К. С. Станиславский

Вид материала

Документы

Содержание 11 января 1934 (почт. шт. К. Станиславский К. Станиславский К. Станиславский. 295. Н. Н. Литовцевой К. Станиславский

Подобный материал:

• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
• К. С. Станиславский («Станиславский. Ученики вспоминают») Не спешите называть бредом, 733.92kb.
• Н. В. Демидов творческое наследие Искусство актера Н. В. Демидов книга, 5224.17kb.
• К. С. Станиславский, 6294.05kb.
• К. С. Станиславский, 9727.38kb.
• К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 8199.71kb.
• К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 15947.17kb.
• К. С. Станиславский, 7866.35kb.
• Антона Павловича Станиславский Константин Сергеевич. Ведущий 2: биография, 104.26kb.

292*. Е. С. Телешевой

  

11 января 1934 (почт. шт.-- дата получения)

Ницца

   Написано давно, тотчас по получении Вашего письма. Не послал. Что-то не понравилось.

  

Дорогая, милая и любимая Елизавета Сергеевна!

   Прежде всего простите, что буду писать плохо. Лежу. Во-вторых, спасибо Вам огромное за Ваши интересные письма. Они чрезвычайно мне и Марусе были дороги, так как сюда доходит мало сведений о театре и о том, что у вас делается. Не знаю даже: есть у вас сезон, т. е. делают все наши и чужие театры сборы? Имел только три интересных длинных письма от Рипси, одно -- от Тарасовой, два -- от Кудрявцева, за которые поблагодарите их очень. Отвечу, когда поправлюсь.

   И Вам напишу длинное и бодрое письмо. Но прежде самому необходимо найти эту бодрость. Я очень огорчился своей болезнью, своим невольным опозданием. Академия -- заглохла. Почему? Мне отсюда представляется, что мое присутствие нужно для этого дела. В театре нашем мне в этом году нет дела, чему я, по правде говоря, рад.

   Начинаю терять вкус к режиссерству (современному), и, наоборот, педагогическое дело и молодежь начинают меня интересовать все больше и больше. Мы еще с Вами поработаем на том или на этом поприще. Недоразумение с "Воспитанницей" не должно Вас и всю молодежь смущать¹. Я думаю, что ни Вы, ни они не считали, что с зеленой молодежью можно поставить сразу великолепный "опытный" спектакль. Но в таких не "опытных" спектаклях для меня есть особая прелесть юности. Владимир Иванович никогда не любил незрелого актера.

   Кроме того, у меня взгляд на Филиал такой же, какой был и на Малую сцену на Тверской. Пусть готовятся там работать без нас, и пока мы живы -- можем помочь им советом. [...] Для утренников я мечтал ряд таких спектаклей, как "Воспитанница". И я знаю, что будет именно так, как я мечтал, потому что другого сделать у нас с Владимиром Ивановичем нет сил. Вот почему отказался непосредственно вести Коршевский театр и взял за него только общую ответственность.

   Вл. Ив. хочет его довести до высоких требований. Когда хотят сделать лучше, я могу этому от всей души сочувствовать. Не могу же я настаивать, чтоб он хотел сделать театр похуже. Если б можно было сделать два Художественных театра, то это была бы великая радость. Боюсь, что если начнут тянуться к этому, то затаскают стариков, так как без них для Художественного театра на главные роли у нас нет исполнителей... К сожалению, Вл. Ив. убедится в том, что я говорю, очень скоро и поведет тот театр так, чтоб там было побольше самостоятельности и в художественной и в административной частях. Тогда вернутся и к утренникам молодежи.

   Поэтому не смейте унывать, работайте дальше. Вы сделали чудесную работу, и сделали ее совершенно самостоятельно. Идите дальше по этому пути, и именно с молодежью. Те, на ком некоторые собираются строить театр после нас, для меня безнадежны. Это кружковщики, которые переругаются при первом случае. Надо воспитывать новых, на новых началах Академии. Эта задача интересная. Не бросайте ее. Лично я увлекся бы ею со всем оставшимся у меня пылом. Нам с Вл. Ив. остается последняя наша миссия в жизни -- попробовать восстановить прежний Художественный театр. Когда он действует в этом направлении, я тоже с ним. Что же касается Филиала, то пусть само время и опыт покажет, чем он должен и может быть.

