере они распространяются на личность, в некоторых ситуациях отождествляемую с государством, – на государя? А если эти нормы не могут в полной – и даже в сколько-нибудь значительной – мере определять ни поведение государства, ни действия государственной власти, и следовательно, мы не можем воспользоваться для описания действий таких субъектов языком классической этики, то можно ли создать для этого другой язык описания и как он будет выглядеть?

Профессиональному, детализованному рассмотрению вопросов этики государства и государя в творческой биографии Макиавелли предшествует литературный опыт – «Мандрагора». Числом и напряженностью порожденных этим сочинением толкований и споров оно едва ли уступает «Государю». Как и интерпретаторов «Государя», тех, кто берется объяснять «Мандрагору», большей частью привлекает литературное новаторство макиавеллиевой комедии и ее актуальность в момент появления, прежде всего политическая: на нее смотрят как на очередной революционный жест создателя произведений, формальная сложность и содержательная противоречивость которых облекает их особой аурой одиночества в «большой» истории литературы. А между тем, «Мандрагора» не в меньшей степени является эффектом дискурсивных стратегий, складывавшихся в кватрочентистской гуманистической литературе, нежели историко-политические сочинения Макиавелли.

Главная героиня комедии – Лукреция, но на этот раз без кинжала: «Мандрагора» – это философский эксперимент, в конце которого обесчещенная Лукреция не только остается в живых, но еще и претерпевает «переход от несчастья к счастью», утвержденный Аристотелем в качестве сюжетной схемы комедии. Лукреция не налагает на себя рук отнюдь не потому, что она вняла голосу Августина. Напротив, христианская религия травестируется в «Мандрагоре» в первую очередь: инверсия евангельского повествования становится фабулой комедии. Брак мессера Нича, богатого флорентийца преклонных лет, и прекрасной юной Лукреции много лет остается бесплодным. Утратив веру в рождение наследника естественным путем, мессер Нича готов прибегнуть к любому средству, которое помогло бы его супруге забеременеть. Тайно влюбленный в Лукрецию юноша по имени Каллимако решается воспользоваться недалекостью мессера Нича и алчностью духовника женщины, и в результате оба они становятся его пособниками и сообща принимаются склонять Лукрецию к прелюбодеянию. Выдав себя за парижского доктора, Каллимако убеждает мессера Ничу, что зачатие должно произойти с помощью некоего таинственного средства, приняв которое, соединившийся с Лукрецией мужчина вскорости неминуемо умрет, а мессер Нича не готов принести себя в жертву своему же наследнику. В сценах, где Лукрецию извещают о необходимости согласиться на такого рода чудесное зачатие, ее риторическая поза очень напоминает живописную пластику фигуры Богоматери в иконографии Благовещения, как его изображали Симоне Мартини и Боттичелли: у этих художников Мария словно испугана вестью Архангела настолько, что не хочет и слышать ее, руки Девы вздымаются в отталкивающем жесте. Внимательное чтение «Мандрагоры» вынуждает нас признать, что теотокический контекст действительно присутствует в комедии^¹⁹. Возможно, роль психологического мотива инвертирования сюжета о непорочном зачатии для Макиавелли сыграли частые постановки мистерии Благовещения, которыми славилась его родная Флоренция^²⁰.

Возможно также, что театральное пространство, в котором разыгрывается сюжет о чудесном рождении от Девы младенца – спасителя мира, для автора оказалось ареной эксперимента, демонстрирующего всю неразрешимость конфликта между трансцендентализмом христианского учения и необходимостью ради сохранения жизни и во избежание «крушения и гибели» принимать практические решения, имманентные самой жизни и эффективно сопротивляющиеся смерти^²¹. Заметим, что наше истолкование «Мандрагоры» как инверсии Евангелия отнюдь не отменяет, а, скорее, наоборот, поддерживает интерпретацию этой комедии как политической аллегории, согласно которой, Лукреция персонифицирует Флоренцию и флорентийский народ – не случайно ведь в прологе зрителям-флорентийцам желают быть обманутыми так же, как была обманута главная героиня (…ed io vorrei / Che voi fussi ingannate come lei), – а между остальными персонажами распределяются роли политических деятелей, чьи интересы сосредоточены на Флоренции^²².

