Юлиус Эвола Julius Evola оседлать тигра

Вид материала

Документы

Содержание 16. Двойной аспект безымянности 17. Процессы разрушения и освобождения в новом реализме

Подобный материал:

• Юлиус Эвола Фашизм: критика справа Эвола юлиус. Фашизм: критика справа, 4763.58kb.
• Юлиус Эвола Фашизм: критика справа Эвола юлиус. Фашизм: критика справа, 4763.7kb.
• Декларация Глав Правительств о сохранении тигра, 187.38kb.
• Соната для фортепиано, ля минор,, 87.15kb.
• Субстратні явища в історії мов, 186.31kb.
• Тема: Жизнь хозяина Уссурийской тайги под угрозой!, 208.02kb.
• Закон есть закон, 1431.22kb.
• Nat Geo Wild Margarita Sanz Тел.: +44 20 7751 7690, 1090.18kb.
• Древние цивилизации, 89.49kb.
• А. Барбараш, 618.74kb.

16. Двойной аспект безымянности


Теперь на примере проблемы личности и ин­дивидуума в современном мире рассмотрим, каким образом можно применить установлен­ные нами в предыдущей главе принципы к бо­лее конкретной области.

Сегодня многие оплакивают «кризис лично­сти» и встают в позу защитников западной ци­вилизации, взывая к «ценностям личности», каковые они считают одним из важнейших эле­ментов европейской традиции.

Чтобы правильно разобраться в этой про­блеме, недостаточно ограничиться привычны­ми нападками на коллективизм, механистич­ность, стандартизацию и бездуховность совре­менной жизни. Прежде всего следовало бы чётко уяснить, что, собственно говоря, нужда­ется в защите и спасении. Но современные ин­теллектуалы, принимающие близко к сердцу «защиту личности», не дают никакого удовле­творительного ответа на данный вопрос, поскольку сами они привязаны к тому, что мы на­звали режимом остаточных форм (см. гл. 1), и почти все без исключения склонны мыслить и оценивать происходящее согласно категориям либерализма, естественного права или гума­низма.

Между тем правильной отправной точкой, напротив, должно стать различие, существую­щее между понятиями личность и индивиду­ум. Понятие индивидуума в узком смысле сво­дится к представлению об абстрактной, бес­форменной, чисто количественной единице. Как таковой индивидуум не обладает качест­вом, и следовательно, ничем, что действитель­но отличало бы его от других. Только рассмат­ривая человека в качестве простого индиви­дуума, допустимо говорить о равенстве всех людей, приписывать им равные права и обязан­ности и признавать за ними равное «достоинст­во», присущее каждому как «человеческому существу» (понятие «человеческое существо» является не чем иным, как «облагороженной» переделкой понятия индивидуума). С социаль­ной точки зрения это определяет экзистенци­альный уровень, свойственный «естественно­му праву», либерализму, индивидуализму и аб­солютной демократии. Один из основных и наиболее очевидных аспектов современного упадка связан именно с наступлением индивидуализма, ставшим результатом краха и разру­шения прежних органических и иерархиче­ских традиционных структур, на смену кото­рым в качестве первичного элемента общест­венного устройства пришло атомистическое множество индивидуумов в мире количества, то есть масса.

Однако «защита личности», строящаяся на индивидуалистических предпосылках, абсурд­на и бессмысленна. Нелогично выступать про­тив мира масс и количества, закрывая глаза на то, что именно индивидуализм привёл к появ­лению этого мира, ставшего естественным ре­зультатом одного из вышеупомянутых процес­сов «освобождения» человека, который исто­рически завершился разворотом в прямо про­тивоположном направлении. В нашу эпоху этот процесс приобрёл отныне необратимый характер.

Сказанное относится не только к социаль­ной сфере, но и к самой области культуры. Ана­логичное состояние дел в этой области не столь бросается в глаза лишь потому, что она оставалась в некотором роде изолированной, закрытой от влияния великих сил, действую­щих в современном мире. Однако, хотя здесь и не имеет смысла говорить об атомистическом индивидуализме, сама идея личности всегда остаётся связанной с субъективностью, зиждущейся на индивидууме, где скудность или пол­ное отсутствие духовной основы прикрыты ли­тературным или художественным талантом, интеллектуализмом и наносной оригинально­стью или творческой силой, лишенной какого-либо глубокого значения.

