«Философия и наука»

Вид материала

Научно-исследовательская работа

Содержание 2. Экзистенциальные истоки философствования Научно-исследовательская работа «легитимация современного научного знания» Легитимность научного знания: актуальность проблемы Легитимностъ научного знания: исторический экскурс Кризис легитимности: ситуация Кризис легитимности: пути выхода Легитимность как резонирование науки и жизни Занятие № 3

Подобный материал:

• Философия, 253.2kb.
• Т. А. Сулейменов Курс лекции по философии Шымкент-2010 г. 1-лекция, 1988.6kb.
• С. В. Булярский Принято на зас каф философии и политологии 4 апреля 2000 г., протокол, 128.66kb.
• Ф-программа вступительного экзамена в аспирантуру Утверждаю, 664.78kb.
• В. И. Философия откровения. Т. Спб.: Наука, 2002 480 с. Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг, 4843.84kb.
• Отчет о нир в 2009/2010 гг. Дементьевой Екатерины Александровны, 170.97kb.
• 1. Философия, её роль в жизни человека, 850.78kb.
• М. В. Ломоносова Химический факультет Физика и Философия реферат, 305.76kb.
• Вопросы к кандидатскому минимуму по дисциплине «История и философия науки», 56.66kb.
• Тема 1 Философия как мировоззренческая система, 4277.33kb.

Научно-исследовательская работа

«Философия и наука»

«Раздаточный материал»

(Lecture notes or Handout)


Цель: определиться с философией и как с «исследованием», и как с «научным»

Проблема: является ли философия наукой? А если нет, то что она такое?

Пути решения: феноменологическое всматривание в циркулирующие в философской литературе смыслы

У философии есть много общего с наукой: системность, непротиворечивость, прогностичность и т.д. Но у него нет главного, с научной точки зрения, - демонстрационного доказательства, доказуемости. И по этой причине она – не наука.

Данная констатация, впрочем, не основание и не повод для паники. Литература вот тоже не наука, но тем она и хороша.

Вместе с тем философия, если она не изменяет своему (античному) имени, представляющему переход от мифа к логосу, должна ориентироваться на науку и ее исследовательские стандарты.

Философия – академическая и учебная дисциплина. И в этом качестве – как нечто дисциплинарное и дисциплинирующее – она имеет свои ценности, нормы и идеалы.

Как и любая наука, философия имеет дело с проблемами. Проблемами, правда, вечными, непреходящими, но это уже другой вопрос. Культура вопрошания, т.е. идентификации проблем, для философии вещь определяющая. Это тем более так, что проблемы, если как следует вникнуть, - не только то, что решается или разрешается, но и то, с помощью чего что-то по-настоящему осмысливается и понимается. При низкой или нулевой культуре вопрошания мы можем оказаться в ситуации, когда есть ответы на не понятно какие вопросы. Или же будем отвечать на чужие, другими поставленные вопросы, так никогда и не дойдя до своих. Только в свете соответствующих проблем собранные факты и выдвинутые тезисы обретают свою релевантность, выстраиваются в определенный дискурс.

Далее. Как дисциплина, философия требует аналитической понятийности. На абстрактно-общем уровне вообще нет проблем. Там не о чем спорить. Ну разве можно спорить с тем, что «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным», или что «хорошо иметь домик в деревне». Проблемы появляются только вместе с деталями, спецификацией и конкретизацией. Дьявол в деталях как раз и прячется. Кроме того, через детали, нюансы, черточки пролегает дорога к прагматике бытия, к социальной технологии.

В философии нечего делать также без (продуктивного) воображения. Воображение расширяет исследовательский горизонт, помогает различать возможности в исследуемой реальности и строить на их основе альтернативы. Многие вещи мы не впускаем в свое исследовательское поле только потому, что даже «представить себе» не можем. Дефицит воображения, пожалуй, - исходный, первичный в нашей жизни. И в философии он идет после профессионализма (культуры вопрошания и аналитической понятийности).

Выдвигать и одновременно критически “пытать” выдвигаемое — такова самая общая установка философии как интеллектуальной деятельности, научной и учебной дисциплины. Критическая дистанция между тем, что познается, и тем, кто познает, — непременное условие продуктивности любого научного исследования. Важно тщательно и непредвзято выверять все свои посылки, допущения, абстракции, не обольщается доступностью объекта исследования, не застревать на его поверхности и, набравшись мужества, идти, что называется, до конца, не страшась возможной радикальности выводов.

Критичность создает необходимую творческую атмосферу в философии, позволяет исследователю оставаться на высоте принципов, придерживаться каких-то моральных норм в своем мышлении, не соблазняться посулами сильных мира сего, быть готовым встать в оппозицию к власти. Человек критичный и радикальный вряд ли пойдет против своей совести, если это даже и сулит ему какие-то конъюнктурные блага, властные преимущества, придворные привилегии. Критичности, последовательности и радикальности философия обязана всеми своими открытиями.

Философия, порвавшая с критицизмом, рано или поздно вырождается в косную и догматичную теорию, в филоидеологию. Истинная же, критическая философия призвана лечить ум от всех этих болезней и поползновений, профилактически очищать его от заблуждений, любимых, но отслуживших свой срок верований, от интеллектуального самомнения и снобизма. Роль критики, критицизма в становлении и развитии философии настолько велика, что некоторые авторы вообще определяют ее как общую теорию критики.

Критика естественным образом связана с рефлексией. И в том, и в другом случае мысль специально концентрируется на том, что она творит, с кем или с чем имеет дело. Рефлексию можно было бы назвать критической самоотчетностью философии. Как рефлексия философия дает познанию его самосознание. Это самосознающее мышление, поиск осознающего себя знания. Рефлексивная мысль есть мысль, обращенная на самое себя. Обычная исследовательская мысль — это мысль о каком-то предмете, и только. В случае же рефлексии мы имеем дополнительно перед собой метамышление, мысль о “мысли о предмете”. Предметом здесь выступает уже сама мысль о предмете, сама мыслительная деятельность, само мышление. Профессиональный философский язык фиксирует это самообращение мысли как переход от состояния “в себе” в состояние “для себя”. Довести мышление до рефлексии значит поднять его на уровень идеи, ясно и связно представляемой — для себя и для других.