Слова о смерти постоянно звучат в комедии, пока не происходит прелюбодеяния, от которого должен родиться младенец. Ведущие герои – Лукреция, мессер Нича и Каллимако – характеризуют свое положение и духовное состояние как умирание или нахождение на грани жизни и смерти. Когда мать предлагает Лукреции принять настойку мандрагоры и отдаться чужому мужчине, она отвечает: «Ведь даже если бы я осталась одна на целом свете и от меня зависело бы возрождение рода человеческого, я не думаю, чтобы мне было позволено решиться на такое дело». Есть и второй контекст, в котором возникает мотив беременности Лукреции как единственной возможности продолжения человеческого рода – брат Тимотео рассчитывает уговорить ее с помощью следующего примера: «В Библии сказано, что дочери Лота, думая, что они остались одни на свете, совокупились с отцом, но так как намерение у них было благое, они не согрешили». По мере продвижения к кульминации – к противозаконному, но необходимому соединению Лукреции и Каллимако – тема новой благой вести набирает все большую силу. Когда брат Тимотео излагает Лукреции, что ей предстоит совершить, она отвечает: «…это мне кажется самым странным, что когда-либо было слыхано». Мессер Нича, когда Лигурио сообщает ему, что фра Тимотео согласился склонить Лукрецию к прелюбодеянию, восклицает: «Ты обновляешь меня всего с ног до головы. Мальчик будет?» – «Мальчик», - отвечает ему Лигурио. Герои, переодевшиеся ради мнимой ловли случайного любовника для Лукреции, пользуются паролем «святой рогач» – явная аллюзия на св. Иосифа.

Нравственное падение Лукреции осуществившееся в одночасье после ночи любви с Каллимако, всегда ставило исследователей в тупик. Мессер Нича говорит, что после содеянного Лукреция «все равно что снова родилась на свет», и отмечает с своей кроткой прежде супруге не свойственную ей ранее дерзость: «Ты что-то очень смелая сегодня. Вчера она казалась полумертвой». Обесчещенная Лукреция у Макиавелли произносит реплику, текстуально подозрительно близкую к песни Богородицы («Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге Спасе Моем…»): «…я готова признать, что это случилось по соизволению неба, которое распорядилось так, а не иначе, и я не вправе отказаться от того, что небо повелевает мне принять. Поэтому я выбираю тебя своим господином, повелителем и руководителем (io ti prendo per signore, padrone, guida). Ты – мой отец, мой заступник, и я хочу, чтобы ты был моим единственным благом…(tu mio padre, tu mio defensore, e tu voglio che sia ogni mio bene)». К. Лорд усматривает определенную странность в том, что знавшая лишь ласки старика Лукреция, проведя ночь с молодым, страстным и к тому же обожающим ее мужчиной, хвалит вовсе не эротические, а, скорее, административные качества любовника – в первую очередь, его способность быть ей «господином», «повелителем», «руководителем», «отцом» и «заступником». Этот выбор эпитетов, кажется, окончательно уравновешивает фривольность самих действий героев.

Несомненно, авторский замысел использует эротическую энергию юности, которой жила комедия еще с римских времен: обман старческой слабости, ведущий к торжеству молодости и силы, – традиционная для этого жанра фабула. Но Макиавелли заставляет эту издревле присущую комедии энергию течь в русле его политических воззрений: любовь смотрится довольно бледно, зато не знающая препятствий сила и дерзость, способная вовремя узнать свой kairos и самым эффективным образом воспользоваться им, справляют настоящее торжество. Это торжество нового порядка – единственного, при котором продолжение жизни делается возможным. Ценность продолжения человеческой жизни, которую Макиавелли драматизирует, сопоставляя Лукрецию с Марией и дочерями Лота, снимает вопрос о средствах.

Blog

Иванова Ю. В. Игити гу–вшэ величие versus власть

Содержание