Действительно, на Западе был заключён не­кий тайный сговор между индивидуализмом, субъективизмом и «личностью», восходящий ко временам Возрождения, целью которого было так называемое «открытие человека», воспетое антитрадиционной историографией, либо умалчивающей о неизбежной изнанке этого открытия — то есть об относительно соз­нательном и полном разрыве с трансцендент­ным измерением,— либо оценивающей по­следнее положительным образом. Весь блеск и могущество «творческого духа» того времени не должны скрыть от наших глаз подлинного значения этой главенствующей тенденции. Шюон прекрасно описывает то, как на самом деле обстояли дела в этой области в рассматри­ваемый период: «С человеческой точки зрения отдельные мастера эпохи Возрождения дейст­вительно обладают величием, но это величие оборачивается ничтожеством перед величием сакрального. В сакральном гений как бы скрыт; преобладающим является безличный, необъ­ятный, таинственный дух. Произведение сакрального искусства овеяно дыханием беско­нечности, несёт на себе печать абсолюта. Ин­дивидуальный талант подчинён ему; он слива­ется с творческой функцией целостной тради­ции, которую невозможно ни заменить, ни, тем более, превзойти человеческими силами». То же самое можно сказать по поводу других по­пыток утвердить «личность», предпринятых в эту эпоху, начиная с фигуры «Государя» Ма­киавелли, включая все его до той или иной сте­пени совершенные исторические воплощения, вплоть до кондотьеров и народных вождей, в общем, всех тех персонажей, которые завоева­ли симпатию Ницше своим бьющим через край, но бесформенным могуществом.

Позднее эта склонность акцентировать вни­мание на человеческом и индивидуальном «Я», лежащая в основе «гуманизма», сохранилась исключительно в побочных продуктах, остав­ленных «культом Я», порожденным буржуаз­ным девятнадцатым веком и связанным с эс­тетским «культом героев», «гениев» и «аристо­кратов духа». Однако большинство современ­ных «защитников личности» скатилось на ещё более низкий уровень: для них важнейшими стали такие вещи, как тщеславие, желание вы­ставить себя напоказ, культ собственного «ду­шевного мира», мания оригинальности, бах­вальство писательским и журналистским талантом, нередко сопровождающееся ярко вы­раженными карьеристскими склонностями. Легко заметить, что «индивидуальность» по­добного рода почти всегда неразрывно связана с внутренним убожеством, даже на чисто худо­жественном уровне. Хотя и с позиций, прямо противоположных нашим, Лукач тем не менее справедливо отмечает, что: «Современная при­вычка переоценивать и преувеличивать значе­ние творческой субъективности свидетельст­вует о слабости и скудности писательской ин­дивидуальности; чем больше писатель стре­мится выделиться исключительно при помощи чисто спонтанных или с трудом выращенным в тепличных условиях „тонкостей"; чем выше опасность того, что вследствие низкого миро­воззренческого уровня все попытки преодо­леть субъективную непосредственность приве­дут лишь к окончательной нивелировке „лич­ности",— тем больший вес придаётся чисто не­посредственной субъективности, которая ино­гда напрямую отождествляется с литератур­ным талантом». Характер «нормативной объ­ективности», присущий настоящему традици­онному искусству, полностью исчезает. Все интеллектуальные упражнения в этой сфере почти целиком попадают в категорию, которую Шюон вполне обоснованно определил как «ин­теллигентская тупость». Однако мы не будем останавливаться здесь на соображениях по­добного рода — к этой теме мы ещё вернёмся в другом месте,— теперь же укажем лишь на то, что современной «народной» версией «культа личности» является доходящее до смешного современное почитание «звёзд».

Нам же важнее отметить здесь то, что о ка­ком бы индивидуализме не шла речь — о соци­альном или творческом, нарциссическом или «гуманистическом»,— остаётся несомненным, что разнообразные объективные процессы, происходящие в современном мире, ведут к устранению и растворению всех этих форм ин­дивидуалистической «личности». Учитывая общую ситуацию, можно сказать, что данное явление не стоит считать чисто отрицатель­ным для того единственного типа человека, ко­торый нас здесь интересует; напротив, чем дальше зайдет процесс разрушения «ценно­стей личности» — будь то по внешним или по внутренним причинам,— тем лучше.