Определенное представление о рефлексии дает грамматическая форма средне-возвратного залога в русском языке. Этот залог имеют глоголы, выражающие действия, не переходящие на объект, а как бы возвращающиеся к субъекту, сконцентрированные в нем самом: сосредоточиться (самому), огорчаться (самому), передвигаться (самому) и т. д.

Философствующий индивид хочет знать и может постигать не только что он мыслит, но и как он это делает, сам процесс мышления, как он мыслит, мысля о чем-либо. Предмет мышления в единстве с самим этим мышлением, мысль о мысли. Рефлексия есть нечто вроде отстраненного наблюдения за работой сознания, предельно аналитическая культура нашей мыслительной деятельности. “Я думаю, что думаю” — эта лапидарная формула М. Мамардашвили как нельзя более удачно передает суть философской рефлексии. На нее нам намекает и шуточный совет думать, думая. Философию в этом развороте можно определить как рефлексивный опыт бытия.

Философская рефлексия выводит из состояния стихийности, неосознанного (разумеется, не вообще, а в должной мере) восприятия и использования те универсальные, в смысле — общепринятые, разделяемые большинством понятия-термины, которые есть в любой культуре, как-то: справедливость, истина, совесть, добро, зло и т.д. Она придает им глубину, теоретическую системность и полноту, критически отсекая то, что в их содержании, функционировании и развитии устарело, не отвечает изменившейся исторической ситуации. Особенно велика роль такой рефлексии в переходные периоды и переломные эпохи, когда происходит ломка устоявшихся ценностей и представлений, ведется активный поиск выхода из духовного кризиса.

Рефлексия представляет собой также переосмысление того, что уже кем-то осмыслено, подготовлено и изложено. В этом плане рефлексия дает вторую жизнь тому, что отшумело, отцвело, распредмечивает опредмеченное, помогает следовать не букве, а духу сочинения, проникать в творческую лабораторию исследователя. Без рефлексии и связанного с ней воображения нам до живой мысли не добраться — так и будем топтаться у ее порога. Дж. Локк отождествлял рефлексию с интроспекцией — осознанием субъектом своих собственных ментальных состояний и движений. Но, вообще говоря, в рефлексии можно видеть и транспекцию — попытку вжиться в психологию и поступки другого человека, проникнуться его заботами, тревогами, надеждами.

Критико-рефлексивная определенность философии — одно из самых динамичных ее свойств. В нем заключен мощный источник развития философской культуры в целом. Критическая рефлексия просто незаменима в анализе проблемы подлинности и неподлинности человеческого бытия.

2. Экзистенциальные истоки философствования

Культурно-генетическое рассмотрение философии достаточно продуктивно и поучительно, в нем много интересных ходов и захватывающих сюжетов. Но мы его все-таки оставим, так как для нас важнее ответить на вопрос, с чего может или должна начинаться философия в каждом конкретном случае, как к ней приобщается отдельно взятый человек?

Различные мыслители по-разному отвечали на этот вопрос. Аристотель, например, считал, что философия начинается с удивления. Удивления перед таинством мира, его единством и многообразием, его бесконечностью. Удивиться и увидеть нечто в его первозданности и нетронутости очень трудно. По-настоящему на это способны, пожалуй, только гении и дети. Остальные — только в той степени или настолько, насколько им удается не застрять на простом любопытстве, желании поглазеть, туристически все охватить и увидеть. Ну и конечно избавиться от “морщин” своего сознания или ума. В большинстве же своем нормальные взрослые люди ничему особо не удивляются, принимая все как есть — холодно и равнодушно. И маска у них соответствующая – степенность.

Декарт видел истинное начало философии в сомнении. Дидро, его соотечественник, рассматривал неверие в качестве первого шага к философии. Автор “воли к жизни” Шопенгауэр связывал обращение к философии с боязнью смерти. Одно из самых светлых и чистых начал философствования ассоциируется в нашем сознании с именем Фейербаха. Это – любовь, социально-онтологическая потребность в другом, Я – в Ты, мужчины – в женщине, женщины – в мужчине. Не в пример Фейербаху, Кьеркегор выводил философию из отчаяния. Надежда – вот истинный импульс к философствованию, по Блоху. “Да, философия, особенно моральная, — писал Горький, — скучное дело, но когда душа намозолена жизнью до крови и горько плачет о неисчерпаемой любви к “великолепному пустяку” — человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо — хочется утешить себя”.

Пробуждение интереса к философии, зарождение потребности в философствовании — по-разному это у каждого человека. И тем не менее все сугубо, казалось бы, индивидуальные подходы к философии объединяет одна общая черта – в них всегда присутствует какая-то очень сильная и серьезная страсть, какое-то очень глубокое и ответственное чувство. К философии человека ведет желание узнать что-то по-настоящему важное, уверенность, что с ее помощью удастся по-новому самоопределить свою жизнь, найти действительные или верные ценности и идеалы. Если, скажем, Сократ решил, что “неосмысленная жизнь недостойна того, чтобы ее прожить”, то он и положил все свои силы на выявление феномена осмысленной жизни, на философскую рефлексию о ней (над ней).

Ничего общего со случайными позывами к душевному излиянию, с послеобеденными рассуждениями о высоких материях, с идеологией избирательных кампаний и биржевых спекуляций философия не имеет. Вообще к философии надо обращаться только там, где без нее никак нельзя, где она необходима, а не где ее можно приложить. Приложить, так или иначе притянуть ее можно ко всему, но нужно ли?

“Брось философствовать — говори дело!” — этим призывом, советом или требованием “пищеварительные” философские упражнения легко можно и прекратить. Истинную же тягу человека к философии таким немудреным способом остановить нельзя – она преследует, как наваждение.

Это какое-то “фундаментальное настроение” (Хайдеггер), связанное с существенной перестройкой всего внутреннего мира человека. Перед нами скорее всего трагическое, но благородное осознание какого-то разрыва с миром (жизнью, природой, обществом), неосознанное, даже инстинктивное стремление к единству, с которым глубоко сидит в каждом человеке. Философское “настроение” есть род духовного подвижничества, особого интеллектуального напряжения, некая открытость основам мира, желание и способность участвовать в его бытии. Это некая причастность к бесконечному.

