Geum.ru

Введение историческое значение античной литературы

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   36
4. Оппозиция против цицеронианизма.
Римская историография времени конца республики

Последние десятилетия римской республики — период распада старой республиканской идеологии. Умеренно-консервативная позиция, последним теоретиком которой был Цицерон, в 50-е гг. I в. уже не находила того сочувствия, которым она прежде пользовалась в средних слоях Рима. В обстановке развала республиканских учреждений, систематических обструкций на выборах, бездействия важнейших органов управления терялась вера в прочность и даже целесообразность традиционного государственного строя, падал интерес к политической жизни. Общественный индифферентизм получал разнообразное выражение: он проявлялся как в распространении эпикурейской философии, призывавшей «мудреца» устраниться от управления государством, так и в мистических настроениях, в ожидании скорого «светопреставления», в увлечении астрологией и магией. И наряду с аполитизмом одних, тяга к радикальной действенности V других, искание насильственного выхода из создавшегося тупика.

Мировоззренческий поворот, связанный с разложением республики, нашел отражение и в литературе. В области прозы мы наблюдаем резкую реакцию против цицеронианизма, в поэзии создается школа, вдохновляющаяся эстетическими принципами александрийцев.

Новое направление в красноречии выступало под знаменем «аттикизма» (стр. 231), как противоположности «азианизму». В то время как Цицерон требовал от оратора уменья владеть различными стилями и приспособляться к аудитории и к условиям момента, римские аттикисты признавали только простой безыскусственный стиль, точное выражение мыслей как словесное воплощение моральной личности оратора. Искусственному позированию Цицерона они противопоставляли другую позу, позу строгой деловитости и беспощадной прямоты. Красноречие Цицерона представлялось с этой точки зрения «азианским», напыщенным и ходульным, расплывчатым в силу частых повторений одной и той же мысли, «изнеженным» в использовании таких чувственных эффектов, как ораторский ритм. Цицерон в свою очередь находил аттикистически и стиль «сухим и бескровным». Лозунгом римских аттикистов было сжатое и концентрированное красноречие, избегающее пышного орнамента и ритмического построения фразы, и они видели свой стилистический образец в произведениях Лисия и Фукидида, представителей ранней аттической прозы доисократовского периода. К аттикистическому направлению принадлежали многие молодые деятели сенатской партии, в том числе и Марк Брут, будущий убийца Цезаря (ср. стр. 331).

Аттикистическое красноречие не имело успеха на римском форуме и вскоре было забыто; непосредственных памятников его не сохранилось, но стилистические установки, близкие к аттикизму, мы находим в исторических трудах Цезаря и Саллюстия.

Разносторонне одаренный, Гай Юлий Цезарь (100 — 44) был блестящим стилистом и, несмотря на напряженную государственную и военную деятельность, даже во время походов находил досуг для литературной работы. Красноречие его высоко оценивалось и современниками и позднейшей римской критикой. Реторическое образование Цезарь получил сперва в Риме, а затем на Родосе у того же Аполлония Молона, у которого занимался и Цицерон (стр. 329), но помимо этого он был знаком с молодой еще дисциплиной — римской грамматикой и нередко любил щеголять филологическими познаниями. Изъяснению своих стилистических принципов он посвятил специальный несохранившийся трактат «К Марку Туллию Цицерону об аналогии», написанный во время галльской войны, по ознакомлении, вероятно, с трактатом Цицерона «Об ораторе». В грамматическом споре между аналогистами — сторонниками грамматического единообразия («аналогии») в языке, и аномалистами, санкционировавшими обиходную речь со всеми ее колебаниями и противоречиями («аномалиями»), Цезарь принял сторону аналогистов; он не допускал, однако, произвольных новообразований во имя «аналогии» и предлагал придерживаться того единообразия, которое уже достигнуто в обиходной речи. Редкие и необычные слова, архаизмы и неологизмы, грамматические формы, отклоняющиеся от единообразного типа, — все это должно быть устранено из языка. «Отбор слов — начало всякого красноречия». Цезарь выступает таким образом в защиту простого, но «чистого» языка, заходя гораздо дальше в своих пуристических требованиях, чем Цицерон. Древние называли такой стиль «изящным» и находили, что Цезарь достиг «удивительного изящества речи, к которому он особенно стремился» (Квинтилиан).