Такова предпосылка. Для продолжения на­шего анализа необходимо устранить двусмыс­ленность и .прояснить идеи, что возможно лишь в том случае, если мы вернемся к перво­начальному и действительному значению по­нятия «личность». Известно, что слово «лич­ность» происходит от слова «личина», то есть означает маску, которую надевали древние актеры для исполнения какой-либо роли, вопло­щения определенного персонажа. Именно по­этому маска обладала чем-то типичным, а не индивидуальным, особенно если актер испол­нял роль некого божества (ещё более очевид­ным образом это проявляется в различных древних обрядах). Это уточнение позволяет нам вернуться к идеям, изложенным в преды­дущей главе относительно двойной структуры бытия: «личность» это то, что конкретно и ощу­тимо представляет собой человек в мире, в си­туации, которую он берёт на себя, но при этом «личность» всегда является формой выраже­ния и проявления превосходящего принципа, который следует считать истинным цен­тром бытия, на котором ставится или должен ставится акцент самости.

«Личина», «маска» есть нечто совершенно чёткое, определённое и структурированное. Поэтому человек как личность (=маска) уже этим отличается от простого индивидуума, так как имеет определённую форму, является са­мим собой и принадлежит самому себе. Имен­но поэтому в любом обществе, обладающем традиционным характером, ценности «лично­сти» делали его миром качества, различия, ти­пов. Естественным следствием этого была так­же система органичных, дифференцированных и иерархических отношений, о которой не может быть и речи не только в обществе масс, но и в обществе, основанном на индивидуализме, «ценностях личности» и демократии.

Личность, как и индивидуум, в некотором смысле закрыта по отношению к внешнему миру, и по отношению к ней сохраняют свою ценность все экзистенциальные инстанции, за­конность которых для нашей эпохи мы призна­ли чуть ранее. Однако в отличие от индивиду­ума личность не закрыта для мира горнего. Личное бытие не есть оно само, но обладает самим собой (отношения между актером и его ролью): оно суть присутствие для того, что есть, но не слияние с тем, что есть. Нам уже из­вестна эта структура сущего. К этому можно добавить своеобразную антиномию: личность, чтобы быть действительно личностью, нужда­ется в обращении к чему-то большему, чем лич­ное. В противном случае личность превращает­ся в «индивидуума», что в свою очередь неиз­бежно ведет к индивидуализму и субъективиз­му. Тогда на начальной стадии может даже воз­никнуть впечатление, что ценности личности сохраняются и даже усиливаются, поскольку центром, скажем так, смещается все больше вовне, приобретает более внешний харак­тер — и именно там располагается как куль­турный и творческий гуманизм, о котором шла речь чуть выше, так и в более широком смысле все «великие индивидуальности». Тем не менее легко понять, что «защита личности» на этом уровне становится делом ненадёжным, по­скольку здесь мы уже переходим в царство слу­чайного, где нет уже ничего, что обладало бы глубокими корнями и изначальной силой. От­ныне личное теряет свою символическую цен­ность, своё значение знака, отражающего не­что себя превосходящее и нечто себе предше­ствующее; постепенно оно утрачивает также свои типичные, то есть положительные и анти­индивидуалистские черты, которые возникают только в случае контакта с высшей реально­стью. Даже там, где ещё сохраняется независи­мая и отличительная форма, она утверждается в режиме беспорядка, произвола, чистой субъ­ективности.

В качестве последнего указания можно уточнить смысл, который вкладывали в поня­тие «типичности» в традиционном обществе. Этот термин означал точку соприкосновения индивидуального (личности) и сверхиндивиду­ального, границу между ними, соответствую­щую некой совершенной форме. Типичность лишает индивидуальности в том смысле, что типичная личность воплощает главным обра­зом некую идею, некий закон, некую функцию. В этом случае нельзя говорить об индивидууме в современном понимании; второстепенные индивидуальные черты смываются перед ли­цом означаемой структуры, которая способна проявляться в практически неизменном виде повсюду, где достигается это совершенство. Индивидуум становится именно «типичным», то есть сверхличным. Согласно дальнево­сточному изречению, «абсолютное Имя более не является именем», оно также становится бе­зымянным. Традиционализм в самом высоком смысле представляет собой своего рода освя­щения этой безымянности, или подготовку к ней в определённой сфере действия и в опреде­ленных условиях. Можно даже было бы гово­рить об универсализации и увековечении лич­ности, если бы эти слова не были опошлены их риторическим и абстрактным использованием, что привело к утрате их конкретного и живого значения. Поэтому лучше определить описы­ваемую здесь ситуацию, как ситуацию сущест­ва, в котором сверхиндивидуальное начало — Само, трансцендентность — остается созна­тельным и придаёт той «роли» (личности), ко­торую оно исполняет, объективное совершен­ство, соответствующее данной функции и дан­ному значению.