Воля к смыслу, изначальному жизненному смыслу — таков, на мой взгляд, истинный мотив философствования. Вообще же он может формулироваться и по-другому. Хайдеггер в данной связи говорит о вкусе “ко всей загадочности и полноте бытия и мира”. Истинным философом, в свете сказанного, был Вощев из платоновского “Котлована”. Он и с работы был уволен по причине “задумчивости среди общего темпа труда”, за то, что “стоял и думал среди производства”. Но главное – он чувствовал “сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться”. Без истины, смысла жизни Вощеву было “стыдно жить”.

К человеку, скользящему по поверхности бытия, находящему удовлетворение в повседневной рутине жизни, философии не достучаться. Не разбить ей скорлупу, если не панцирь, такого существования. Тому, с кем ничего не происходит, кого ничто не посещает, кто по уши доволен своей жизнью, делать в философии нечего. Не приемлет философия и вдохновения по должности, по полученной в университете специальности.

Долгий и трудный, выходит, путь у человека к философии. Через многое в жизни надо пройти, а через кое-что и переступить. Кому-то хватает на все это сил. Кое-кто останавливается на полпути. Ну а некоторых не хватает даже на первый шаг. Научить философии нельзя, а вот подвигнуть к поискам своей дороги к этому храму — можно. Можно пробудить или возбудить интерес к творческой самостоятельности, взыскательности и свободе мышления, выявлению и углублению своего Я, к искусству строить свою жизнь благоразумно, осмысленно и перспективно. Главное – путь к философии никому не заказан. Убедить в реальности этого пути, раскрыть основные "технические" правила движения по нему, как раз и призвана философия как учебная дисциплина.


Философия – это особый (коммуникативный) дискурс, вдохновляемый и направляемый идеалом диалога аргументов.


Научно-исследовательская работа

«Структура исследовательского процесса»

«Раздаточный материал»

(Lecture notes or Handout)


Цель: структурировать исследовательский процесс, выявить его основные этапы, ключевые формы и опорные пункты.

Проблема: можно и нужно ли поверять творчество методичностью?

Пути решения: критико-рефлексивный анализ поисково- исследовательского опыта.


Философское исследование, что понятно, обязано проникать глубже поверхностного понимания повседневной жизни. Хорошее исследование должно помогать нам по-новому понять жизнь, мир, нас самих. Оно должно удивлять нас своими вопросами и своими результатами. Проблемы, которые интересуют философов, часто похожи на вопросы, волнующие остальных людей. Но не всегда. Исследователь имеет право проблематизировать и то, что в самой жизни (пока) не является проблемой. И не надо бояться того, что результаты философских исследований будут (могут) противоречить обычным здравым представлениям.

Важно подчеркнуть нашу старую мысль: философия не наука, но мы должны ориентироваться на науку, если хотим получать значимые, ценные для человека и общества результаты. Однако это не нужно понимать в том смысле, что философское исследование должно осуществляться непосредственно по образцу естественных наук, поскольку изучение мира людей имеет фундаментальные отличия от изучения мира природы.

Познание, исследование начинается с проблемы. Проблема – это аргументированное незнание, сопровождающее познавательный процесс на всем его протяжении, от начала до (определенного) конца. Однако на каждом этапе у нее своя особая функция. Проблема выступает в качестве Архимедовой точки опоры в сложном и неопределенном мире познаваемого. Лучшие проблемы – это проблемы-головоломки (фиксирующие не просто отсутствие некой информации, а пробел в нашем понимании). Не «что» происходит, а «почему».

На начальном этапе познания проблема выступает в качестве средства понимания. Ее здесь не решают, с ее помощью – понимают. Опираясь на знание и чувство проблемы, мы собираем или подбираем факты (какие-то данные, свидетельства, вообще – информацию). Проблема стягивает фактический материал в одно гармоническое целое. Часто приходится слышать: факты вначале собираются, а потом осмысливаются. Нет, без одновременного осмысления хотя бы на уровне проблемы не собрать нам и самих фактов. Факт – это не фрагмент реальности или изучаемого нами мира, а форма аутентичного знания об этом фрагменте. Факты – вещь упрямая, инвариантная, но все равно их релевантность (значимость) не универсальна. Проблема переводит инвариантность факта в его релевантность. Факты релевантны только относительно определенной проблемы. Бывает, впрочем, и такое: есть ответы на непонятно какие вопросы. Сбор фактов в философском исследовании осуществляется в том числе и в процессе (результате) знакомства с имеющейся по данной проблеме литературой. Факты, по-другому, – это опорные точки в «степени разработанности проблемы». Знакомство с литературой по проблеме позволяет уточнить исходную, первоначальную проблему. В целом же проблемы философского исследования могут вытекать из пробелов в соответствующей литературе, из теоретических дебатов, из практических вопросов социального мира.

Для объяснения собранных на основе определенной проблемы фактов выдвигается далее гипотеза. Гипотеза – это предположение о возможной причине, закономерной упорядоченности так или иначе собранных фактов-явлений. Гипотезы, впрочем, могут быть и со знаком «минус» – чтобы опровергнуть собранный фактический материал. На уровне или этапе гипотезы проблема выступает в качестве или функции ее приблизительности, правдоподобности, условности (проблемности). Истинностное значение гипотезы, конечно, неопределенно, и никто не знает, как она на самом деле рождается. Скорее всего, срабатывает некая интуиция. То есть гипотеза может быть названа главным моментом эвристического рассуждения – догадкой. Условия состоятельности гипотезы:

• Требование ее принципиальной проверяемости (из нее необходимо вывести какие-то следствия);
  
• Требование максимальной общности (из гипотезы должны выводится не только те явления, для объяснения которых она первоначально создается, но и возможно более широкий класс явлений);
  
• Гипотеза должна обладать предсказательной силой (выходить на новую предметную область);
  
• Требование принципиальной (логической) простоты (как можно меньше оснований и произвольных допущений);
  
• Требование преемственной связи выдвигаемой гипотезы с предшествующими знаниями.
  