Сохранились два произведения Цезаря — «Записки о галльской войне» и «Записки о гражданской войне». «Записки о галльской войне» повествуют в семи книгах о военных операциях автора в Галлии, которую он покорил и присоединил к римскому государству, и об его экспедициях в Германию и Британию. Каждая книга посвящена событиям одного года, и «Записки» в целом охватывают 58 — 52 гг. до н. э. Изложение отличается чрезвычайной простотой и на первый взгляд может показаться безыскусственным, но безыскусственность эта вполне сознательна. Произведение преследует апологетические цели. Деятельность Цезаря в Галлии вызывала многочисленные нарекания, и его политические противники пользовались этим для того, чтобы восстановить против него общественное мнение. «Записки» должны были оправдать действия автора. В строго обдуманном изложении читателю внушается мысль, что война в Галлии была направлена исключительно на защиту законных интересов Рима и союзных с ним племен. Целесообразность своих операций Цезарь обосновывает простыми и ясными доводами, умело приноровленными к уровню политических и религиозных представлений среднего римлянина, для которого страны, лежащие к северу, составляли совершенно неведомый еще мир. В отношении фактической стороны повествования Цезарь старается избежать прямой лжи, но часто действует методом умолчания. О неудачах, о нарушениях общепринятых в древности норм международного права он вовсе не упоминает или говорит глухими намеками, понятными лишь при очень внимательном чтении. Личность Цезаря выступает при этом, конечно, в весьма привлекательном свете: он — прекрасный военачальник, энергичный, мужественный, быстро разбирающийся в самых трудных положениях, внимательный к подчиненным; вместе с тем он — кроткий, снисходительный человек, который лишь изредка оказывается вынужденным применить суровые меры по отношению к вероломному неприятелю. Деловой тон рассчитан на то, чтобы создать у читателя впечатление полной объективности. С этой же целью выбрана литературная форма «записок». «Записками» (соmmentarii) назывались произведения, не претендующие на художественную отделку, собрания сырого материала без всяких реторических прикрас. О себе автор все время говорит в третьем лице. Лишь изредка, например в заключительной части труда, когда изображается падение Алезии, последнего оплота галльской независимости, Цезарь позволяет себе перейти на более приподнятый стилистический тон. Но при всей своей нарочитой простоте четкое и конкретное изложение «Записок» свидетельствует о литературном искусстве Цезаря, об его умении изобразить немногими штрихами существенные черты каждой ситуации. Большой исторический интерес представляют картины общественного строя галлов и германцев; они использованы Энгельсом в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» для характеристики родового общества. В настоящее время труд Цезаря служит обычно одним из первых подлинных памятников, к чтению которых приступают при обучении латинскому языку; эта роль «школьного» текста выпала на долю «Записок», благодаря необычайной чистоте, легкости и правильности их языка и исторической значительности содержания, поскольку они представляют собой древнейший литературный памятник для истории трех стран — Германии, Франции и Англии.

Еще более явственно выступают апологетические цели в следующем произведении Цезаря, в «Записках о гражданской войне». Изложение ведется в том же стиле, что и в первых «Записках», оно должно убедить читателя в том, что гражданская война произошла исключительно по вине противников Цезаря и что он сам все время имел мирные намерения и только защищал попранные права республики и народа. Над этим трудом Цезарь работал в последний год своей жизни и не закончил его, успев описать лишь события 49 — 48 гг.

Мемуары Цезаря были продолжены его боевыми соратниками. Авл Гиртий присоединил к семи книгам о галльской войне восьмую, посвященную военным действиям в 51 — 50 гг., и заполнил таким образом пробел между повествованием первых и вторых «Записок». Продолжением «Записок о гражданской войне» служат анонимные трактаты «Об александрийской войне», «Об африканской войне» и «Об испанской войне» (возможно, что первый из этих трех трактатов составлен тем же Гиртием).

К сотрудникам Цезаря принадлежал одно время и Гай Саллюстий Крисп (около 86 — 35 гг.). Уроженец маленького сабинского городка, человек незнатный и небогатый, Саллюстий с молодых лет стремился к политической карьере и начал ее в рядах «народной» партии, как противник сенатской аристократии и в частности Цицерона. В 50 г. он был исключен из сената под предлогом недостойной жизни, и это обстоятельство еще более сблизило его с цезарианцами. В памфлете «Послание к Цезарю о государстве» Саллюстий призывает Цезаря возглавить борьбу против «клики нобилитета» ради «освобождения римского плебса от тяжелого рабства» и набрасывает проект реформы римского государственного строя.

Саллюстий отнюдь не сочувствует демократии и боится обезземеленных масс, развращенных безделием и праздностью. Он — сторонник господства сената, но на расширенной социальной базе, с привлечением среднезажиточных слоев к командным постам республики. Деклассированность плебса и бездарность плутократов, монополизирующих магистратуры и закрывающих доступ к ним для талантливых выходцев из других слоев, — исходные моменты критики существующего порядка у Саллюстия. Она получает, однако, и философское обоснование в противопоставлении «корыстолюбия» и «доблести»; следуя Платону, Саллюстий изображает эту антитезу как проявление извечного дуализма духа и тела. Корыстолюбие — злейший враг духа, и Саллюстий обращается к Цезарю с призывом «уничтожить вес денег»; конкретное содержание борьбы с плутократией сводится, впрочем, всего лишь к требованию устранить монополию богачей на государственные и судебные должности. Богатство не должно быть соперником доблести; к богатствам, «приобретенным доблестью», автор «Послания» относится вполне положительно. Прорыв кастовой замкнутости нобилитета, обеспечение политического влияния средних слоев, а, с другой стороны, нейтрализация римского пролетариата и устранение его от политической борьбы, — таковы основные линии реформы, осуществления которой Саллюстий ожидает от Цезаря.