Из этого следует, что существуют две воз­можности достижения безличности, одновре­менно схожие между собой и противоречащие друг другу; одна — не достигающая, а другая — превосходящая уровень личности; границей для первой является индивидуум в бесформен­ности количественного и недифференцирован­ного единства, результатом умножения которо­го становится безымянная масса; типичной кульминацией другой является суверенное бы­тие, абсолютная личность.

Вторая возможность лежит в основе концеп­ции активной безымянности, практикуемой в традиционных культурах, и указывает направ­ление, прямо противоположное любой дея­тельности, творчеству или самоутверждению, которые основываются исключительно на «я». Рассмотренное нами обращение личного бы­тия в безличное, парадоксальное лишь на пер­вый взгляд, проясняется в том факте, что под­линное величие личности достигается там, где произведение ценится выше, чем его автор, где объективность торжествует над субъективно­стью, где в человеческом пространстве отра­жается нечто, обладающее той наготой и чис­тотой, которые являются достоянием великих сил природы: в истории, искусстве, политике, аскезе, во всех сферах существования. Кто-то говорил о «цивилизации безымянных героев»; но стиль безымянности приложим также к спе­кулятивной сфере, если как само собой разу­меющееся считают, что любая мысль, соответ­ствующая истине, не может носить в себе имя конкретного индивида. Вспомним, к примеру, обычай менять свое имя на новое — должное обозначать уже не индивидуального человека, но функцию или высшее призвание — при за­нятии некой высшей должности (царствова­ние, папство, монастырские ордена и т. д.).

В традиционном обществе эта концепция от­ражалась во всей полноте своего смысла. В со­временном же мире, в эпоху распада, в этой сфере, как и во всех прочих, можно сохранить лишь общее направление. Это наиглавнейший аспект ситуации, предполагающей некий вы­бор и некое испытание.


17. Процессы разрушения и освобождения в новом реализме


Как уже говорилось, в современном мире кризис ценностей индивида и личности, похо­же, приобрёл характер общего и необратимого процесса, несмотря на существование остаточ­ных «островов» и «резерваций», где эти ценно­сти продолжают сохраняют видимость жизни, найдя последнее убежище в области «культу­ры» и пустопорожних идеологий. Практически всё связанное с материализмом, миром масс и крупных современных городов, а также глав­ным образом, всё то, что относится к царству техники, механизации и элементарных сил, пробуждённых и контролируемых объектив­ными процессами, и, наконец, экзистенциаль­ные последствия катастрофических коллек­тивных опытов, таких как тотальные войны с их хладнокровными разрушениями,— всё это наносит смертельную рану «индивиду», дейст­вует «дегуманизирующим» образом, оконча­тельно сводя на нет все остатки всякого «лич­ного», субъективного, произвольного и душев­ного разнообразия, ещё недавно столь цени­мые буржуазным миром.

Возможно, лучше всех других выявить при­роду подобных процессов удалось Эрнсту Юнгеру в его книге «Рабочий». Можно практиче­ски безоговорочно согласиться с ним в том, что текущие процессы ведут к замене индивида «типом», что сопровождается существенным размыванием индивидуальных черт и оскуде­нием индивидуального образа жизни, распа­дом гуманистических и личностных «культур­ных ценностей». По большей части этот распад просто претерпевают, то есть большинство со­временных людей являются всего лишь его объектом. Благодаря стандартизации и плос­кому единообразию в результате возникает вы­холощенный человеческий тип, соответствую­щий «маске», «личине», исключительно в отри­цательном смысле, то есть являющийся продуктом, лишенным собственного значения и поддающимся бесконечному серийному вос­производству.