Решающим подтверждением гипотезы являются факты, предсказанные и открытые на ее основе. Вообще подтверждение гипотезы фактами чаще всего выглядит как интерпретация этих самых фактов. Полностью (всеми известными фактами) подтвержденная, доказанная гипотеза становится теорией. В теории проблема находит свое окончательное разрешение. Теория – наиболее адекватная форма для воплощения и бытия истины. Вообще теория есть высшая, самая развитая форма организации научного знания, дающая целостное представление о закономерностях и существенных чертах изучаемой реальности.

Разумеется, завершение, вносимое в познавательный процесс теорией, не может не быть относительным. Во-первых, теория тоже измеряется своей конкурентоспособностью (есть конкуренция и между теориями); во-вторых, со временем в любой теории обнаруживаются какие-то «белые пятна», неразрешимые противоречия, которые требуют ее уточнения и изменения, а затем, по мере своего накопления, и окончательной замены. Все теории рано или поздно опровергаются –это закон науки. Опровергаются, заметим, но не выбрасываются или уничтожаются. В науке работает принцип соответствия: новая теория не перечеркивает полностью старую, а только более жестко очерчивает поле ее реальной применимости.

Наука – это умение сомневаться, а не только умение выстраивать теоретические конструкции. Здесь вспоминается ироническое высказывание французского писателя Жюля Ренона: «Ученый – это человек, который в чем-то почти уверен».

Мы предложили, конечно, идеальную модель или схему исследования. Реальный процесс отличается в ту или иную сторону от нее. Разница примерно напоминает ту, которая существует между рецептом в кулинарной книге и реальным процессом приготовления блюда. Опытные шеф-повара вообще часто действуют не по рецептам, при этом готовя лучше, чем те, кто ими пользуется.

Философское знание, как и знание научное, носит методический характер. Но нужно различает мастерство и ремесло. Последнему можно научить, первому – нет, никогда. И все-таки мастерства не бывает без ремесла. Последнему мы как раз и учим, схематизируя исследовательский процесс.


Научно-исследовательская работа

«ЛЕГИТИМАЦИЯ СОВРЕМЕННОГО НАУЧНОГО ЗНАНИЯ»

«Раздаточный материал»

(Lecture notes or Handout)


Цель: понять, на чем стоит массовое доверие к науке как социальному институту. Можно и так: есть ли оправдание у занятия научно-исследовательской деятельностью?

Проблема: нужно ли доказывать доказательство, или Какая наука нам нужна

Пути решения: междисциплинарный подход к феномену легитимности и его аналитическая адаптация к специфике научно-исследовательской деятельности


Легитимность науки — предмет для нашей, отечествен­ной, литературы сравнительно новый. Актуальность его нача­ла осознаваться только в последние годы. Да и то с подачи западных исследователей, прежде всего французского философа Ж.-Ф. Лиотара, фундаментально заострившего эту проблему.

Легитимность науки, научного знания близка к другой его определенности — истинности. Есть здесь то, что можно было бы назвать предпосылочной включенностью: в пределе, в норме легитимным может (должно) быть только истинное знание. Но, как показывает история, нет особых препятствий к тому, чтобы легитимным становилось и неистинное знание. Птолемеевская система устройста мира, теория теплорода или флогистона (невесомой жидкости, «отвечавшей» за наблюдаемые тепловые явления) – наглядное тому подтверждение. Легитимность и истинность – разные вещи. Вкратце эту разность можно обрисовать следующим образом: истинность есть прежде всего доказательство, а легитимность – доказательство доказательства. По верному замечанию К.-О. Апеля, «логическая значимость аргументов не может быть доказана, если в принципе не предполагается сообщество мыслителей, способных к интерсубъективному взаимопониманию и формированию консенсуса»¹.

Доказательство и его результаты принимаются нами только в том случае, если мы верим в силу доказательства, доверяем самой этой процедуре. В противном случае никакой обязывающей, при­нудительной значимости в доказательстве для нас нет, оно отскакивает от нас, как горох от стенки. Если, например, для Н. А. Бердяева логика есть «болезнь бытия», то ясно, что от порождаемых ею доказательств надо просто лечить, не говоря уже о перспективе доверия или убеждения, т.е. о том, чтобы на доказательства эти с определенностью рассчитывать и полагаться. Заметим, что знание, претендующее на научный статус, должно обладать всеобщностью и необходимостью, иначе выше мнения ему не подняться.

Легитимность как доказательство доказательства – по­нимание правильное, но узкое. С ним имеют дело в основ­ном специалисты, профессионалы, для широкой же публи­ки или общественности оно слишком «технично» и тем, видимо, неинтересно.

В широком смысле под легитимностью понимают оправ­дание знания, нечто вроде гносеодицеи (от греч. gnosis – зна­ние и dike – право, справедливость). Оправдание — опять же не перед узкими специалистами, сообществом ученых. Их преданность науке не требует никаких оправданий – она ис­кренна и самозабвенна. А вот в глазах «человека с улицы», или обывателя, знание, занятие наукой не кажутся чем-то само собой разумеющимся, определенно чистым и благород­ным делом, перед которым следует склонить колени.

С учетом того, что современная наука (приплюсуйте сюда и образование, без которого она немыслима) – мощ­нейший социальный институт, иными словами, часть целого, называемого обществом, часть, поглощающая значительную долю ресурсов последнего, – с учетом всего этого наука (за­нятие наукой) должна быть оправдана в глазах широких масс, они должны ей доверять и иметь какие-то основания на нее полагаться (не подведет, не заведет в тупик, оправдает надеж­ды). В конце концов именно народ – последний (конечный) источник всякой легитимности, где бы и как бы она ни про­являлась – в политике, праве, где это давно уже признано, и вот теперь в науке. Информация к размышлению: по данным опроса ВЦИОМа, только 1% жителей страны считают профессию ученого престижной. Можно с уверенностью утверждать, что на большее в общественном сознании не потянут и две других составляющих социального статуса науки – власть (влияние на принимаемые в государстве и обществе решения) и богатство (выделяемые на науку средства, но особенно – доля в них заработной платы).