   Молодежи разрешено играть в клубах. Что же, и это дело. Пусть покажут идеальный, дисциплинированный выездной театр. Если для этого надо особые декорации -- пишите, я буду ходатайствовать об ассигновании денег. Только не унывайте и дерзко пробивайте стену. На этом лучше всего учатся! Как только вернусь, буду с увлечением вам всем помогать.

   О Вашем личном деле не пишу. Нужно другое, сильное и мудрое настроение. Знайте: жалко мне Вас, -- очень люблю я Вас, от этого -- еще больше. Осуждаю внутренне тех, кто потеряли душевное благородство и порядочность. Но утешать Вас не берусь. Знаю, что для чего-то это нужно в нашей жизни. Но для чего -- сказать не могу. Вам очень трудно. Напишите мне о Ваших материальных делах, -- сколько Вам было бы нужно, чтоб не трепаться по разным халтурам, а я буду соображать, как устроить Ваши, пока минимальные, требования. Еще скажите мне: подумайте, можете Вы работать в опере? Например, там вопросы законов речи и системы очень важны. Может быть, Вы могли бы не целиком, а частично ставить оперу? Обнимаю Вас. Постараюсь еще написать.

Ваш К. Станиславский

  

293*. Р. К. Таманцовой

  

18 января 1934 (почт. шт.)

Ницца

Дорогая и милая Рипси!

   Спасибо большое за Ваши большие письма от 17 и 22 декабря со всякими приложениями: 1) Речь Владимира Ивановича (первой ее высылки я не получал). 2) Американские рецензии. (Мне с ними здесь нечего делать. Не послать ли их Вам на сохранение. Чем черт не шутит. Может быть, другая какая страна захочет издать книгу, тогда пригодится.) 3) Пустой лист размера редакции 33 года (2-й книги). 4) Рецензии "В людях". И даже их обложили! 5) Милое письмо какого-то провинциального поклонника.

   Отвечаю по пунктам.

   Мое здоровье. Лучше, хотя грипп, который я перенес и с которым справился, к удивлению, скоро (полторы недели или две вместо двух месяцев), -- еще не прошел окончательно. Киляля было поправилась, пошла в школу и опять свалилась и теперь еще лежит. По-видимому, только теперь я начинаю отдыхать. Сильно я устал за последний год. От работы или от годов? Думаю, что от последнего. Чувствую себя очень физически (не духовно) постаревшим. Почти совсем не могу ходить, и походка стала дряблая, старческая. Поминутно ловлю себя в старческой слабости ног. Смогу ли я по-прежнему работать, без воздуха, среди заразы, в наших условиях? Вот вопрос, который беспокоит меня. Рядом с этим -- совершилось почти окончательное исцеление от пиелита... Я его здесь не чувствую и не знаю! Это, конечно, от климата. Кто знает, может быть, в этом отношении зима на юге принесет мне исцеление. Хотя Алексей Алексеевич этого не обещает!

   Нынешний сезон по погоде нельзя назвать удачным, и тем не менее утром, в 9 часов, в хорошие дни, когда солнце жжет (20 и 30 градусов по Ц.), -- я лежу, как всегда, долго в кровати, раскрываю настежь громадное окно. К двенадцати встаю и перехожу рядом -- на крышу и там под зонтиком сижу до трех, трех с половиной, т. е. до заката. В течение этого времени я тренирую себе сердце и хожу, всего-навсего не больше четырехсот шагов. Никогда я не любил ходить, а теперь, когда эта способность сокращается, мне хочется быть ходоком. Что имеем, не храним! К сожалению, зимой, когда все квартиры пятиэтажного дома топят и изо всех труб и отдушин идет дым и вонь, на крыше стало хуже, чем весной. Но ничего не поделаешь. По улице гулять не могу -- гора, ездить же вниз, к морю, где, конечно, чудесно, можно очень, очень изредка, так как каждый такой выезд обходится минимум 25--30 франков, а это для нас теперь огромный капитал, потому что денег -- никаких и живем прихлебателями. Кира мила необыкновенно и старается вовсю, но я же вижу, что мы ее просто разоряем.