Однако те же причины, та же атмосфера и даже сами разрушительные процессы могут придать этой утрате индивидуальности актив­ное и положительное направление. Именно эта возможность представляет для нас интерес и именно её должен иметь в виду рассматривае­мый нами здесь человеческий тип. Уже Юнгер указывал на тот совершенно особый тип, кото­рый иной раз начинает обретать форму среди «предельных температур, угрожающих жиз­ни», особенно в ситуации современной войны, где в сражении машин техника практически оборачивается против человека, благодаря применению средств массового уничтожения и пробуждения элементарных сил, противосто­ять которым сражающийся индивид, дабы из­бегнуть смерти — смерти не просто физиче­ской, но, прежде всего, духовной — может лишь при условии перехода к новой форме су­ществования. Эта форма характеризуется дву­мя основными элементами: во-первых, край­ней ясностью и объективностью, во-вторых, способностью действовать и выстаивать, бла­годаря тем сокровенным силам, которые пре­одолевают границы «индивидуальных» катего­рий, которые связаны с иным уровнем, превосходящим идеалы, «ценности» и цели, прису­щие буржуазному обществу. Здесь важно то, что жизнь заключает естественный союз с рис­ком, преодолевая инстинкт самосохранения, включая также те ситуации, когда сама воз­можность физической смерти открывает путь к постижению абсолютного смысла существова­ния и раскрывает в действии «абсолютную лич­ность». В подобных ситуациях можно говорить о пограничном случае «оседлания тигра».

Юнгер считал, что он сумел распознать сим­вол этого стиля в фигуре «неизвестного солда­та» (прибавив к этому, что существуют не только неизвестные солдаты, но и неизвестные командиры). Речь даже не о том, что на преде­ле сил может быть достигнуто индивидом в смертельном поединке, весть о котором нико­гда не достигнет чьих-либо ушей, не только о тех безымянных подвигах, которые остаются без зрителей и совершаются безо всяких при­тязаний на признание и славу и никогда не бу­дут востребованы любителями романтическо­го героизма. По мнению Юнгера, важнее то, что процессы подобного рода в целом ведут к формированию человека нового типа, легко распознаваемого среди других не только по его поведению, но даже по чисто физическим чер­там, по его «личине». Этот современный тип носит смерть и разрушения в себе, он уже не поддается пониманию в терминах «индивида», ему чужды ценности «гуманизма». Однако здесь важно признать реальность процессов, которые, проявляясь с особой силой в ситуа­ции современной тотальной войны, сталкива­ясь с подходящей человеческой субстанцией, происходят также и в мирных условиях, в вы­сокомеханизированном современном сущест­вовании, пусть даже в других формах и с иной степенью интенсивности. Так же как в экстре­мальной военной ситуации, в мирной жизни они направлены на уничтожение индивида и на замену его безличным и заменяемым «типом», характеризуемым определенным однообрази­ем — лица мужчин и женщин обретают сходст­во с маской, «металлических масок у одних, косметических — у других»; в жестах, в обли­ке сквозит нечто вроде «абстрактной жестоко­сти», и наряду с этим техника, число и геомет­рия, как и всё относящееся к объективным свя­зям, начинает отвоёвывать себе все более об­ширное пространство в современном мире.

Несомненно, это одни из тех, наиболее зна­чимых сторон современного существования, благодаря которым снова заговорили о новом варварстве. Но, спросим себя вновь, какую «культуру» можно противопоставить этому процессу, где сегодня может найти убежище «личность»? Действительно, приходится признать, что достойные ориентиры отсутствуют. Юнгер, безусловно, заблуждался, полагая, что активный процесс «обезличивания», ведущий к образованию типа, соответствует основному направлению, в котором движется мир, пре­одолевший буржуазную эпоху (к тому же позд­нее сам он был вынужден перейти к совершен­но иному порядку идей). Напротив, сегодня преобладают и господствуют разрушительные процессы чисто пассивного характера (и по­добное положение дел будет только ухудшать­ся), и результатом этого может быть только тусклое однообразие, «типизация», лишённая измерения глубины и какой бы то ни было «ме­тафизики», а следовательно, относящаяся к ещё более низкому экзистенциальному уров­ню, чем уже достаточно проблематичный уро­вень индивида и личности.