В легитимирующем оправдании-подтверждении науки истина должна совпадать со справедливостью, быть положи­тельной и привлекательной социальной ценностью, тем, что приветствуется и всячески поощряется. Истина в единстве со справедливостью называется по-русски правдой. Правдой, надо полагать, оправданной. Приведем в данной связи проникновенные слова Н.К. Михайловского: «всякий раз, как приходит мне в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски правда-истина и правда-справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда, – в этом огромном смысле слова, – всегда составляла цель моих исканий. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению в правде-истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъективную, – такова задача всей моей жизни … Все меня занимало исключительно с точки зрения великой двуединой правды».

Проблема легитимности, таким образом, перерастает в вопрос: «Какое знание работает на правду – истину с человеческим лицом? Можно и так:: «Какая наука нам нужна?» Или, выражаясь словами К.-О. Апеля, «является ли наука тем, что должно быть?»

Легитимность научного знания: актуальность проблемы


Неартикулированность проблемы легитимности науки, научного знания представляется тем более огорчительной, что ее присутствие в нашей культуре всегда было и остается достаточно очевидным. Ситуацию, разумеется, не надо упрощать, а тем более примитивизировать. Вряд ли, скажем, можно присоединиться к мыс­ли Д.И Писарева относительно того, что пара ботинок ценнее всего творчества Шекспира. Не больше бесспорности и в следующем утверждении Н.К. Михайловского: «Профан, это человек по преимуществу, и именно ему должна служить на­ука, если она хочет быть достойной своего имени». Но вот уже риторический вопрос того же Писарева: «что за наука, которая по самой сущности своей недоступна массе» – этот вопрос заставляет задуматься. Конечно, его следует ставить по-другому: не доступность, а полезность массе – что имеет простой человек от науки, обещает и несет ли она с собой улучшение его жизни, и тому подобное. Нельзя не поддержать здесь и Л.Н. Толстого, его критику «духовного аристократизма», его «добро» только на те науки, которые занимаются человеком, обустройством его социаль­ного бытия. А как не вспомнить тут идею неоплатного долга (русской) интеллигенции перед народом. Ее очень проникно­венно выразил П.Л. Лавров в своих «Исторических письмах»: «Дорого заплатило человечество за то, чтобы несколько мыс­лителей в своем кабинете могли говорить о его прогрессе. Если бы... вычислить, сколько потерянных жизней... приходится на каждую личность, ныне живущую человеческой жизнью, наши современники ужаснулись бы при мысли, какой капи­тал крови и труда израсходован на их развитие...». И еще: «Я сниму с себя ответственность за кровавую цену сво­его развития, если употреблю это самое развитие на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и будущем».

К легитимности научного знания (пусть и не в этих терми­нах) взывал с надрывной хрипотцой в своих песнях Вл. Высоц­кий: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами, давно вы разлагаете молекулы на атомы, забыв, что разлагается картош­ка на полях». И разве не о том идет речь в горьких и обидных для нас словах: «Если вы такие умные, то почему вы такие бед­ные?». Ум-то вроде есть, но такой, тот ли, который нужен. И если мы слышим, что наши математики идут нарасхват на Западе, то наверняка уместно спросить: А правильно ли это – готовить на свои кровные специалистов на вывоз? Ответ, на наш взгляд, очевиден.

Наука, как известно, работает не только на настоящее, но и на будущее. И мы бы считали ее ущербной без такого прогностического задела, без концептуальных заготовок впрок. Но когда президент Немецкого патентного бюро гово­рит, что более 80% всех изобретений (заметьте, не каких-то там идей, стратегических проектов, а вполне готовых к упот­реблению продуктов) пылится на полках, не реализуется, то это безусловно настораживает и о многом говорит. А сколь­ко у нас книг предоставлено «грызущей критике мышей»! И сколько ученых удовлетворяют свою исследовательскую любознательность за государственный счет!


Легитимностъ научного знания: исторический экскурс


Научное знание, как и власть, не может долго сидеть на штыках голых истин. Оно ищет и рано или поздно находит успокаивающее многих оправдание и доверие. Так было все­гда – естественно, в разных формах.

Начнем с античности – как конкретно легитимировалось там научное знание? Искать долго не приходится – ответ хорошо известный и очень про­стой. Его удачно раскрывает нам платоновский символ пе­щеры. Знание, наука, разум – это солнце, которое разгоняет тьму в пещере (темнице) человеческого бытия. Как и насто­ящее солнце, солнце знания-разума светит высоко и для всех, под его благодатными лучами все растет, цветет и плодоносит. Солнцеподобное знание всегда благо, знание и добро совпа­дают. Истину нужно искать, наукой следует заниматься, по­тому что это открывает человеку глаза, вносит свет, он же и смысл, в его невежественную, пронизанную темными страстями, эмо­циями и чувствами жизнь.

В Средние века, века напряженной религиозности, наука сама по себе (как суверенное занятие) не только не привет­ствовалась, но нередко рассматривалась даже как дьявольс­кое занятие. Что в общем-то понятно. Согласно Библии – книги ключевой для средневекового образа жизни, грехопа­дение человека началось ведь не с вкушения запретного пло­да, а с приобщения к древу познания (добра и зла).

В то же время наука в Средние века не отвергалась и не закрывалась, у нее там было свое место. И очерчивалось оно, в рассматриваемом нами здесь плане, достаточно простой и понятной всем формулой: познаю, чтобы верить. Верить в Бога, конечно, в благодатность его провидения и промысла. А это значит, что средневековый ученый, занимаясь поисками истины, искал в действительности законы, по которым Бог сотворил этот мир. Он тем самым устремлялся к Богу. «Позна­ние, – писал в данной связи К.Ясперс, – как бы следование мыслям Бога. Ведь Бог, будучи творцом, присутствует, по сло­вам Лютера, и во внутренностях вши». Работая с тварным (от­павшим, но ведь – от Бога) материалом, ученый эпохи Сред­невековья чувствовал свою причастность к божественному. Все разногласия и противоречия, а также сомнения устраня­лись для него приоритетностью истин откровения.