Гражданскую войну Саллюстий проделал в войсках Цезаря. Возвращенный в сенат, он получил должность претора, а в 46 г. был назначен правителем провинции Африки. Деятельность его на этом посту сопровождалась не меньшими вымогательствами, чем управление других римских наместников, и Саллюстий вернулся в Рим с огромными богатствами, которые он, надо полагать, относил к категории «приобретенных доблестью». Политика Цезаря, однако, разо-

чаровала его. Цезарь не склонен был опираться на те промежуточные слои, о которых заботился Саллюстий; с другой стороны, Саллюстий оставался республиканцем и относился с недоверием к монархическим стремлениям Цезаря. Памятником этой растерянности является новое «Послание» к Цезарю, полное общих фраз и туманных намеков, но не дающее уже конкретных политических предложений. После смерти Цезаря Саллюстий не примкнул ни к одной из боровшихся сторон. Он предпочел отойти от непосредственного участия в государственной жизни и в уединении приобретенных им роскошных вилл и парков посвятил себя историографической работе. Это решение свое Саллюстий мотивирует тем, что в государственной жизни Рима уже не осталось места для «доблести», между тем как деятельностью историка он может принести пользу гражданам.

Саллюстий заверяет читателей в полном беспристрастии своего изложения и охотно принимает позу неподкупного судьи и строгого моралиста. «Дух мой, — говорит он, — свободен от надежд и опасений отдельных политических партий». Такая претензия на «беспартийность» основательна лишь в том смысле, что пессимистически настроенный автор не щадит ни одной из враждующих группировок. В действительности, однако, все его труды проникнуты единой политической тенденцией: он выступает как беспощадный обличитель римского нобилитета. Вместе с тем Саллюстий — серьезный писатель с философским уклоном. В его исторических произведениях задания художественного и публицистического порядка переплетаются со стремлением осмыслить ход римской истории и объяснить причины разложения (республики. Напряженный драматизм, характерный для эллинистической историографии, соединяется у него с торжественной и строгой формой изложения, ориентированной на стиль Фукидида, и с попытками философских обобщений в духе философа и историка начала I в. Посидония (стр. 237).

Свою историографическую деятельность Саллюстий начал с отдельных монографий. К этому виду исторического повествования античность предъявляла особые художественные требования. Здесь нужно было не столько последовательное изложение, сколько концентрация вокруг одного события, по возможности с единой центральной фигурой, с волнующим ходом действия и интересным финалом. Первая монография Саллюстия — «Заговор Катилины» (или «Война с Катилиной») — посвящена событиям недавнего прошлого. Центральная фигура — Катилина. Изложение открывается его характеристикой и завершается рассказом о его героической гибели. Но Катилина подан на фоне разложения римского общества, как продукт этого разложения. В стиле историко-философского обобщения Саллюстий дает схематический обзор римской истории, пользуясь теорией Платона о процессе постепенного ухудшения совершенного государства. Идеальный строй древнего Рима стал вырождаться после победы над Карфагеном благодаря росту честолюбия, а затем корыстолюбия. Последняя ступень вырождения — появление тиранов, и Саллюстий рисует Катилину в чертах, напоминающих образ тирана в «Государстве» Платона. Разложение охватило все слои римского общества, но корень зла в господстве плутократической олигархии. Из среды развращенного нобилитета вышел и Катилина. Наряду с изображением фона, перед читателем встают и отдельные образы. Для этой цели служат речи, письма, мастерские прямые характери-

стики. Этапы заговора развертываются как акты драмы, с несколькими основными персонажами. Фигура несимпатичного автору Цицерона оставлена без яркого освещения; в наиболее сильные моменты повествования у Саллюстия выступают другие лица. С особенным вниманием останавливается он на образах двух деятелей, которых он считает самыми замечательными своими современниками, Цезаря и Катона Младшего, «мужей, наделенных великой доблестью, но различных по характеру». Сравнительная характеристика этих двух фигур — одна из лучших страниц монографии Саллюстия. Она построена так, что каждому из антагонистов приписаны те достоинства, которых не хватало другому. Высоким качеством Цезаря, как деятеля, организатора, вождя, противопоставлена непреклонная моральная твердость Катона. Отсутствие моральной твердости — тот упрек, который Саллюстий, таким образом, бросает своему былому кумиру. Собственные мысли автор вкладывает уже в уста республиканца Катона, а не Цезаря. Тем не менее Саллюстий старается выгородить Цезаря, которого обвиняли в тайном содействии движению Катилины. Возможно, что монография о «Заговоре Катилины» содержит полемику с не дошедшими до нас мемуарами Цицерона, выпущенными после его смерти, в которых излагалась закулисная сторона событий 63 г. Во всяком случае, изложение Саллюстия резко окрашено субъективными симпатиями и не свободно от фактических передержек, хотя автор старается показать свое беспристрастие и воздать должное даже ненавистному Катилине.