   Ницца чудесна, и другого такого места не найти для зимы, но она не для работы. Никакой энергии. Собраться написать письмо -- это целое событие. Пишешь его много дней. А писем у меня, как никогда, много. Не мудрено. Прежде всегда на ролях секретаря при мне был Игорь, а теперь его нет, и ему то и дело мне же приходится писать. С огромным трудом, с понуканием и принуждением за все это время с августа при ежедневной работе, я написал одну единственную главу, правда, безумно трудную, -- о "речи". Прислал бы ее, но некому переписать, а сам переписать не смогу. Посылать же единственный черновой экземпляр боюсь. Если найду машинку и приличную переписчицу, которую можно будет позвать, перепишу и постараюсь прислать до приезда. Но не ручаюсь.

   Маруся тоже начинает превращаться в человека. Стала бодрее, начала смеяться. Но одна ходить не может и выходит только с провожатым. Словом, мы две типичные руины. Надеюсь все-таки, что к лету выправимся.

   Кира очень устала возиться с нами. Она и кухарка, и горничная, и хозяйка, и рассыльный по магазинам, и главный истопник, которому приходится вставать по ночам и поддерживать печь. Она устала, но не жалуется, потому что без нас она так одинока и все боится своего сердца, которое у нее совсем не в порядке. Киляля вначале была прекрасна. Большая, огромная нога, рука, бока, женский торс и даже полная. Ее Кира закалила, и она ходила все время с голыми ногами и в легком пальто. Но схватила грипп и вот, вроде меня, скоро уже месяц не может с ним справиться. Значит, дряблая натура. Все бронхит, ларингит, хрип, кашель. Когда подумаешь о нашей наследственности, становится за нее страшно и мечта о переселении их в Москву начинает колебаться. Нет, наших условий она не выдержит еще! Видно, нам, старикам, придется помирать соло.

   На праздниках приезжал на десять дней Игорь с Сашей. Он все время зубрил, так как после праздников у него был экзамен (выдержал), а Саша все время хворала (тоже грипп) и ко мне почти не приходила. Игорь бодр, увлекается работой, но, видно, ему трудно, уже пожилому человеку, среди французских мальчишек-школьников. Но он работает, и надеется стать архитектором, и очень мечтает о том, чтобы поработать с Жолтовским¹.

   Была Ольга Николаевна². Она Вам сама расскажет. Дни здесь короткие и текут так, что их не видишь. Живешь от 9 до 3, а в остальное время кутаешься и прозябаешь. Но зато дневные часы, если солнце!.. Стыдно становится, когда подумаешь, что вы, бедные, в это время дрожите от тридцатиградусного мороза. У меня физический страх и сжимание по всему телу при одной мысли!

   День проходит -- не заметишь. Что-то пописал утром, пописал днем, позавтракал, и уже холодно, солнце садится. Вот и день прошел, так как вечера здесь скучные, особенно теперь, когда мы так долго совершенно разлучены с Килялечкой, которая очень украшает мне жизнь. Она стала очень умной.

   Кажется, дал полный отчет о своих.

   Теперь отвечаю по пунктам.

   Настроение у вас плохое, потому что актеры ходят без работы.

   Кажется, простая истина: дай работу -- и все будут бодры и будет много постановок. Только что я залажу такой год с большими заготовками, которые скажутся через сезон, -- приходит Судаков и все ломает. В этом году опять все сломалось. Никак я не могу провести в дело свой метод. Только тогда, после Америки, один или два года удалось наладить и было по пяти постановок и бодрое настроение.

   Владимир Иванович вымотался весь за лето. Очень боюсь, чтоб и со мной этого не случилось. Поэтому (раз что заговорил об этом) подумайте о следующем:

   Где мне с женой жить летом? По-видимому, в Леонтьевском будут на дворе ломать сарай и строить дом. Там оставаться будет невозможно. Заводить на два месяца дачу -- невозможно. Цекубу -- хорошо, но там ужасная вода. Куда деваться, не придумаю.