Новое время началось с борьбы против средневековой схоластики и религиозного невежества, за разум и его всепроникающий свет. Как и в античности, постулировались са­модостаточность разума и естественное к нему уважение. Заслуживает доверия и поддержки только то, что стоит, и стоит прочно, на истине, разумом удостоверяемой. Разум в пря­мом смысле просвещает. Особенно активно он это делал в XVIII веке. Недаром же его нарекли веком Просвещения. Разум, наука – это прогресс, свобода, материальное благополучие. Наука утвер­ждается в качестве наиболее могущественной причины со­вершенствования человеческого рода. Ж.А. Кондорсе выра­жает горячую веру в то, что настанет время, «когда солнце будет освещать землю, населенную только свободными людьми, не признающими другого господина, кроме свое­го разума». Не любить такой разум, не поклоняться такой науке – значит, быть ретроградом, врагом человечества и его (разумного) счастья.

В Новое время зародился еще один легитимирующий сюжет – об экспертизе и экспертах. Экспертиза – самая ком­петентная и профессионально-неподкупная инстанция, эк­сперты – настоящие жрецы науки. Если и доверять кому-то в этом мире, то только им. Их авторитет – высший из воз­можных. Выше только Бог, но он, похоже, не существует. Своим высочайшим авторитетом эксперты освящают науку, знание как таковое. Занятие наукой, в их толковании, является бла­городнейшим из занятий. На алтарь науки не то что средства (финансовые и пр.) – жизнь принести не жалко.

Позиция экспертизы и экспертов часто расширялась до профессионализма как ценностно-нормативной системы, утверждавшей универсальные и безличные (объективные) стандарты во всех сферах общественной жизни. Весьма пока­зательно в этом плане дюркгеймовское отождествление про­фессионализма с моральной общностью, основанной на «членстве» в том или ином занятии или деле.


Кризис легитимности: ситуация


К концу XX века прежние формы и методы легитимации знания оказались исчерпанными. Наступил кризис легитим­ности – по всем направлениям и на всех уровнях. Мы неожи­данно для себя обнаружили, что разум и наука, которые, как считалось, вели общество по пути прогресса, процветания и свободы, завели нас в тупик. Экологический и коммуника­тивный (отчуждение между людьми) кризисы, этнические и религиозные конфликты, межцивилизационное напряже­ние, углубляющаяся пропасть между богатыми и бедными странами, международный терроризм, наркомания, СПИД – все это верные знаки разверзнувшейся перед нами пропасти. Стремясь удержать пошатнувшиеся позиции, разум из осво­бодительного превращается в деспотический, подменяет творчество доминированием. Доверие к разуму и науке по­шло трещинами неопределенности и риска. Яйцеголовые властители дум посрамлены. Инженеры человеческих душ в растерянности.

Зашатался и институт экспертизы. Он, впрочем, и рань­ше давал сбои. Недаром же говорят: на всякого мудреца довольно простоты. Вот только некоторые примеры такой простоты. Французская академия в XVIII в. (заметим: в век Просвещения) объявила утопическими проекты движения паровых машин по рельсам и невозможными падения ме­теоритов на землю. В 1933 году великий Розерфорд офици­ально заявил, что не верит в возможность освобождения атомной энергии. А через девять лет в Чикаго начал дей­ствовать первый атомный котел. Поучительно вспомнить и совсем недавнюю компьютерную «проблему 2000» (переход к нулям: с 1999 на 2000 г.). Некоторые сомневались, кто-то, вероятно, посмеивался, но ведь многие профессионалы ис­кренне верили в то, что замрут самолеты, остановятся поез­да, перестанут работать банки и т.д. Изрядно потратились, одним словом. Проблема, разумеется, была, но ее с помо­щью экспертов явно раздули. Непонятно также, что проис­ходит сегодня с азоновой дырой. Одни ученые говорят, что расширяется, другие бодро заверяют, что, наоборот, сужает­ся, затягивается. Или вот проблема глобального потепления. Некоторые ученые (эксперты, значит) считают ее теорией «глобального обмана». Как заметил один остроумный автор «рост содержания СО2 в атмосфере в 90-е годы прошлого века строго “ коррелировал“… с увеличением числа проституток на Ленинградском шоссе [в Москве]».

В роли легитиматора научного знания в наши дни все чаще и увереннее выступают СМИ. Но они не знают цело­стного образа науки, Науки с большой буквы. СМИ-легитимация не идет дальше отдельных научных проектов, проталкиваемых или, как теперь говорят, раскручиваемых по всем правилам пиаровской манипуляции массовым сознанием. Не приходится доказывать, что такая практи­ка дискредитирует саму науку и подрывает доверие обще­ства к ней.


Кризис легитимности: пути выхода


Начнем с того, что проблему легитимности научного зна­ния вообще можно снять. Для этого нужно просто отказать­ся от демаркации, выделения и предпочтения научной пози­ции – на фоне и в отличие от всех других подобных позиций: религиозной, художественной, повседневно-бытовой и т. д. Однако поступить так нам мешает не только традиция возвы­шения собственно научной позиции, но и сама наша жизнь, структурированная пока по вертикальному, явно субордина­ционному (иерархическому) принципу. Движение в сторону несубординационных, равноправно-горизонтальных отно­шений и связей по сути только началось. А в такой ситуации легитимирующее уравнивание научного знания с любым дру­гим будет похоже на безграничную наивную доверчивость ребенка, по-своему привлекательную, но жизненно несосто­ятельную – в мире взрослых по крайней мере. Так что вооб­ще-снятие проблемы легитимности требует уточнения: теоре­тически это возможно, а практически, «по жизни» — нет.

Интересную модель легитимации науки, научного знания предлагает уже упоминавшийся нами Лиотар. Это – паралогия, т. е. непреднамеренные (следовательно, не софистические) ошибки, являющиеся результатом нарушения принятых законов и правил дискурса. А шире и потому достовернее – такие характеристики познания, как открытая систематика, локальность, возрастающая коннотативность, непрогнозируемость открытий, инновационная работа воображения, способность придумывать новые правила языковой игры и т.п. Звучит пара­доксально. Но, по Лиотару, сама наука парадоксальна. Будучи открытой и нестабильной системой, она «продуцирует не из­вестное, а неизвестное», интересна не своей методичностью, а антиметодичностью. Источником ее развития выступают в действительности различия, противоречия, опровержения. И чем скорее ее положения опровергаются, устаревают (и значит, заменяются новыми), тем быстрее она развивается. Ошибки по-своему ценны, толкая исследователя к поиску другой, луч­шей теории, они обнаруживают огромной позитивный потен­циал. Консенсус в науке – самое временное и непрочное, что в ней вообще может быть. Он догматически противостоит неустанному научному поиску. «...Инновации, – пишет Лиотар, – появляются всегда из разногласия»². Интересно отметить в данной связи, что информация в современной науке обновляется примерно каждые пять лет.