Положительные возможности могут приот­крыться исключительно незначительному меньшинству, а именно тем существам, кото­рые изначально обладают трансцендентным измерением или в которых это измерение мо­жет быть активировано. Понятно, что здесь мы вновь возвращаемся к единственно интересую­щей нас проблеме. Только эти немногие могут дать совершенно иную оценку этому «бездуш­ному миру» машин, техники и крупных совре­менных городов, всему тому, что составляет чистую реальность и объективность, которая предстает холодной, нечеловеческой, угро­жающей, лишенной интимности, обезличи­вающей, «варварской». Только полное приня­тие этой реальности и этих процессов позволит человеку иного типа обрести свою сущность и присущий ему облик, соответствующий его ре­альным характерным особенностям; пробуж­дая в себе измерение трансцендентности, вы­жигая остатки индивидуальности, он сможет прорастить в себе абсолютную личность.

Для этого вовсе не обязательно пускаться в поиски экстремальных или пограничных си­туаций. Речь идет об общем стиле нового ак­тивного реализма, который освобождает и от­крывает пути даже посреди хаоса и серых буд­ней. Среди прочего, символом здесь может стать та же машина и всё то, что обрело облик в некоторых областях современного мира (в ча­стности, в архитектуре) в духе чистой функ­циональности. Машина как символ репрезен­тирует форму, рожденную благодаря точному, объективному приспособлению средств к не­кой цели, исключающую всё излишнее, произ­вольное, отвлекающее и субъективное; это форма, точно воплощающая некую идею (в данном случае идею цели, для которой она предназначена). Таким образом, на своём уров­не она отражает некоторым образом ту же ценность, которой в классическом мире обладала чистая геометрическая форма, число как сущ­ность и в целом дорический принцип «ничего лишнего». Некоторые говорили о «метафизи­ке» машины и новых «архетипах», которые за­являют о себе в совершенных функциональных механических формах нашего времени. Хотя подобные разговоры лишены всякого смысла в прозаическом плане современной материаль­ной повседневной действительности, то на символическом уровне они обретают вполне конкретный смысл, естественно при том усло­вии, если под символическим мы понимаем та­кой уровень, на котором то, о чём мы ведём здесь речь, не имеет ничего общего ни с «меха­низацией», ни с «рационализацией» или утили­тарностью, но представляет собой как раз цен­ность формы и любовь к форме, где стиль объ­ективности не следует путать с бездушием, где, напротив, открывается возможность до­стижения уже упомянутого стиля безличного совершенства в любом творческом действии.

Возможно, не лишено интереса упомянуть, что среди различных течений, появившихся после Первой мировой войны, существовало движение подобной направленности, избрав­шее своим лозунгом «новую объективность» (Neue Sachlischkeit). Такие произведения, как, например, книга Ф. Мацке (F. Matzke) «Jugend bekennt: so sind Wir!», показывают, что речь шла не просто о потребностях, готовых доволь­ствоваться уровнем искусства и литературы, но, скорее, о внутренней форме, которую, даже не желая того, под воздействием общих объек­тивных процессов эпохи обрел определенный тип человека нового поколения. На этом уров­не мог сложиться реализм, отождествляемый с такими качествами, как бесстрастие, ясность, серьезность и чистота; реализм, окончательно порвавший с миром сентиментализма, «про­блем Я», мелодраматической трагичности, со всем наследием сумеречной эпохи, романтиз­ма, идеализма и «экспрессионизма», то есть включивший в себя чувство тщетности Я и веры в собственную значимость как индивида. Мацке так и писал: «Мы объективны, посколь­ку для нас реальность вещей велика, беспре­дельна, а всё человеческое слишком мелко и ничтожно, обусловлено и осквернено „ду­шой"». Он говорил о языке вещей и действий, который должен прийти на смену языку чувств, о внутренней форме, не имеющей ниче­го общего с книгами, культурой или наукой, ко­торой может обладать скорее «варвар», неже­ли «цивилизованный» представитель буржуаз­ного мира. Помимо этого, были те, кто исполь­зовал для определения этого направления вы­ражение «аскетическая объективность», припомнив вдобавок к этому известную формули­ровку Стравинского «заморозить вещи».