   О том, что Владимира Ивановича звали в Малый, я знаю и писал по этому поводу письмо³.

   Шелагуров получил раньше нас визу. Его вызывали, передали что нужно и были чрезвычайно любезны. Поблагодарите консула.

   Если пришлете телеграмму -- "телеграфируйте", все равно буду писать. Говорю же: денег нет.

   О Сереже заметил.

   Вы не пишете: пользуется Володя автомобилем, устроилось это или нет.

   Я писал и просил его и Зину обратиться к Вам за деньгами, если у них недостаток в дровах. Обращались они или нет?

   Очень много думаю о бедной Ольге Лазаревне и о Николае Афанасьевиче. Скажите ему, что я понимаю все его муки и мучительную жизнь, которые он теперь переживает. Только бы он не выпускал себя из рук!

   Старухи в порядке, а я слышу, что они страшно мерзнут! (Не они писали, а другие!)

   Спасибо за паек.

   Спасибо за линолеум и матрацы.

   Любовь Яковлевна⁴ взяла рукопись. Очень рад и боюсь, чтобы не вышло вновь чего-нибудь. Многое будет зависеть от Вас. Не передавайте ей всего, а только то, что ее не расстраивает. Вот, например, как быть теперь. Отсюда трудно это решить. Дело в том, что она приходила в ужас от главы "Речь", судя о ней по тому материалу для главы, который ей был послан и который она приняла за самую главу. Теперь эта глава написана. Думаю, что она приемлема, не залезает в науку, не учит, а только подводит ученика к предмету, как и все другие главы (гимнастика, танцы, пение и пр.) по физкультуре.

   Как теперь сказать ей, что эта глава есть, что ей не надо над ней зря работать?

   Сказать,-- она опять придет в ужас и будет кричать: дайте мне все. Я и дам ей все по приезде.

   Теперь же пусть она покончит с первой половиной -- "Переживание", а "Воплощение" пусть начнет по моем возвращении. Они друг от друга мало зависят.

   Она смотрит на меня как на литератора. А я и не думаю им быть. Я несчастный мученик, который много знает и чувствует себя обязанным передать другим то, что мне случайно удалось узнать. Никому в будущем не посчастливится, как мне, прожить такую жизнь, и никто не узнает того, что я узнал только случайно. Я должен написать то, что не могу, не умею написать. А надо. Вот я и прошу помочь. Не для себя, для будущего театра. Хотят подписываться за меня -- пусть подписываются. Мне не важна слава. Мне важны секреты, которые никто не согласится поведать. Знаменитые актеры обыкновенно хранят их для себя. Вот почему наше искусство толчется на месте. Я хочу отдать все. Но надо мне помочь. Представьте себе, что вам во что бы то ни стало надо съесть кусок мяса с целый дом. Разве можно это сделать по заранее намеченному плану, если у вас, тем более, желудок так же слаб и не приспособлен для такой работы, как мои собственные голова и мозги. Я отгрызу кусочек. Надо мне его переварить, пройдет время -- еще отгрызу. И вот в течение тридцати лет я все грызу и грызу, и только после того, как напишу что-то, переварю, обдумаю, перепишу, забуду, перечту,-- начинаю понимать, как надо писать. Мараю все и начинаю сызнова. Только теперь я пришел к тому, что могу читать и узнавать в написанном то, что хотел выразить. Это ужасная работа. Она мне не по мозгам, не по моим знаниям и теперь уже начинает становится не по силам. Чувствую иногда, что голова перестает работать, так трудно разбираться без привычки в огромном материале. Я, конечно, сделал плохо, но то, что я делаю, -- важно, и надо мне помочь, потому что работа, которую я проделываю, -- сизифова.

   Не знаю, для чего я это пишу. Едва ли можно говорить об этом с Любовью Яковлевной. Я на все согласен. Пусть делает книгу, как хочет, а потом увидим. Может быть, так? Но это будет не двойная, а тройная работа, тем более теперь, когда я почти у цели.

   Я привезу с собой главу о речи и главу темпо-ритм (в которой соединены и темпо-ритм действия и речи).