Легитимность по Лиотару, на наш взгляд, вполне прием­лема, но при одном существенном уточнении – только в рам­ках научного сообщества, среди профессионалов. Для широкой же публики требуется нечто более определенное и, глав­ное, успокаивающее. Легитимация по определению долж­на нести в сознание людей некий «покой и волю», с чем-то мирить, вокруг чего-то объединять, сплачивать. С легитимностью в пределах только науки, заметим, более убедительно справляется учение Томаса Куна о «нормальных» (в рамках принятой модели, или парадигмы, постановки и решения проблем) и «анормальных», т.е.кризисных, революционных (связанных с отказом от прежней парадигмы, ранее приня­тых критериев рациональности) периодах в развитии науки.


Легитимность как резонирование науки и жизни


В самом широком, социально-историческом, контексте, легитимность науки и научного знания должна основывать­ся на том или ином принятии в расчет потребностей и запро­сов самой жизни (А. Шютц называет это «вниманием к жизни»), т.е. практического бытия человека и обще­ства. Речь не идет об узко понятой производительности или результативности научной деятельности. Во-первых, нельзя игнорировать деление научных исследований на фундамен­тальные и прикладные. Не от всякой научной разработки, следовательно, мы вправе требовать сиюминутной выгоды или отдачи. Отдельные научные открытия находят себе доро­гу в жизнь через десятки, а то и сотни лет. Во-вторых, в науке есть также самопроизводство, связанное с развитием (в т. ч. и «задельным», впрок) логико-методологических регулятивов и принципов, уточнением измерительных процедур, чисткой и совершенствованием категориального аппарата, «заостре­нием» исследовательского инструментария. На пути ползуче­го эмпиризма, педантичного движения по рельефу жизни всего этого не достичь, не добиться. В-третьих, сама жизнен­ная практика не исчерпывается текущим состоянием, статусом-кво, есть в ней и долговременные тенденции, глубинные токи. К тому же она многообразна. Кроме материальных, производственно-технологических, она инициирует и чисто духовные, эстетически-самодостаточные запросы.

В общем плане можно, видимо, настаивать на том, что наука не должно быть ни слишком высокой и ни слишком низкой относительно реально существующей практики. Адекватность данной конкретно-исторической практике, а не некой абстрактной, идеально-типической ее модели – пожалуй, самый верный ориентир для заботящейся о своей легитимности науки. Наука должна так или иначе резонировать с этой практикой, а не существовать и работать где-то в параллель­ном мире, в башне из слоновой кости, как принято говорить, на потребу ее адептам, жрецам, неофитам. Знание само по себе может быть и истинным, но легитимным оно становит­ся только в том случае, тогда, когда «сцепляется» как-то с событийным потоком жизни, начинает работать, плодоносить, а не только «светоносить». Иначе это уже и не знание в смысле теории, а род литературы (литературщина). В лучшем случае такая литература выполняет эстетическую функцию, в худшем, когда пытается подменить теорию, превращается в идеологию, скрывающую или прикрывающую реальные жизненные проблемы, размягчающую нашу и без того не очень сильную волю к жизни. В науке, теории должно быть некое принуждение реальностью жизни, практики (после, добавим, принуждения логикой). На этом, кстати, строится и интеллектуальная ответственность. В от­личие от интеллигентской мечтательности и жалобы на не­сбывшиеся надежды.

Расхождение науки и жизни тем более опасно, что в наши дни стихийные ресурсы последней на исходе, если уже не исчерпаны. Требуется разумное вмешательство в ход об­щественного развития. Иначе беды не избежать. Без жизни не-ученых не будет жизни и для ученых.


Научно-исследовательская работа

ЗАНЯТИЕ № 3

«СТРУКТУРА НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ»

«Раздаточный материал»

(Lecture notes or Handout)


Любое исследование, а тем более исследование научное – процесс творческий, индивидуальный. Он не поддается алгоритмизации, схематизации, формальному разложению «по полочкам». И тем не менее нечто общее, похожее на динамическую структуру в нем выделить все-таки можно.

Самым общим (стержневым, сквозным) является здесь устремленность к истине, движение от незнания к знанию или, что чаще, переход от менее полного к более полному образу предмета. Нет ни маяка (если не считать таковым сам абстрактный образ истины), ни тем более навигационных карт для безопасного провода в гавань истины корабля исследования. Есть только мечта и надежда на удачу, они-то и выручают ученого в бурном океане познания. Каждый в общем-то прокладывает свой путь, находит свою дорогу к истине.

Если ориентироваться на указанную выше структуру, пусть и в форме некой регулятивной идеи, то позволительно настаивать на том, что исследовательский процесс начинается (должен начинаться) с постановки проблемы. Ее мы получаем из стремления перекинуть пусть временный, шаткий, но все же мостик от незнания к знанию. Проблема есть некоторое знание о незнании. Она выходит так или иначе за рамки того, что уже известно, наработана и успешно применяется. Происходит это чаще всего рационально непостижимым образом, на уровне интуиции, инсайта, фундаментального чувства. Для нас в данной связи важно отметить, что проблему нужно не только знать, но и чувствовать, «внутренне понимать». Вовлеченность глубинных эмоций и страстей в проблемную ситуацию огромная, ее значимость трудно переоценить.

Проблема есть поиск ответа на вставший перед исследователем вопрос в условиях отсутствия необходимой и достаточной информации для этого. Старые точки опоры уже не годятся, они «поехали», а новых еще нет. И в то же время проблема несет в себе некое (самое предварительное, явно смутное) знание того, как она в принципе может быть разрешена. Это подсказка, сократовский «демон» исследования. В более строгих терминах проблему можно определить как вопрос, на который нельзя ответить в пределах существующей (наличной, данной) системы знания, но который тем не менее вырастает из нее.