Здесь стоит подчеркнуть, что подобная по­зиция исходит отнюдь не из пессимизма или скрытой «философии отчаяния»; она не пред­лагает следовать тем ценностям и целям, за которыми уже был признан их иллюзорный характер, бессилие в смысле влияния на ре­альность или неадекватность по отношению к ней, поскольку в них отсутствует тот самый смысл, который позволяет действовать сво­бодно в чистой и холодной атмосфере. Мацке, стараясь подобрать аналогию такому отноше­нию в области искусства, приводит в качестве примера те критерии, которыми руководство­вался Альбрехт Шеффер при переводе Гоме­ра,— показать «высоту далёкого, другого, не­привычного», подчеркнуть «не эпизодическое и сентиментальное, но лаконичную монумен­тальность, скорее строгую, чем трогательную, в большей степени загадочную, чем знако­мую, непонятную и грубую вместо пригла­женной и отшлифованной». Действительно, существенными чертами этого нового стиля стали именно чувство дистанции, возвышен­ность, монументальность, лаконичность, не­приятие всякой тёплой близости, «гуманно­сти», пылкости чувств, «экспрессионизма»; это стиль, требующий объективности в изображении фигур, бесстрастия и величия в пе­редаче форм.

Но за рамками непосредственно сферы ис­кусства речь шла об общих элементах поведе­ния и мировосприятия, ибо по сути дела утвер­ждение, согласно которому искусство являет­ся одной из высочайших человеческих способ­ностей, позволяющих раскрыть сущность мира, достаточно справедливо было признано более неудовлетворительным и устаревшим. Одной из составляющих стиля объективности стала также любовь к ясности: «Лучше некра­сивое, но ясное, нежели красивое и сокрытое». Необходимо, чтобы мир вновь обрел устойчи­вость, спокойствие, ясность и обнаженность. «В конечном счёте, даже жизнь души имеет для нас значимость лишь как некая вещь, как некий факт существования, обладающий теми же чертами объективности и фатальности» — писал Мацке. «Вместо того чтобы смотреть на мир, исходя из души, мы, скорее, рассматрива­ем душу, исходя из мира. И тогда все предстаёт перед нами в более ясном, естественном, оче­видном виде, а всё исключительно субъектив­ное выглядит всё более незначительным и сме­хотворным».

Функциональная архитектура начала после­военного периода во многом была вдохновлена течениями того же рода, что и «Neue Sachlischkeit». В целом для всех них характер­ной стала тема нового классицизма, понимае­мого именно как стремление к форме и упроще­нию, к прямоте и существенности «дорическо­го стиля», утверждаемого как противополож­ность царившему доныне произвольному, фан­тастическому и «изящному» индивидуалисти­ческому буржуазному искусству. Можно вспомнить здесь также французское движение «Esprit nouveau», имевшее особые связи с теми же представителями функциональной архи­тектуры. Нечто похожее возникает и в Италии, где Бонтемпелли провозгласил «новечентизм», хотя там это движение не пошло дальше диле­тантизма литераторов и не вышло за рамки простых «намерений». Бонтемпелли противопоставлял «романтической эпохе от Иисуса Христа до русских балетов» (?) новый век, ко­торый должен был развиваться под знаком «ма­гического реализма» и нового «классицизма», подобно тому как другие говорили о новом до­рическом стиле, присущем эпохе небоскребов, алюминия и стекла.

Несмотря на то что в целом ценности, пред­ложенные новым реализмом, имеют довольно косвенное отношение к интересующему нас вопросу — а именно к возможности трансфор­мировать негативный опыт современного мира в позитивный,— тем не менее некоторые из них сопоставимы с высшим, духовным уров­нем. Многие современные объективные про­цессы, безусловно, ведут к оскудению мира по сравнению с вчерашним миром индивида и «личности» и тем, что ещё от него осталось. Но для того, кто сохраняет внутреннее напряже­ние, соответствующее измерению трансцен­дентности, это оскудение может обрести поло­жительное значение в смысле упрощения и по­стижения сущности пребывания в духовном мире, находящемся в стадии разложения.

Мы заговорили здесь о ценностях нового реализма, даже несмотря на то, что, будучи полностью «скрытыми», они могут быть приня­ты исключительно с существенными оговор­кам, лишь постольку, поскольку сочли необхо­димым вкратце прочертить разграничитель­ную линию, отделяющую реализм, потенциаль­но могущий содержать указанный нами смысл, от тех его побочных продуктов, которые при­надлежат области чистого нигилизма и извест­ны как неореализм и марксистский реализм. Это разграничение тем более необходимо, по­скольку некоторые склонны смешивать этот в некотором смысле «положительный» реализм с двумя прочими.