В несколько более отдаленное прошлое уводит вторая монография — «Югуртинская война». Обосновывая выбор темы, Саллюстий указывает, что «тогда впервые началась борьба с высокомерием нобилитета». Действительно, скандальное поведение аристократических деятелей в борьбе с нумидийским царем Югуртой, длившейся от 111 по 106 г., было удобным материалом для показа беззакония, корыстолюбия и продажности римской знати. Ход войны излагается в связи с борьбой партий в Риме. Нобилитет даже в лице своего лучшего представителя, неподкупного, но высокомерного Метелла, оказался неспособным завершить войну; подлинным героем римского народа является демократический полководец Марий. По приемам художественного построения вторая монография близко напоминает первую. Любопытно, однако, что Саллюстий разуверился в своей схеме развития римского общества. Об идеальном строе древнего Рима больше не говорится. Гражданский мир в период, предшествующий разрушению Карфагена, истолковывается уже как результат страха перед внешним врагом. Во II в. некоторые представители нобилитета высказывались за сохранение Карфагена, как пугала, сдерживающего классовую борьбу в Риме; эту идею благотворности «страха перед пунийцами» перенимает теперь Саллюстий.

Обеим монографиям предпосланы философские вступления, в которых автор изъясняет свои взгляды на дуализм духовного и телесного. Преобладание телесного начала обрекает человека на зависимость от внешних условий, делает его жертвой случая. Человек духа, — а таким должен быть истинный государственный деятель, — поднимается над случайностями и управляет ими.

Последнее произведение Саллюстия — «История»; это уже не монография, а последовательное изложение римской истории за определенный период времени. Античные историки нередко начинали свое повествование с того момента, до которого был доведен труд какого-либо из видных предшественников (ср. стр. 175 о «Греческой истории» Ксенофонта). Так поступил и Саллюстий. Он начал со смерти Суллы (78 г.), на которой закончил свое изложение историк Сисенна, и выпустил пять книг, охватывающих 78 — 67 гг. Труд этот полностью не сохранился; от него дошли только выборки речей и писем, пересказы и фрагменты. Саллюстий не скрывает уже от себя классовой борьбы в древнем Риме. Римская история представляется ему теперь в виде нескончаемых раздоров между плебсом и знатью, лишь изредка затухающих в моменты внешней опасности. В раздорах этих он видит проявление дурных свойств человеческой «природы», взгляд на которую становится все более мрачным и пессимистическим. Новый сдвиг в миросозерцании Саллюстия вызван был, вероятно, развертыванием гражданских войн после убийства Цезаря и правлением «второго триумвирата».

Произведения Саллюстия — выдающиеся памятники античной историографии. Вдумчивый и самостоятельный историк, стремящийся к осмыслению событий, отличный мастер художественного портрета, Саллюстий вместе с тем является своеобразным стилистом. Как и все аттикисты, он отходит от гармонического периода Цицерона и от ритмизованной речи; сжатый, сильный, несколько архаизованный язык, с лексическими заимствованиями у Катона Старшего, вполне соответствует усвоенной автором позе непреклонного моралиста. Но эта «саллюстианская краткость», вошедшая в поговорку, отнюдь не чуждается реторического пафоса и вся испещрена эффектными противопоставлениями. Аристократическая историография пыталась дискредитировать Саллюстия, ссылаясь на явное расхождение между словом и делом у обличителя алчности, вывезшего огромное состояние из разграбленной им провинции; литературные достоинства произведений Саллюстия не вызывали, однако, сомнений, и реторическая школа признавала его одним из классиков латинской прозы, своего рода Фукидидом римского историографического стиля. Под значительным влиянием Саллюстия сформировался впоследствии стиль другого замечательного римского историка — Тацита (стр. 469 — 470).

Гораздо более популярный характер имела деятельность Корнелия Непота (родился, вероятно, в конце II в., умер после 32 г.), автора многочисленных исторических книг для легкого чтения. Так, он скомпилировал для римской публики «Хронику» в трех книгах, краткое изложение всеобщей истории, в той мере, в какой она была известна античным ученым. Сохранилась часть его труда «О знаменитых людях» — ряд биографий иностранных полководцев и две биографии римских историков, Катона и известного нам по переписке с Цицероном финансиста Аттика (стр. 337), составившего несколько монографий по хронологии и генеалогии. Рассчитанные на занимательное чтение, биографии эти не утомляют читателя подробностями. Это — коротенькие жизнеописания, с приведением мелких черт и анекдотов, характеризующих изображаемое лицо, с разъяснениями иноземных нравов для широкой публики и с нехитрыми моралистическими размышлениями. Автор не скупится на прикрасы, на похвалы и порицания. Попадаются исторические ошибки, даже грубые: в биографии Мильтиада спутаны, например, два носителя этого имени и соединены в одно биографическое целое. Стиль Непота может служить образцом среднего уровня римской прозы классического периода, и в силу своей легкости Непот использовался в школе Нового времени как автор для первоначального латинского чтения; более взыскательным художественным требованиям стиль Непота не удовлетворяет.