И при постановке проблеме и, еще больше, при ее решении требуются факты. Но ситуация выглядит не так, что вначале мы собираем факты, а затем их проблемно группируем и осмысляем. Фактов обычно очень много и при желании их всегда можно собрать или подобрать. Пиар-технологии служат тому наглядным подтверждением.

Но уточним само понятие факта. Оно неоднозначно, в обыденном сознании факты привычно отождествляются с вещами, с тем, что «на самом деле». Но в действительности все выглядит несколько иначе. Факты – не вещи сами по себе, а их аутентичное (адекватное, точное) воспроизведение в нашем сознание. То есть это тоже знание, знание реального положения вещей. Доступный нам мир поэтому состоит не из вещей, а из фактов.

Факты, как принято говорить, – упрямая вещь. Их приходится принимать, нравятся они кому-то или нет, двигают или, наоборот, тормозят наше исследование. То есть факты выступают в качестве инвариантов – величин (параметров, единиц), остающихся неизменными при тех или иных, если не всех, преобразованиях (точках зрения, координатах исследования, подходах).

Инвариантность фактов, однако, не означает их пригодность для всех возможных случаев. Факты должны быть релевантны (англ. relevant – уместный, относящийся к делу) конкретной исследовательской ситуации. Просто факты без релевантности, т. е. их всегда ограниченной применимости, не проясняют предмета исследования, не могут служить доказательством истины, истинности. Это – ситуация, когда есть ответы, масса ответов на непонятно какие вопросы. И вообще, на тенденциозно подобранных фактах можно строить все что угодно.

Именно проблема вскрывает релевантность фактов, устанавливает границы их применимости (значимости, существенности). Проблема содержит в себе определенную, как правило неартикулируемую, стратегию отыскания и сбора фактов. В этом смысле проблема служит объединению фактов в достаточно определенную систему, в одно целое. Благодаря проблеме мы впервые начинаем понимать факты, которые всегда, казалось бы, лежали перед нами: бери – не хочу.

«Проблемный» сбор фактов – важная часть исследования, но сам по себе проблему (на основе которой, как это ни парадоксально, их и собрали) он не решает. Нам в действительности нужна целая система знаний, тщательно описывающая и убедительно объясняющая эти факты. Первый шаг на пути формирования такой системы знаний – изобретение или выдвижение гипотезы.

Выдвижение гипотезы – это, прежде всего, ответ на требование объяснить собранные факты. Необходимо отметить, что одни и те же факты могут быть объяснены различным образом, разными гипотезами. Как правило, выдвигается несколько гипотез, а затем начинается их выбраковка – устранение неподходящих. После всестороннего и критического рассмотрения оставляется одна («выжившая») гипотеза для дальнейшего продвижения исследования. При прочих равных условиях предпочтение отдается той, которая достигает своей цели самым ясным, простым и экономичным образом.

В самом общем виде гипотеза может быть определена как догадка, предположение о существовании некоторых вещей или о законе, который способен объяснить их взаимодействие, связь. В нашем же случае под гипотезой будем понимать положение или систему положений, выдвигаемых для объяснения ранее собранных фактов, а ближайшим образом – для следствий, которые из этого положения (положений) извлекаются.

Никто еще не открыл правильный или какой-то единый метод выдвижения гипотез. Гипотезы – это работа нашего продуктивного воображения. При этом ни один даже самый талантливый ученый не может игнорировать факты. Направляемое аккуратным следованием фактам, научное воображение старается изобрести такой закон или принцип, который позволит дать им объяснение.

Гипотеза имеет какую-то ценность только тогда, когда ее можно подтвердить или опровергнуть. В этом плане из гипотезы принято дедуцировать определенные следствия или выводы и сопоставлять их с фактами. Вообще-то есть множество требований, которым гипотеза обязана удовлетворять. Она, несомненно, должна подтверждаться теми (с помощью проблемы собранными) фактами, для объяснения которых она, собственно, и выдвинута. Но одного этого мало, вернее, это только начало. Далее, выдвинутая гипотеза не должна противоречить фундаментальным законам природы – разумеется, известным науке. Речь идет именно о фундаментальных законах. Их действительно нельзя трогать. Но на достаточно революционные гипотезы («сумасшедшие идеи» в науке) это требование не распространяется. Абсолютно непогрешимых законов, даже среди фундаментальных, не бывает.

Главное подтверждение гипотеза находит в тех фактах, экспериментальных данных например, которые с ее помощью (как следствия) были предсказаны, о существовании которых мы ничего не знали до ее выдвижения.

Важно учитывать все факты, нельзя пренебрегать ни одним из них. А соблазн ограничиться только работающими на гипотезу, т.е. однозначно подтверждающими, фактами всегда есть. Они, как ни странно, всегда находятся. Но ученый должен любить истину больше, чем гипотезу, какой бы привлекательной и интересной она для него ни была.

Всесторонне подтвержденная гипотеза обретает статус теории, становится теорией. Теория – высшая, наиболее развитая форма представления и организации научного знания. Ее можно определить как в целом логически непротиворечивую систему знания, адекватно отражающую существенные стороны и отношения (законы) определенной области действительности. В теории первоначальная и регулятивная проблема научного исследования получает наконец-то свое разрешение. В ней она как процесс окончательно успокаивается. Науку в целом можно рассматривать как систему теорий.

Но время идет, обнаруживаются противоречия (их осмысление и принимает форму научной проблемы), которые не могут быть объяснены и разрешены в рамках существующей, вполне доказанной теории. Наука достаточно консервативна, и теорию просто так, конечно, не сдают. Ее стараются укрепить, вводя вспомогательные, ad hoc гипотезы или допущения, уточняя и «заостряя» отдельные научные положения. В результате этих ухищрений и уловок сдержать натиск критических аргументов на какое-то время удается. Но рано или поздно наступает «момент истины», т.е. разрыв между данной теорией и новыми проблемными обстоятельствами становится кричащим и субъективно невыносимым. Осознание этого, тоже, кстати, факта, кладет начало процессу восхождения к новой теории.

Итак, процесс научного исследования предстает перед нами в виде следующей стадиальной цепочки: формулировка или постановка проблемы – проблемно ориентированное собирание фактов – выдвижение и проверка гипотезы – теория как доказанная гипотеза.