   Я совсем не держусь Сахновского, на нем настоял Шпет. Конечно, лучше всех Зина и Елизавета Сергеевна. Но они обе заняты и денег не возьмут, а без денег нельзя их эксплуатировать ⁵.

   Сговоритесь с Любовью Яковлевной о жалованье. Бесплатно эту работу нельзя делать. Лучше всего, если б она взяла целиком -- за все, сдельно. Впрочем, если хочет, я согласен и помесячно.

   Скажите Сахновскому то, что я ему уже говорил. Если он издает свои записки до выхода моей книги в Америке, я плачу большой штраф по контракту. Он зарежет меня, и потому я решительно протестую. Мне неудобно нарушать свои обязательства ⁶.

   Предложение Николая Васильевича о Николае Афанасьевиче ⁷ в работе над книгой исходит от него лично, или он говорил с Николаем Афанасьевичем? Очень рад всегда работать с Николаем Афанасьевичем, но мне не ясна его роль. Пусть Николай Афанасьевич объяснит. Насколько знает Николай Афанасьевич педагогическую сторону системы -- мне неизвестно.

   Кроме того, повторяю, такую работу делать задаром нельзя.

   Рука не пишет. На сегодня кончаю. Бедная, как Вы будете читать мою мазню.

   Перечитывать -- не могу. Разбирайтесь как хотите.

   К старости у меня сузилось мое терпение. Его не хватит для того, чтобы перечитать десять страниц.

   Обнимаю Вас, Николая Афанасьевича, Николая Васильевича и тех, кто меня еще не забыл.

   Буду отвечать всем, но пока руки не доходят.

Ваш К. Станиславский

   18/I -- 34

  

294*. Г. В. Кристи

   14/II 34. Ницца

14 февраля 1934

Милый Гриша!

   Имею о Вас хорошие сведения. Все хвалят Вашу работу, сами Вы -- довольны. Радуюсь этому вместе с Вами.

   Конечно, берите, кончайте работу, доведите до конца и, когда сделаете все, что от Вас зависит, тогда -- покажете. Будем смотреть, хвалить и радоваться, если хорошо, исправлять, если не так, как нужно.

   Если человек может, пусть берет большое, а не маленькое дело.

   Коли ошибаться, то лучше крупно, а не по мелочам. Так скорее выучишься.

   Итак: в добрый час! Смело вперед!

   Эскизы присылайте, если Вы уверены, что их не своруют.

   Только что получил три пакета костюмов для "Кармен". Прекрасно дошли.

   Сквозное действие не угадывается. Чаще всего на репетициях к нему только приближаются, а по-настоящему его ощупывают уже после первых спектаклей, на самой сцене, на публике. Первое время довольно и того, что общее направление верно, и это уже может удержать от вывиха.

   "Пусть молодое живет, а старое ему не мешает".

   Такая избитая фраза, стоя сверхзадачей, может направить работу, а дальше сама пьеса и работа ее углубят и синтезируют задачу.

   В "Ирландском герое" -- труднее и сложнее. Там есть интересная попытка. Там музыка написана по линии сквозного действия. Она или декламирует, т. е. помогает или указывает интонацию речи, или же помогает переживать линию подтекста. Это ново и интересно. Вот почему мы и взяли оперу. Только наш театр может ее исполнить. Там есть еще одна большая трудность. Пьеса -- наглая сатира. Если зритель подумает, что там смеются над смертью и отцеубийством,-- это будет плохо. Жестокая сатира допускает смерть, убийство и прославление его до степени геройства, чтоб злее осмеять людскую пошлость. Надо очень сильно и ясно сделать акцент на этой психологической, внутренней пошлости людей. Это и страшный трагический гротеск, но не "вахтанговский" -- с изломом, а мхатовский, с внутренним вывихом. Я думаю, что в ином виде пьесу не разрешат.

Обнимаю Вас.

К. Станиславский.

   Маме поцелуйте ручку, братьям поклоны.

   И Вам советую делать записи в обоих спектаклях. Пусть за это возьмется кто-нибудь из желающих быть режиссером. Объясните ему, как это важно.