5. Лукреций

Как уже приходилось указывать (стр. 321), одним из симптомов распада полисной идеологии в Риме было распространение эпикуpейской философии. О значительности эпикурейской пропаганды свидетельствует уже то обстоятельство, что эпикурейцы были первой философской школой, которая развила литературную деятельность на латинском языке, обращаясь, таким образом, к более широкой аудитории. Верные принципам школы, эпикурейцы писали просто, без реторики и без претензий на художественное изложение.

Когда Цицерон приступал к философским работам, по-латыни имелся уже ряд эпикурейских произведений, а философия Эпикура насчитывала многих видных сторонников, которых привлекала к себе та или иная сторона учения. Для дельцов из всаднического сословия, уклонявшихся от государственных должностей для того, чтобы не стеснять свободу своих финансовых операций, эпикуреизм был удобной ширмой, «философским» обоснованием отказа от политической деятельности (Тит Помпоний Аттик); ясный ум Цезаря тяготел к материалистической философии, последовательно отвергавшей суеверия и предрассудки, с которыми склонны были заигрывать другие философские школы; но особенно охотно искали успокоения в эпикурейской «безмятежности» образованные представители средних слоев, утомленные гражданской войной и бесперспективностью политической борьбы.

Центром эпикуреизма в Италии была полугреческая Кампания. Около Неаполя находилась школа Сирона, одного из виднейших пропагандистов эпикурейского учения в 50 — 40 гг. I в. В Кампании и Риме развертывалась продуктивная литературная деятельность греческого поэта и философа Филодема (стр. 229). Через школу Сирона и Филодема прошли многие представители римской литературы времени перехода к империи, в том числе будущий корифей римской поэзии Вергилий, может быть также и Гораций. При раскопках в Геркулануме, засыпанном вместе с Помпеями лавой во время извержения Везувия в 79 г. н. э., была обнаружена целая эпикурейская библиотека — большое количество обугленных, далеко еще не дешифрированных свитков, — материальный памятник кампанского эпикуреизма.

В Риме эпикуреизм нашел своего поэта. Это был Тит Лукреций Кар (родился около 98 г., умер в 55 г.), автор замечательной поэмы «О природе» (или, как обычно переводят, калькируя латинское заглавие, «О природе вещей» — «De rerum natura»).

Биографические сведения о Лукреции чрезвычайно скудны. Мы ничего не знаем о его происхождении, образовании, о жизненном пути, о связях с другими представителями эпикурейского учения. По не вполне достоверному сообщению в хронике христианского писателя Иеронима Лукреций страдал периодическими припадками безумия, вызванными будто бы «любовным напитком», и кончил жизнь самоубийством; поэма его, не получившая окончательной отделки, была издана затем Цицероном. Автор предполагал посвятить свое произведение одному из представителей знатного рода Меммиев, но посвящение это проведено не во всех частях поэмы: Лукреций либо не довел своего плана до конца, либо отказался от первоначального намерения. Поэма была выпущена в свет с многочисленными следами своей незаконченности, с повторениями, несглаженностями и пробелами изложения.

Выбирая для философского трактата форму дидактической поэмы, Лукреций возобновляет просветительную традицию Энния (стр. 306), восходящую в свою очередь к философским поэмам древних сицилийцев (стр. 95). Для последователя Эпикура стихотворная форма изложения является несколько неожиданной. Сам Лукреций пытается оправдать ее потребностями популяризации:

Поскольку учение наше Непосвященным всегда представляется слишком суровым И ненавистно оно толпе, то хотел я представить Это ученье тебе в сладкозвучных стихах пиэрийских, Как бы приправив его поэзии сладостным медом.