В целом можно сказать, что во втором слу­чае мы имеем дело исключительно с феномена­ми, проявившимися в сфере искусства и литературной критики с политическим уклоном. Нет никакого смысла особо задерживаться здесь на неореализме, проклюнувшемся после Второй мировой войны. Его характерной тен­денцией стало неприкрытое желание предста­вить в качестве человеческой реальности в об­ласти творчества (где, собственно, после не­продолжительного взлёта и закончился весь неореализм) только самые избитые и убогие стороны существования, отдавая предпочте­ние низшим и наиболее уязвимым слоям обще­ства. Этот реализм, лишенный всякой, даже чисто виртуальной, глубины стал излюблен­ным и крайне заумным способом выражения для отдельных интеллектуалов, рядящихся под «человека с улицы». Сплошные общие места, пронизанные пафосом отверженных, периоди­чески сменяются неприкрытым любованием уродством, неким мазохизмом, сквозящим в удовольствии от выставления напоказ всего неудавшегося, порочного, подлого из того, что есть в человеке. Существует целый жанр рома­нов — не имеет смысла перечислять здесь име­на,— в которых эта тенденция проявляется со­вершенно однозначным образом, иной раз в смеси с наиболее иррациональными и мрачны­ми разновидностями экзистенциализма. Вряд ли здесь стоит даже указывать на явное зло­употребление со стороны тех, кто стремится приписать характер «реальности» тому, что даже в нынешней жизни является всего лишь частью сложной реальности, настолько оче­видна противозаконность этой попытки.

Здесь скорее заслуживает упоминания то на­правление, которое можно было бы назвать не столько реализмом как таковым, сколько реду­цированным «веризмом». Его приверженцами являются «новые реалисты» марксистского толка, которые используют «реалистичность» вышеупомянутых односторонних аспектов су­ществования в целях социально-политической пропаганды, исходя из известной формулы, со­гласно которой «пороки человечества есть след­ствие буржуазного и капиталистического об­щественно-политического устройства». Мы уже говорили, что именно проповедники подоб­ных идей имеют в виду под «человеческой цель­ностью»; это цельность, свойственная «послед­нему человеку», описанному Ницше, цельность социализированного стадного животного. То же значение имеют и соответствующие этому направлению «реализм» и анти-идеализм. Их антибуржуазная и анти-индивидуалистическая полемика преследует одну-единственную цель — низведение человека до чисто коллек­тивного («социального») существования, опре­деляемого исключительно материально-эконо­мическими ценностями; они любят выдавать это низведение за «интеграцию» и «новый про­летарский гуманизм», но у Лукача где-то про­скальзывает более правильное определение, ко­гда он говорит о «плебейском гуманизме». По сути, они приравнивают реализм к вульгарному примитивизму (который, как мы уже говорили, является одним из средств экзистенциальной анестезии в мире, где умер Бог). Но истина, как известно, состоит в том, что подобный реализм черпает свой специфический характер из тео­рий исторического материализма и других кон­цепций подобного рода, чьё содержание, не­смотря на их притязания на объективность и «научность», в действительности имеет столь же «мифологический» и чисто идеологический характер, что и порицаемые им буржуазные «идеалистические» теории с их громкими сло­вами с большой буквы. В «новом реализме» мар­ксистского толка эти слова отнюдь не исчезают, но просто заменяются другими, ещё более низ­менными лозунгами, становящимися сосредо­точием некой нигилистической мистики sui generis, претворяющейся в идейные силы, ока­зывающие воздействие на подсознание масс. Это целиком лишает «марксистский реализм» всякого «реалистического» характера и доказы­вает, сколь далёк он от той нулевой точки цен­ностей, лишь по прохождении которой возмож­но достижение ясного, непредвзятого и объективного видения жизни и положительной экзи­стенциальной неуязвимости перед влиянием какого бы то ни было «мифа». Следует отме­тить, что эта последняя черта, напротив, соот­ветствовала сокровеннейшей потребности того «нового реализма», которым мы занимались чуть выше, говоря о Neue Sachlischkeit и других родственных ему движениях, у которых мы мо­жем позаимствовать то, что с нашей точки зре­ния имеет положительное содержание: упро­щение, которое хотя и включает в себя некое ос­кудение и обесцвечивание сравнительно с «цен­ностями личности», тем не менее не обязатель­но связано с падением уровня и может стать для свободного человека путём к обретению нового стиля, соответствующего объективному уст­ройству современного мира.