  

295. Н. Н. Литовцевой

  

   12 -- III -- 34

12 марта 1934

Ницца

Дорогая и милая Нина Николаевна!

   Как мне стыдно, что я только теперь отвечаю на Ваше письмо от 16 декабря прошлого года. Простите. Это произошло не от недостаточного внимания, а от невозможности. В эту поездку я завален здешней скучной корреспонденцией и, кроме того, впервые очутился за границей без секретаря или корреспондента. В прежние годы со мною всегда был Игорь, который помогал мне. Теперь же я один. Ввиду выхода здесь моей книги на французском языке пришлось очень много списываться. Кроме того, есть много запросов и справок по будущей моей книге и всяких скучных писем по случаю разных здешних юбилеев и театральных событий. Вот я и не поспеваю. Не сердитесь на меня.

   "Таланты" прошли, обруганы, как никогда, и имеют очень большой успех¹. Значит, все в порядке и обстоит как нельзя лучше. На будущее время Вам урок. Если хотите, чтоб Вашу пьесу хвалили, никогда не работайте со мною. Нужды нет, что мое имя скрыто, -- критиканы проведают и обругают, но не Вас, а меня. Теперь меня уже хвалить не будут и не могут. Я, кажется, почти один остался -- совсем старый, не признающий никаких "фокусов", прикрывающих режиссерские подлизывания к современности. Когда-то ругали мою систему -- теперь признали. Признают и то, что я стою за чистое искусство.

   То, что Вы пишете о Великатове и о Мелузове, произошло совсем не потому, что они трактованы неправильно, а потому, что у самих актеров еще нет той яркости техники, искусства, чтоб с красивой внешностью сыграть отрицательный образ, а с гримом почти урода -- положительное лицо. Это очень трудно. Вот почему я и утверждал, что у нас для этого есть только один -- Качалов. Он может так виртуозничать. Но вот чего Вы, по-моему, не оценили как в своей работе, так и в работе артистов. Вспомните, как ставился спектакль? Для чего? Он ставился для Малой сцены. Состав его считался не сильным. Но, благодаря общей дружной работе, попал на Большую сцену как образцовый спектакль МХАТ. Оцените это. Пусть спектакль не идеален, но оцените его педагогическую сторону. В этом спектакле удалось выдвинуть как актеров: Вербицкого, Зуеву, Дорохина, отчасти Шульгу; кое-что сдвинуть в Тарасовой и в Кудрявцеве и показать настоящее дело Прудкина (правда, он и раньше, в других ролях, показывал свои характерные данные). И Ершов, у которого роль не по силам, сделал много в своей работе и технике². Неудачна декорация. Может быть, не спорю.

   Ни разу еще критика не обнаруживала так сильно и ясно своего ничтожества, бездарности и безвкусия. Их работа оказалась настолько бездарна, примитивна, архаична, что ругань на меня никак не подействовала.

   Все хвалят работу Кедрова -- и я очень верю в него. Мне случайно довелось видеть какую-то зарисовку Тарханова (в газетах). Даже там я сразу узнал его основной штампище и по нем знаю все остальное, как он играл роль. Вот человек, который имел огромный успех и очень пошел назад³, а многие из "Талантов и поклонников" обруганы, но двинулись вперед.

   Вот почему в театре скучно,-- это плохо⁴. Безработица? А почему Вы сами не берете работы? Разве "Таланты и поклонники" Вам кто-нибудь назначал? Вы сами захотели ставить. И теперь захотите. Хотя бы, например, "Без вины виноватые" с Книппер. Проделайте с ней такую же педагогическую работу, как с "Талантами". Ей это очень нужно и полезно! Ей нужно заново выучиться, а не в месткоме сидеть⁵.

   Я вернусь при первой возможности. Надеюсь, в конце апреля -- в зависимости от погоды, от эпидемии гриппа и, главное, от денег. Совсем издержался.

   Очень болею за Василия Ивановича. Это очень грустно!

   При скором свидании -- поговорим, а пока еще раз благодарю за письмо, целую ручки, обнимаю нежно Василия Ивановича и Диму.

Сердечно преданный

К. Станиславский