Но в действительности поэма Лукреция отнюдь не является только философским трактатом, переложенным в стихи и «приправленным» поэзией. Это — подлинное художественное произведение, открывающее своим четким и конкретным видением мира новую страницу в античной литературе и исполненное высокого пафоса. Лукреций выступает не как ученый теоретик, а как просветитель, страстный борец с религией и ее суевериями, провозвестник научно-материалистического миросозерцания. Освободить человечество от гнета тяготеющих над ним предрассудков, от страха перед богами и смертью — такова задача поэмы Лукреция. Предметом своего изложения он берет не этику «наслаждения» и «безмятежности», конечную цель всей философии Эпикура, а естественно-научную часть системы, направленную 'против веры в божественное управление миром и в загробную жизнь. Как мы знаем (стр. 193), учение Эпикура формально не является атеистическим. Боги существуют, но ведут блаженную жизнь в «межмировых пространствах» и не имеют никакого отношения к мировому процессу, совершающемуся по механическим законам. Эту же точку зрения принимает Лукреций. О политических событиях своего времени Лукреций никогда не упоминает, предпочитая уноситься 'мыслью в прошлое, особенно в эпоху второй Пунической войны, прославленной поэтическим дарованием Энния. Ничем не выражает он также своего отношения к актуальной политической борьбе. Этот эпикурейский индифферентизм коренится, однако, в глубокой неудовлетворенности настоящим. Лукреций говорит о современности только в общих выражениях, но по мрачности тона они не уступают уже известным нам, хотя и несколько более поздним зарисовкам Саллюстия. Алчность, борьба честолюбии, жажда власти, готовность к любым преступлениям и бесцельному кровопролитию — характерные черты современного общества в изображении Лукреция. Просветительская философия Эпикура, материалистичная в истолковании природы, оставалась глубоко идеалистичной по отношению к общественным явлениям. Источник социального зла Лукреций усматривает в ложных мнениях людей, а самым опасным из ложных мнений представляется ему страх перед смертью, вытекающий из религиозных представлений о загробной жизни души. Согласно Эпикуру, люди гоняются за богатством, почестями и прочими мнимыми благами из-за боязни лишений, а боязнь лишений есть не что иное, как смягченная форма страха перед смертью. Преодоление этого страха на основе материалистического объяснения природы должно устранить источник ненужных стремлений и мелких страстей и открыть перед людьми перспективу безмятежной жизни.

Поэма составлена в гексаметрах. Она состоит из шести книг, и каждая открывается особым вступлением. Наиболее развернуто вступление первой книги, имеющее характер введения к поэме в целом. Для прочности поэтических традиций в античной литературе чрезвычайно показателен тот факт, что поэт, ставящий себе целью опровергнуть 'представления о божественном управлении миром, не счел возможным обойтись без традиционного обращения к божеству в начале произведения. В качестве божества-покровителя поэмы о природе Лукреций избрал Венеру, которую он прославляет с большим воодушевлением, как зиждительную силу мира; выбор этот тем более был уместен, что Венера являлась фамильным божеством адресата поэмы Меммия. Но немедленно же после этого обращения поэт возвещает об антирелигиозной установке своего произведения.

Безобразно влачилась

Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом,пока

Эпикур не раскрыл всех тайн природы.

Так в свою очередь днесь религия нашей пятою

Попрана, нас же самих победа возносит до неба.

Религия — источник не только заблуждений, но и всевозможных преступлений; она — мрак, «потемки души», которые должны быть рассеяны с помощью яркого света, возженного учением Эпикура.

Лукреций последовательно развертывает механистическую картину мира, разработанную античной материалистической мыслью. С гордым пафосом познанной закономерности природы он устанавливает основной принцип исследования:

Из ничего не творится ничто.

Материя извечна и не разрушима. По естественным законам, без всякого участия богов, одни предметы сменяются другими в вечном обращении природы.

Словом, не гибнет ничто, что как будто совсем погибает, Так как природа всегда порождает одно из другого И ничему не дает без смерти другого родиться.

Бесконечное количество невидимых малых телец, атомов, и безграничное пустое пространство исчерпывают природу; никакой третьей сущности, помимо материи и пустоты, в природе нет.

Во второй книге разъясняется, каким образом из вечного движения первичных тел, атомов, возникает многообразие мира и его постоянное обновление. Каждая вещь, доступная нашему восприятию, представляет собой сочетание разнородных атомов, но сочетания эти не вечны: вечны только первичные тела. Рождается и гибнет бесконечное количество миров, среди которых наша земля и наше небо составляют лишь единицу в бесчисленном множестве. И уже наблюдаются признаки постарения нашего мира, земля начинает истощаться:

И уже пахарь-старик, головою качая, со вздохом

Чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы.

Если же с прошлым начнет настоящее сравнивать время,

То постоянно тогда восхваляет родителей долю.

И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы,

Век, злополучный, клянет и на время он сетует горько

И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный,

В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым,

Хоть и земельный надел был в то время значительно меньше,

Не понимая, что все дряхлеет и мало помалу,

Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу.

Излагая учение о множественности миров и их неизбежной гибели, Лукреций подчеркивает новизну этих мыслей по сравнению с общепринятыми представлениями. Действительно, для обыденного античного сознания и даже для ряда философских теорий небесные светила были высшими существами божественного порядка, и приравнивание их к смертным созданиям являлось революционной идеей. Но Лукрецяй, по-видимому, даже не сознает всей революционности этого учения, как удара по привычному антропоцентризму, по взгляду на человека, как на центр мироздания.

Третья книга содержит учение о душе и духе. Лукреций различает «душу», как центр жизни, и «дух» («ум»), местопребывание сознания, но указывает на их теснейшую взаимосвязь. Античный материализм признает душу и дух реальностями и старается вскрыть их материальную природу как частей человеческого тела. Они рождаются вместе с нашим телом и вместе с ним умирают. Опровержение религиозных представлений о загробной жизни — чрезвычайно существенный момент для Лукреция, и поэт останавливается на нем с большой подробностью, как бы желая подавить ожидаемое сопротивление читателя огромным количеством разнообразных аргументов. В заключительной части третьей книги автор подходит к центральному пункту всего учения: если душа умирает вместе с телом и никаких ощущений после смерти уже не будет, то смерть не имеет к нам никакого отношения; пока мы живы, нет смерти, когда наступает смерть, нет нас. Страх перед смертью вызван грубыми суевериями, непониманием законов природы, неуменьем использовать жизнь и уйти от нее наподобие гостя, насытившегося пиршеством. Запас вещества, составляющего наше тело и душу, нужен для грядущих поколений, и сознание того, что на фоне вечной жизни природы отдельные предметы неизбежно являются преходящими, составляет первую предпосылку для достижения философской «безмятежности».

Четвертая книга дает объяснение ощущений и восприятии, исходя из учения об атомах, которые отделяются от тел и проникают в наши органы чувств. В конце книги разбирается вопрос о любви. Эпикуреизм вполне последовательно осуждал бурную страсть, нарушающую покой души и создающую ложные представления о мнимых достоинствах любимой; Лукреций всецело следует учению своей школы, внося, однако, элемент острой горечи в изображение бесплодных томлений влюбленного.

Пятая книга посвящена происхождению нашего мира. В полемике с теориями целесообразности мироздания подчеркиваются несовершенства, устраняющие мысль об участии сознательных божественных сил в сотворении мира. Переходя к процессу возникновения живых существ, Лукреций приписывает их создание богатству жизненных семян в молодой земле. Земля сотворила многочисленные породы животных, но далеко не все оказывались приспособленными к жизни и к продолжению рода. Последний раздел книги — история культуры. Человеческая культура молода и еще совершенствуется. Движущая сила ее развития — «нужда», потребность; человек учится искусствам у природы, используя при этом свои природные задатки. Так, естественные крики легли в основу языка:

Все это людям нужда указала, и разум пытливый

Этому их научил в движенья вперед постепенном.

Лукреций рисует звероподобную жизнь «лесного племени землеродных людей» и наступивший затем рост материальной культуры, развитие общественных установлении — семьи, общины, царской власти, собственности, законов. Но отношение эпикурейца к культуре — двойственное. Не создавая себе никаких иллюзий об условиях жизни первобытных людей, он видит в культуре не один только «прогресс». Алчность, честолюбие, властолюбие, все это отрицательные стороны культуры. Если первобытные люди часто гибли от недостатка пищи, то мы гибнем теперь от излишнего ее изобилия; первобытные люди, бродя в одиночку, часто становились добычей диких зверей,

Но не губила зато под знаменами тысяч народа

Битва лишь за день одна.

Величайшей ошибкой человечества является, наконец, религия. Она возникла под влиянием сновидений, ложно понятого наблюдения закономерностей природы и страха перед ее непонятными явлениями.

Естественно-научное объяснение таких явлений, кажущихся непонятными и страшными, дается в шестой книге. Здесь идет речь о громе, молнии и других метеорологических процессах, о землетрясениях и извержениях вулканов, о действии магнита, о редких явлениях природы, наконец, о болезнях и эпидемиях; ярким описанием чумы в Афинах, основанным на сообщении Фукидида (ср. стр. 173), заканчивается текст поэмы. Изложение натурфилософии Эпикура доведено, по существу, до конца; не хватает только формального заключения, которого автор, по-видимому, не успел написать.

Лукреций не был творцом тех идей, которые он с такой силой и страстностью запечатлел в своем произведении. Он только излагал учение Эпикура, в свою очередь переработавшего созданную Демокритом систему механистического материализма. Как все приверженцы Эпикура, он почти боготворил своего учителя, прославляя его во вступлениях к нескольким книгам своей поэмы. «Эпикур... есть величайший греческий просветитель, и ему подобает похвала Лукреция», замечает по этому поводу Маркс.[1] Но судьба литературного наследия великих античных материалистов сложилась таким образом, что от Демокрита не дошло ничего цельного, а от Эпикура — очень мало; единственное более или менее полное изложение эпикурейской физики сохранилось в поэме Лукреция, и она послужила важнейшим источником для освоения наследия античного материализма в новой науке и философии со времени Во3|рождения. Принцип ненарушимости законов природы, независимых от каких-либо божественных сил, устранение телеологических толкований, вечность и неразрушимость материи, атомистическая концепция, множественность миров, единство физического и психического, выживание приспособленного, принцип развития в истории культуры — все это лишь основные, наиболее, значительные моменты наследия античной мысли, получившие выражение в поэме «О природе».

Но Лукреций ие только философ, он — поэт, «свежий, смелый, поэтический властитель мира», по выражению Маркса.[2] Характер темы требовал строгого и точного стиля философской аргументации. И, вместе с тем, произведение Лукреция отличается огромной силой поэтического изображения. Эта сила проявляется не только тогда, когда автору по ходу изложения нужны картины мощных явлений природы, но и в иллюстрациях, которыми он сопровождает отвлеченные положения. Так, движение атомов поясняется образом пылинок:

Вот посмотри: всякий раз, когда солнечный свет проникает

В наши жилища и мрак прорезает своими лучами,

Множество маленьких тел в пустоте, ты увидишь, мелькая

Мечутся взад и вперед в. лучистом сиянии света;

Будто бы в вечной борьбе они бьются в сраженьях и битвах,

В схватки бросаются вдруг по отрядам, не зная покоя,

Или сходясь, или врозь беспрерывно опять разлетаясь.

Можешь из этого ты уяснить себе, как неустанно

Первоначала вещей в пустоте необъятной метутся.

Механика бесконечно малых тел получает чувственную конкретность в образах видимого мира. А для того чтобы объяснить, почему совокупность движущихся атомов представляется нам находящейся в покое, Лукреций дает полные движения картины резвящихся стад или военных маневров, которые представляются, однако, отдаленному наблюдателю одним оплошным неподвижным пятном. Очень возможно, что те или иные положения античной атомистической физики сами возникли на основе подобных чувственных образов, но, с другой стороны, необходимость иллюстрировать отвлеченные принципы заставляет Лукреция по-новому глядеть на мир, подмечать детали и, устраняя привычные в античной поэзии мифологические ассоциации, давать природные явления в новом художественном синтезе. Весеннее опьянение природы и буря на море, движение облаков и порывы ветра, восход солнца и полет птиц, ярость диких зверей и Неутешная скорбь телки о потерянном детеныше, колыхание полога, натянутого над театральным помещением, и исступленные оргии жрецов Кибелы — все это привлекает внимание Лукреция, и для всего этого он находит яркие и свежие краски.

Рядом с остротой поэтического зрения — сила темперамента и глубина чувства. Рассуждения Лукреция одушевлены горячей убежденностью в победе разума над суевериями и проникнуты ликующим пафосом. Картины бесконечных миров и вечного движения вещества создают атмосферу величественного подъема:

...разбегаются страхи души, расступаются стены

Мира, и вижу я ход вещей в бесконечном пространстве.

* * *

Все это некий восторг поселяет в меня и священный

Ужас.

Уже античная критика отмечала «возвышенный» характер поэмы «О природе». Это ее основной, но не единственный тон. Для Лукреция, как и для многих других римских эпикурейцев конца республики, уход в «прочные светлые храмы, воздвигнутые учением мудрецов», был бегством из остро ощущаемого социального тупика. Мы найдем у него и горькую усмешку сатирика и скорбную, иногда болезненную чувствительность. Философ безмятежности обнаруживает склонность к тревожным, волнующим, даже мучительным образам и в конце шестой книги, описывая «афинскую чуму, дает потрясающее изображение человеческой немощи.

Как писатель, Лукреций стоял в стороне от новых течений в римской поэзии. Архаист и поклонник Энния, он пишет в старинном стиле, с длинными фразами, не чуждаясь ни «гомеризмов» в эпитетах и сравнениях, ни древнеримских звуковых повторов. Архаизующий язык придаёт поэме известный характер торжественности. Поэтическое изложение эпикурейской физики было нелегким делом, и Лукреций нередко жалуется на «бедность родного языка», на отсутствие в нем необходимых терминов для выражения философских понятий.

Несмотря на трудность содержания, художественные достоинства поэмы «О природе» обеспечили ей в античности полное признание. Поэты следующего поколения учились у Лукреция искусству сочетать художественное видение мира с философской содержательностью; его часто цитировали, изучали, составляли к нему комментарии. Даже христианские авторы, при всей своей враждебности к «безбожному» учению Эпикура, пользовались материалами Лукреция для полемики с античной религией и для естественнонаучных объяснений. Знакомство с Лукрецием не прерывалось до каролингских времен и обеспечило сохранность поэмы в рукописях IX в. В более позднее средневековье Лукреций был забыт и заново «открыт» лишь в XV в. Гуманистов он интересовал по преимуществу, как художник слова; антирелигиозная установка его вызывала многочисленные нарекания со стороны представителей церкви, и вплоть до XVIII в. изданиям поэмы предпосылалось предисловие, «апология», оправдывавшая печатание атеистического произведения его литературной ценностью. Однако уже с конца XVI в. развитие науки возобновило традицию античного материализма. Лукрецием увлекался Джордано Бруно, вновь выдвинувший учение о бесконечности вселенной и множественности миров.

Еще более повысился интерес к содержанию поэмы Лукреция с возрождением атомизма в XVII в. (Бэкон, особенно Гассенди), а в эпоху материализма XVIII в. Лукреций сделался одним из любимейших античных авторов.